«Если вы не желаете мне верить, сходите убедитесь сами…»
Это новый вид протеста, религиозно окрашенный протест не столько против творения, сколько против Творца.
Бесчинства Мальдорора поданы не как прихоть и несуразный вывих, а как осмысленная, выстраданная месть «падшего ангела», вновь и вновь возобновляемый богоборческий бунт против небесного устроителя земной юдоли. Ведь она, по Лотреамону, есть сплошь долина скорбей, смердит грехами, а владыка сущего, ложно почитаемый вместилищем всех мыслимых и немыслимых совершенств, на поверку сам гнусное исчадие порока – кровожадный упырь, жалкий пьянчужка и похотливый пакостник. Даже самые гневные изобличения церковничества и веры в XVIII и XIX веках не достигали хлесткости тех поношений, какие вложены в уста Мальдорора, рисующего Бога в облике неопрятного обжоры: «с горделивостью идиота» восседает тот в поднебесье на «троне из золота и человеческих испражнений», облачен в «саван, сшитый из нестираных больничных простынь», а по его бороде текут чьи-то мозги, поскольку он занят тем, что выхватывает из кровавой жижи у себя под ногами плавающие там тела и пожирает одно за другим, откусывая по очереди руки, ноги, голову, а затем запихивая в рот все остальное и смачно разгрызая хрустящие у него на зубах кости.
Такого накала протест свойственен только наиболее чувствительным разуверившимся душам, чрезмерно наказанным небесами. Эти три качества – экзальтация, неоправдавшаяся вера и невыносимый груз наказания – и есть тот феномен, имя которому – Изидор Дюкасс.
Лотреамон предъявляет небесному Творцу старый – а вскоре, у Достоевского, «карамазовский» – счет за кричащее неблагоустройство, жестокость земного «творения», и это помещает Мальдорора в длинный преемственный ряд каинов и люциферов прошлого века, исстрадавшихся отщепенцев и мстителей одновременно.
Почти все эти песни – про изуверства, которые наблюдает в своих странствиях по белу свету, а чаще чинит сам демонический скиталец по имени Мальдорор («зоревое зло» апокалиптических рассветов), архангел-истребитель, «печальный, как Вселенная, прекрасный, как самоубийство». Среди них – глумление над слабыми, заманивание простодушных в коварные ловушки, изощренное уничтожение попавших в беду и молящих о спасении, мучительства, зверские изнасилования, болезненно-извращенные выходки, измывательства над детьми и ответные расправы их над родителями, кощунства на каждом шагу – длинная череда преступлений.
Да ведь все это – о нас! Да ведь это провидение грядущего – нас!
Восстань Лотреамон только против Предвечного, мы отпустили бы ему все его прегрешения и приняли бы его в свою церковь Сатаны. Но ведь не принимаем! Знаем о ком…
Поднимая руку на Творца, он не щадил и творение, которое не столько жертва, сколько достойное детище… жестокосердное, низменное, растленное, порочное, вечно вожделеющее, племя тупое и слабоумное.
«Моя поэзия только и будет озабочена тем, чтобы крушить человека, этого лютого зверя, и Создателя, который не должен был производить на свет подобную мразь».
Лотреамон – поэт трагической судьбы, великой злобы и мстительных надрывов. Ни одна из современных литератур как будто не знает такого богохульства, таких кощунственных слов, какие таят его «Песни Мальдорора». Это бунтарский вызов Богу. Его проклинающие грозно поднятые руки кажутся распластанными на все континенты, а зычный звериный голос будто разносится по всем горизонтам и громом проклятий отдает по всему небосводу. Свою силу Лотреамон равняет на стихии: он спор ведет с океаном, переговаривается с ветром и тут же бросает реплики планетам. Но это не самодовольное приятельское заигрывание с Солнцем Владимира Маяковского, а пощечина и неистовый плевок в лицо всего мироздания. Не добродушное «Свети, и никаких гвоздей», а злобное «Сгинь, и никаких чертей». Лотреамон кажется каким-то исчадием ада. Сам дьявол, если бы такой нашелся, не подыскал бы для проклятия мира ни таких слов, ни таких интонаций.
Лотреамон – это царственный безбожник или божественный одержимый в пароксизме гневного отчаянья. До такого пафоса проклятий едва ли доходил исступленный Савонарола в борьбе с земными пороками, такие ноты, как в «Песнях Мальдорора», можно найти разве только в дантовском «Аду».
Лотреамон безумно одинок. Он одинок перед этой величественной пустотой, и в жажде его вытянуться во весь рост, в его нечеловеческом напряжении стать рядом с ней, как равный с равным, вся творческая сила его поэтического таланта. Это конечный предел романтического взлета, даже намного превзойденного по духу и существу своему. В Лотреамоне сплелась вся тревога одиночества с гнетущим пессимизмом романтиков, но не в лирические излияния они у него претворились и не в искательство душевозвышающих обманов, а в буйный стихийный протест.
Конечно, не в богоборчестве Лотреамона свежесть его поэзии – в ее искренности, непроницаемой и сегодня глубине, в чуткости к ритмам жизни, в абсолютном отсутствии лицемерия, мужественной выразительности, в «автоматической точности» выражения подсознания – «в его патетическом творческом воображении и оригинальности индивидуальной правды».
Каковы мотивы богоборчества и мизантропии Лотреамона? Автор дает исчерпывающий ответ на этот вопрос: царящее в мире зло, страдание, ужасающая несправедливость, нищета, жестокость. То, что абсолютное большинство людей воспринимает как привычную данность, то, что для пытливых умов нуждается в теодицее, для людей с лотреамоновским темпераментом и остротой чувств является основанием для нескончаемого потока богохульств, которых еще не знала Земля.
И что же, преступный Властелин, ты, не моргнув глазом, все это выслушаешь и не покраснеешь? Не ты ли сам обрек свои творенья на жизнь в пороке и страданье, в убожестве и нищете? Да еще и трусливо утаил причину, почему ты их так обездолил. Пути Господни неисповедимы? О, только не для меня, я знаю Его слишком хорошо. Не хуже, чем Он меня. Если наши дороги скрестятся, Он, издалека приметив меня своим зорким оком, поспешно свернет в сторону из страха перед разящим жалом с тремя стальными остриями – таков мой язык, мое природное оружие! Так сделай милость, Владыка, дай мне излить душу. Я стану осыпать тебя язвительными, ледяными насмешками, и знай, пока не оборвется нить моей жизни, не истощится и их запас.
Так покарай же меня скорее, убей за дерзость: вот грудь моя, я смиренно жду, рази! Где обветшалый арсенал загробных мук? Где жуткие, стократ описанные с леденящим душу красноречием орудия пытки? Смотрите все, я богохульствую, я глумлюсь над Господом, а Он не властен убить меня! Меж тем, кому же неведомо, что порой из прихоти, безвинно, умерщвляет Он юношей во цвете лет, едва вкусивших прелести жизни! Жестокость, вопиющая жестокость – по крайней мере, таково сужденье моего далекого от совершенства разума. И разве на моих глазах Всеблагой Господь, теша бессмысленную свою свирепость, не поджигал дома и не злорадствовал, глядя, как гибнут, объятые пламенем, грудные младенцы и дряхлые старцы? Не я пошел войной на Бога, зачинщик он, и если ныне я вооружился стальным хлыстом, и стегаю обидчика, и заставляю его вертеться волчком в бессильной злобе, то виноват он сам. Моя хула – лишь плод его деяний. Так пусть же не остынет пыл!
Должен признаться, что даже в посткоммунистическую эпоху уничтожения святынь, церквей, миллионов и миллионов людей я не осмеливаюсь воспроизводить жуткие, леденящие кровь богохульства Лотреамона, продолжая недоумевать над причинами столь неистового вызова.
Обличая Бога и человека, Лотреамон порой делает зарисовки с натуры, будто бы списанные с эпохи «грядущего хама»:
Пока ты будешь идти к славе дорогой добродетели, тебя обскачет сотня хитрецов, так что к тому времени, как ты, со своей щепетильностью, доберешься до цели, тебе попросту некуда будет втиснуться.
Честные и чистые средства никуда не годятся. Нужны рычаги помощнее, силки понадежнее.
Выходит, чтобы прославиться, надо сначала, не дрогнув, искупаться в крови, которая рекою льется при разделке пушечного мяса. Цель оправдывает средства.
Фактически Лотреамон не делает различий между Богом и человеком, в неистовстве обличений изображая первого как наихудший – в силу масштабности вселенского зла – вариант второго. «Человечность» Бога – и в мерзких сверхненавистнических его «снижениях», и в таких вот «теодицеях»:
Не спешите судить о Боге, смертные, разве ведомо вам, каких усилий стоит подчас не выпустить из рук поводья вселенской колесницы! Как от натуги приливает к голове кровь, когда приходится творить из ничего новую комету или новую расу мыслящих существ! Порою изнуренный дух сдается, отступает, и божество, пусть только раз за вечность, не может не поддаться слабости – и в этот миг его застали.
Лотреамон потому и ищет союзников среди самой ужасающей нечисти, что только эту невероятную гадость может уравнять с двумя главными своими противниками: человечеством и Богом.
«Адская машина» мстительного красноречия, перемалывающая своими гусеницами всё и вся, не оставляя в своем буйстве ни Бога, ни человека, ни природу, не проходит мимо и своего создателя: развенчание зла мира перемежается саморазвенчанием, самопоношением, самопроклятьем.
Да по какому такому праву явился ты на землю обращать в посмешище ее обитателей, ты, гнилой обломок, швыряемый скепсисом из стороны в сторону?
Самоотрицание – результат той бескомпромиссной исповедальности, которая, проклиная мир, уже не в состоянии следовать нелепым и неуклюжим оговоркам типа «кроме меня», «кроме моей религии», «кроме моего государства». Предвосхищая Кафку, Музиля и Беккета, дух восстает против самого себя, против собственного самодовольства и гегелевской напыщенности.
Лотреамон – демонический отрок, впервые почувствовавший, что сам дух бездуховен, что культура содержит в себе антикультуру. «Песни Мальдорора» – это первое европейское путешествие на край ночи, предшествовавшее скитаниям Селина, Лериса, Жарри, Арто, Ионеско, Беккета и других.