Я не считаю, что раздел «Бунт» случаен для Бодлера и не связан с остальным его творчеством. Дело не в том, что, как считает М. Руфф, «Бунт» находится в очевидном противоречии с «Маяками» или «Благословением» или что «Отречение святого Петра» противоречит всему разделу «Смерть», но в том, что полнота жизни невозможна без бунта и отречения, что дьявол («дьявольская часть», «сатанинская щекотка» и т. п.) неизменно присутствует в жизни и не только как ад в сердце или душе, но и как творческая сила, критический дух, как инообличье Бога.
Если хотите, «Отречение святого Петра» – не кощунство, но нонконформистски понятое христианство. Еще Т. Готье заверял, что в «Бунте» нет безбожия, но только – «холодная ирония», «обычная» для автора «Цветов Зла», склонного к шокированию и эпатажу.
Кстати, даже наши склонны признать многозначность бодлеровского Дьявола – и это отнюдь не «переосмысление», но исходная позиция, восходящая к христианским представлениям.
Это становится ясным, если сравнить трактовку Дьявола в «Непоправимом», «Неотвратимом», в «Гэаутонтиморуменос» с трактовкой, принятой в «Литаниях Сатане». Дьявол утрачивает черты античного Прометея, врага богов, отца искусств. Вместо прославления гордого дьявола, выступавшего союзником человека против Бога, Бодлер выдвигает теперь образ Сатаны, близкий «средневековой», ортодоксально католической трактовке. Дьявол, судя по «Предисловию» и «Разрушению», – лицо, порождающее все пороки людей. Он держит в руках все нити, движущие людьми-злодеями. Это злой дух и соблазнитель. Сатана оказывается, судя по «Разрушению», первопричиной зла, источником такого взгляда на существующее, который помогает злу утвердиться в мире.
Религия Бодлера – напряженное сосуществование Бога и Сатаны, надмирного и земного, красоты и уродства. Бодлеровская теодицея – необходимость зла для самоосуществления добра, отвечающая мефистофелевской формуле:
Я – сила та, что без числа
Творит добро, всему желая зла.
Человеческая природа порочна и божественна одновременно: человек – зло и грязь, но грязь божественная, испытывающая потребность восхождения к небу, солнцу, чистоте, совершенству.
В любом человеке, в любую минуту уживаются два одновременных порыва – один к Богу, другой к Сатане. Обращение к Богу, или духовное начало, есть желание возвыситься, ступень за ступенью; обращение же к Сатане, или животное начало, – это блаженство нисхождения.
Сознавая, что человек слаб, чувствуя это на собственном примере, Бодлер видит необходимость религии в ее дисциплинирующем влиянии на «падших»:
Все народы во все времена нуждались в богах и пророках, дабы они научили добродетели человечество, опустившееся до скотского состояния… сам по себе человек не сумел бы ее открыть.
Повторяю, пресловутая греховность Бодлера во многом «создана» им самим – я имею в виду не его действия, а его переживания обыденных в общем-то поступков. Я хочу сказать, что большая часть его «грехопадений» – плод воспаленного воображения. К тому же раскаянье входит в набор традиционных христианских добродетелей – почему же интроверту, сосредоточенному на самом себе, не отдаться еще одному удовольствию – покаянию в несовершенных грехах?..
А я сказал: единственное и высшее сластолюбие в любви – твердо знать, что творишь зло. И мужчина, и женщина от рождения знают, что сладострастие всегда коренится в области зла.
Как человека, переполняемого вестями оттуда, Бодлера всегда интересовала мистика, начиная от платоновских эйдосов и кончая откровениями Бёме, Сведенборга, Лафатера. Тайны жизни, «Идея, Форма, Существо» могут быть познаны через их «отблески», «отражения» – то «неотвратимое», которое является в мир через Поэзию:
Идея, Форма, Существо
Низверглись в Стикс, в его трясину,
Где Бог не кинет в грязь и в тину
Частицу света своего.
Неосторожный Серафим,
Вкусив бесформенного чары,
Уплыл в бездонные кошмары,
Тоской бездомности томим.
И он в предсмертной маете
Стремится одолеть теченье,
Но все сильней коловерченье
И вой стремнины в темноте.
Он бьется в дьявольской сети,
Он шарит, весь опутан тиной,
Он ищет свет в норе змеиной,
Он путь пытается найти.
И он уже на край ступил
Той бездны, сыростью смердящей,
Где вечной лестницей сходящий
Идет без лампы, без перил,
Где, робкого сводя с ума,
Сверкают чудищ липких зраки,
И лишь они видны во мраке,
И лишь темней за ними тьма.
Корабль, застывший в вечном льду,
Полярным скованный простором,
Забывший, где пролив, которым
Приплыл он и попал в беду!
– Метафор много, мысль одна:
То судьбы, коим нет целенья,
И злое дело, нет сомненья,
Умеет делать Сатана.
О, светлое в смешенье с мрачным!
Сама в себя глядит душа,
Звездою черною дрожа
В колодце Истины прозрачном.
Дразнящий факел в адской мгле
Иль сгусток дьявольского смеха,
О, наша слава и утеха —
Вы, муки совести во Зле!
«Дневники», «Фейерверки», «Гигиена», «Мое обнаженное сердце» изобилуют размышлениями о религии, мистике, Боге:
С самого детства у меня склонность к мистицизму. Мои разговоры с Богом.
Кроме религий, на земле нет ничего поистине увлекательного.
Бог и Его глубина.
Нельзя же настолько не иметь здравого смысла, чтобы искать в Боге сообщника и друга, которого нам всегда так недостает. Бог – вечный наперсник в той трагедии, в которой каждый из нас играет героя. Возможно, ростовщики и убийцы обращаются к Богу со словами: «Господи, сделай так, чтобы мне удалось задуманное!» Но молитва этих негодяев не пятнает моей молитвы и не портит радости, которую она мне дарит.
В молитве заложено магическое действо. Молитва – одна из величайших сил интеллектуальной динамики. Ее можно уподобить электрической индукции.
Человек, совершающий ввечеру молитву, все равно что офицер, выставляющий часовых. Он может спать спокойно.
Клянусь самому себе, что следующие правила сделаются отныне незыблемыми правилами моей жизни:
Каждое утро возносить молитву Богу – вместилищу всей сущей силы и справедливости, и моим заступникам – отцу, Мариетте и По; молить их о ниспослании мне силы, достаточной для исполнения моего долга, и о даровании матери моей такого долголетия, чтобы она дождалась моего перерождения; трудиться целый день или по крайности столько, сколько позволят силы; в осуществлении моих планов положиться на Бога, то есть на воплощенную Справедливость; каждый вечер снова молиться, испрашивая у Бога жизни и сил для матери и для меня; всякий заработок делить на четыре части – одну на каждодневные нужды, одну кредиторам, одну друзьям, а одну матери; повиноваться правилам самой строгой воздержанности, из коих первое – это отказ от всех возбуждающих средств, каковы бы они ни были.
Выкладки в пользу Бога.
Все существующее имеет некую цель.
Следовательно, мое существование имеет цель. Какую? Мне сие неизвестно.
Следовательно, не я определил эту цель.
Следовательно, это сделал кто-то, кто мудрее меня.
Из этого следует, что нужно молиться, чтобы этот «кто-то» меня просветил. Вот самое разумное решение.
Философия и антропология
Быть полезным человеком всегда казалось мне ужасной гадостью.
Быть великим и святым ради самого себя – только это идет в счет.
Классика – это зрелость, наиболее полно и целостно передающая дух эпохи, но не ее ограниченность. Т. С. Элиот вполне мог отнести Ш. Бодлера к «классикам», и действительно оценивал его как поэта вечных проблем человеческого существования, как бытийного художника.
В восходящих к Руссо исповедям «сыновей века» злое начало бытия помещалось извне исповедующегося – как злокозненность мира, судьбы, неладно устроенной жизни. Бодлер (как до него Паскаль, Киркегор, Гаман) осознал неустранимую амбивалентность существования, единородство и одноприродность противоположностей, их взаимодополнительность, взаимообращение, и, бросая вызов расхожим самообольщениям «праведности», превратил исповедальность в саморазоблачение, присвоил себе право – даже долг – свидетельствовать от лица «каинова отродья», всех отверженных миром и человеком («Авель и Каин», «Лебедь»).
Между молитвенной нежностью и каким-то исступленно-чадным сладострастием в «Цветах Зла» переливается бесконечное обилие оттенков, граней, неожиданных изгибов страсти. И каждое из ее дробных состояний, в свою очередь, чаще всего чувство-перевертыш, когда лицевая сторона и изнанка легко меняются местами («Мадонна»); порок и подвергает в содрогание, и манит («Отрава», «Одержимый», «Окаянные женщины»), а заклинание любящего иной раз облечено в парадоксально жестокое назидание («Падаль»).
Экзистенциальность Бодлера – не столько даже в констатациях трагичности человеческого удела («Крышка», «Бездна»), сколько в демонстрации невозможности ухода от себя, «оазиса ужаса и тоски» и, вместе с тем, в сохранении человеческого достоинства перед ужасом жизни:
[Он] знает, что жизнь представляет собой мрак и боль, что она сложна, полна бездн. Он не видит перед собой луча света, он не знает выхода. Но он от этого не отчаялся, не расхандрился, напротив, он словно сжал руками свое сердце. Он старается сохранить во всем какое-то высокое спокойствие.