Бодлеру было ведомо чувство свободы, он знал ее вкус, но, добравшись до крайних рубежей своего сознания, он ее устрашился, ибо увидел, что свобода с неумолимостью ввергает человека в абсолютное одиночество и ведет его к тотальной ответственности. Он хочет спастись от той экзистенциальной тоски, которую суждено испытывать всякому, кто, зная о своей ответственности, не может найти опоры в окружающем мире, в предуготованном разграничении Добра и Зла. Да, разумеется, ему хочется свободы, но свободы в пределах уже завершенного, устойчивого мира. Отвоевав себе право на узаконенное и опекаемое одиночество, он точно таким же образом добивается для себя свободы с ограниченной ответственностью.
Бодлеровская свобода – это непредсказуемость, невозможность рационализации. Это относится к свободе вообще и к самому Бодлеру в частности:
Тщетно выстраивает он частокол предосторожностей, чтобы отгородиться от опыта, тщетно выписывает заглавными буквами «практические максимы, правила, указания, догматы и формулы, долженствующие предрешить его будущее» – он все равно ускользает от самого себя, знает, что ему не за что зацепиться.
…Он знает, что ему не помогут ни рычаги, ни пружины: он – не причина и не следствие; сегодня он сам бессилен против того, чем он станет завтра. Он свободен, а это значит, что ни в самом себе, ни вовне ему не найти средства от собственной свободы.
Свобода – головокружение, бездна, распростершаяся у ног человека:
И нравственно, и физически я всегда ощущал близость бездны – не только бездны сна, но и бездны действия, воспоминания, мечты, желания, печали, раскаяния, красоты, множества и т. д.
…Я испытываю постоянное головокружение.
Свобода в сознании Бодлера синонимична творчеству, созиданию, действию. Он даже уравнивает в этом отношении «трех почтенных лиц – священника, воина и поэта». «Знать, убивать и творить» – вот свобода…
Свою собственную свободу Бодлер воспринимает как самость, уникальность, неповторимость своей личности, единственность, как свое право на творение новых ценностей и как ответственность за такое право.
Свобода, инакость, одиночество – разные грани экзистенциальности Бодлера, тесно связанные между собой: одиночество, самость – залог свободы, свобода – единственный способ самореализации в мире других.
Антропология Бодлера несет на себе след его «средневековости» – он верит, что человек игрушка в руках темных сил, окаянных внешних влияний.
Ш. Бодлер – Г. Флоберу:
Меня всегда преследовало ощущение невозможности объяснить некоторые внезапные поступки или мысли человека, не допустив предположения о вмешательстве какой-то злой, внешней по отношению к нему силы.
В «Стихотворениях в прозе» находим:
Я не раз бывал жертвой этих приступов, этих порывов, дающих нам основание верить, что какие-то коварные демоны вселяются в нас и заставляют нас без нашего ведома выполнять свои самые нелепые повеления… дух мистификации… имеет много общего… с тем настроением – истерическим, по мнению врачей, и сатаническим, по мнению тех, кто мыслит немного глубже, – которое неудержимо толкает нас на множество рискованных или несообразных поступков.
Поэзия Бодлера антропоцентрична: человек – не только ее главный герой, но центр всех соответствий (Ж. Прево), мера всех вещей. Самого поэта человек привлекает, прежде всего, душевной жизнью, глубиной чувств, экзистенциальным началом. Внешний мир присутствует лишь в преломлении через сознание человека – как мир-в-душе. Бодлер далек от солипсизма, но «отражения» для него не менее важны, чем мир. Можно согласиться с Л. Сеше, в том, что автора «Цветов Зла» «интересует только внутренний мир».
Бодлеровская концепция человека неотделима от «греховности» и «виновности». В письме к Туссенелю (1856 г.) он пишет, что «ересь человека доброго от природы» является следствием «главной современной ереси» – отрицания идеи «прирожденного греха». В «Дневнике» поэта находим:
Невозможно просмотреть ни одну газету за любой день, месяц или год и не найти в каждой строке доказательство самой ужасной человеческой извращенности одновременно с поразительным бахвальством своей честностью, добротой, щедростью и с самыми дерзкими уверениями в прогрессе и цивилизации.
В «Непредвиденности» («Обломки») речь идет о богоотступниках, существах слепых и глухих, источенных порчью:
Настенные часы бормочут: «Плоть – срамна.
Уж коли пробил час – что ахать, в самом деле?
О глупый человек, трухлявый, как стена,
Которую жучки проели!»
Вот пример антропологического кредо поэта из его «Дневника»:
Ну а я, подчас ощущающий в себе нелепую чудаковатость пророка, – я знаю, что никогда мне не удастся обрести человеколюбие врача. Затерянный в этом гнусном мире, затертый и помятый людскими толпами, я подобен измученному человеку, который, озираясь назад, в глубь годов, видит лишь разочарование да горечь, а глядя вперед – грозу, не несущую в себе ничего нового, ни знания, ни скорби. Ввечеру, украв у судьбы несколько часов радости, убаюканный пищеварением, забывший – насколько возможно забыть – о минувшем, довольный настоящим и смирившийся с будущим, упоенный своим хладнокровием и своим дендизмом, гордый тем, что не опустился так низко, как те, что проходят мимо, человек этот говорит себе, созерцая дым от своей сигары: «Какое мне дело до того, куда идут эти поденщики?»
Упреждая современную психологию, Бодлер пишет о немотивированности поступков человека («Наглый стекольщик»), о преобладании иррациональной мотивации под воздействием «зловредных демонов» подсознания, которые «проскальзывают в нас» и заставляют следовать их абсурдным повелениям. То, что позже «медики» (так у Бодлера) назовут истерией, есть сатанинские настроения человека.
Образ дьявола, возникающий в «Литаниях Сатане», вместе с тем имеет двойственный характер. С одной стороны, этим образом усиливается изображение нищеты, страданий, одиночества человека, покинутого Богом и обреченного на мучения. С другой стороны, образ Сатаны акцентирует слабость человека, его неспособность к самостоятельным действиям. Бодлер серьезно сомневается в органической способности людей на активные деяния. Он недаром почти всегда имеет дело не с восставшими, не с бунтующими, а с побежденными. Человек, в его представлении, – жалок, беспомощен, не в состоянии сам организовать свою жизнь. В стихотворном «Предисловии» к «Цветам Зла» поэт прямо заявляет, что человек безволен, что его воля испарилась. Им руководит Сатана, который держит в своих руках все нити, движущие человеком.
Я не согласен с этим: бодлеровский человек множественен, подвижен, изменчив. В нем совмещаются самые разные, порой взаимоисключающие, начала.
Как говорил Паскаль, человек – не ангел и не зверь. Бодлеровский человек всегда чувствует себя как бы над пропастью: гордость, скука, головокружение, некоммуникабельность, абсурдность, бесполезность. На своем жизненном и творческом пути Бодлер встретил, согласно Сартру, «неопределенные образы универсального сознания. Гордость, ясность, тоска составили одно». Такой человек противостоит всему миру, но и самому себе. Его нечистая совесть, несчастное сознание держат в постоянном напряжении, в борьбе с самим собой. Победы оказываются поражением, свобода – оковами, наслаждение – отвращением, обладание – потерей, радость – горечью, счастье – несчастьем, добро – злом. «Современный чувственный человек не страдает по тому или иному частному мотиву, а страдает вообще, потому что ничто на этой земле не могло удовлетворить его желания». Универсальный характер «неудовлетворенности» у Бодлера – это своеобразная форма реванша против Добра с позиции Зла. Добро для Бодлера не является ни объектом любви, ни абстрактным императивом. Зло выступает в виде некой субстанции, основа которой – свобода. Путь к свободе есть путь Зла, и пролегает этот путь через Зло.
Человек для Бодлера «запределен», бесконечен в своих проявлениях, по большей части – негативных:
Увы, пороки человека (в том случае, если они стремятся к бесконечному расширению) несут в себе доказательство его влечения к бесконечному; другое дело, что это влечение нередко устремляется по ложному пути… Вот в этой-то поврежденности инстинкта бесконечности как раз и коренится, на мой взгляд, причина всех порочных извращений…
«Запредельность» человека связывает его с бесконечностью, делая его, по терминологии М. Хайдеггера, «существом издалека» – не данностью, наличностью, но неопределенностью, обращенной в будущее, потенциальной возможностью, беспредельностью, лежащей между Богом и Сатаной. Бодлеровский человек «не ангел и не животное» (по определению Б. Паскаля), но средоточие всего добра-зла, бездна, способная явить все мыслимые лики в разное время, а порой – одновременно.
В антропологии Бодлера важны понятия неповторимости, множественности, иерархичности. «Мне нравится лишь то, чего не увидишь дважды» – это бодлеровская формула плюрализма, но уж никак не «похвальное слово абсолютному бесплодию» (Ж.-П. Сартр). Высшее человеческое проявление для Бодлера – труд, творчество: творчеству надлежит быть не столько обильным, сколько уникальным, неповторимым – ведь оно возникает в актах исключительного напряжения духа.
Христианское отношение Бодлера к человеку выражалось в концепциях «сосуда Зла», «борьбы Бога и Сатаны в сердцах людей», «промежуточности» человека между небом и землей, еще – в концепции человеческой свободы. Бодлеру ненавистно принуждение, насилие над душой. Бог наделил человека свободой воли не для того, чтобы за него решали другие. Божественность человека – в его личном противостоянии «другим», «природе», «насилию», в праве персонального выбора. Жизнь человека – это огромный труд, прежде всего труд по обузданию себя: я верю, заявлял он, «лишь в терпеливый т