стые половинки, из коих состоит человеческий зад, и вот, приникнув к сим округлостям и вжавшись, они расплющили их так, что, где прежде была упругая плоть, стала мразь и слизь, два равновеликих, равноцветных и равномерзких кома. О позвоночнике же лучше и не вспоминать – его заменяет меч.
Острое лезвие погрузилось по рукоять между лопатками жертвенного тельца, и его костяк сотрясло подобие землетрясения. Клинок вошел в тело так глубоко, что никто до сих пор не смог его извлечь. Атлеты, изобретатели, философы, врачи испробовали все способы. Они не знали, что зло, которое причиняет человек, непоправимо! Я простил им всё их врожденное невежество и приветствовал их, мигая ресницами. Путник, когда ты будешь проходить мимо, не обращайся ко мне, молю тебя, ни с единым словом утешения: ты ослабишь мое мужество. Ступай прочь… Пусть я не вызову у тебя и тени жалости. Ненависть еще необъяснимее, чем ты думаешь; ее проявления прихотливы. Такой, каким ты меня видишь, я могу еще совершить путешествие к чудесам поднебесья во главе отряда убийц и вернуться сюда же, чтобы погрузиться снова в многочисленные планы мести. Прощай, я не задержу тебя больше, но, чтобы просветить и предостеречь говорю тебе: подумай о роковой судьбе, которая толкнула меня к бунту, хотя я, быть может, родился добрым! Ты расскажешь сыну о том, что видел; взяв его за руку, ты покажешь ему красоту звезд и величие вселенной, гнезда малиновок и храмы Господа. Ты будешь удивлен его вниманием к отцовским советам и вознаградишь его улыбкой. Но когда он сочтет, что его не видят, взгляни на него, и ты увидишь, как он плюет на добродетель; он обманул тебя, сын рода человеческого, но больше уже не обманет: ты впредь будешь знать, во что он превратится.
Вокруг моего корня вздувались волдыри, сочащиеся ядовитым гноем, и набухали по мере того, как распалялась дотоле неведомая моему хозяину похоть, набухали и вытягивали из меня жизненные соки. Чем исступленнее делались их ласки, тем быстрее убывали мои силы. И когда спаянные вожделением тела забились в бешеных конвульсиях, мой корень зашатался, как сраженный пулей солдат, и оборвался. Разом погасло согревавшее меня живое пламя, я отломился, как засохшая ветвь, и слетел с божественной главы на пол, ослабший, помертвевший, изможденный, но полный жалости к хозяину и скорби о его сознательном грехопаденье! А я все гадал, кто же он, этот неведомый хозяин! И все теснее приникал к решетке… Еще куда ни шло, когда бы он сжимал в объятьях чистую невинную деву. Она, по крайней мере, была бы более его достойна, и это было бы не так позорно. Но горе! он лобзает лоб блудницы, покрытый коростою грязи, не единожды попранный грубою, пыльной пятой! Он с упоением вдыхает влажный смрад ее подмышек! Я видел, как от ужаса вставали дыбом волосы, что растут в этих потных ложбинках, видел, как сжимались от стыда и отвращенья ноздри, не желая вбирать в себя зловоние. Но любовники не принимали во внимание протест подмышек и ноздрей. Она все выше вскидывала руку, а он все яростнее прижимал лицо. И я был принужден терпеть это кощунство! Принужден глядеть на эти бесстыдные телодвижения, наблюдать насильственное слияние двух несоединимых, разделенных бездною существ!..
Здесь текут реки зловонной трупной жидкости и человеческой спермы, псы насилуют и рвут на части детей, женщины превращаются в навозные шары гигантских скарабеев, кишат сгустки вшей, люди совокупляются с акулами и убивают ангелов, балки старинных замков исступленно стучат, громко вопя об отмщенье, невиновных вешают за волосы[46]. Здесь рекомендуют отличное смягчающее средство в виде смеси кисты яичника, язвительного языка, распухшей крайней плоти и трех красных слизней, настоянное на гнойных гонорейных выделениях. Здесь плюют в воронкообразный зад педерастов и произносят все мыслимые и немыслимые богохульства. Здесь воплощенье высшей духовной гармонии соседствует с такими, например, сценами:
Чтобы познать вас, я должен был раздвинуть столпы ваших ног и прильнуть к средоточию целомудрия. И кстати (замечание немаловажное), не забывайте каждый день как можно тщательнее мыться горячею водою, ибо иначе уголки моих ненасытных губ неминуемо будут разъедены венерическими язвами. О, если бы весь мир был не огромным адом, а гигантским задом, я знал бы, как мне поступить: я бы вонзил свой член в кровоточащее отверстие и исступленными рывками сокрушил все кости таза! И скорбь не ослепила бы меня, не застлала бы взор сыпучими дюнами, я отыскал бы в недрах земных убежище спящей истины, и реки скользкой спермы устремились бы в бездонный океан.
Мой член всегда чудовищно раздут, и даже когда пребывает в невозбужденном состоянии, никто из приближающихся к нему (а мало ли их было!) не мог выдержать его вида, даже тот грубый чистильщик сапог, который в припадке безумия всадил в него нож. Неблагодарный!
Откуда эта безумная гордость, эта мстительность, этот пароксизм злобы, это великолепие непристойности, эта мания величия, это кощунственное богохульство, этот сверхчеловеческий вызов миру и небесам? Что надобно пережить, чтобы самому ощутить себя демиургом, равняющим силы по стихиям, плюющим в лицо всему мирозданию?
Только он и Бог – больше никого не существует в мире. И Бог стесняет его. И между ними – чудовищная борьба.
И в этом поединке вся сила страсти, весь напор энергии, все внутреннее напряжение на стороне Лотреамона перед пассивностью, безразличием, безличием его противника. И в этом наличие страшной человеческой трагедии и ее величие.
Уже в первой песне автор, формулируя свою «сверхзадачу», «берет быка за рога»: «Я посвящаю свой талант живописанью наслаждений, которые приносит зло». Далее следуют разъяснения:
…Мелодии, которые певец исполнит перед вами, не новы, но то и ценно в них, что все надменные и злобные мысли моего героя каждый обнаружит в себе самом.
Я насмотрелся на людей, и все они, все до единого, тщедушны и жалки, все только и делают, что вытворяют одну нелепость за другой да старательно развращают и отупляют себе подобных.
Пинать, дразнить, язвить тебя, о человек, тебя, хищная тварь, тебя и твоего Творца за то, что породил такую скверну, – лишь в этом суть моей поэзии. Все будущие книги, все до последней, множество томов, я посвящу сей единственной цели и останусь верен ей, пока дышу!
…Когда с годами я лучше узнал Человека, то к чувству жалости прибавилась бешеная ярость – разве не достойно ее жестокое чудовище, способное лишь изрыгать хулу да изощряться в злодеяньях. И к тому же беззастенчиво лгать, что зло среди людей большая редкость!
…Я исследовал потаенные уголки человеческой души и там, в самой глубине, обнаружил глыбу ненависти, на которой среди ядовитых миазмов сидит и созерцает собственный пуп гнусный уродец. Это само Зло, угнездившееся там, в потемках, Зло, господствующее в человеке над Добром, – и я первый разглядел его!
«Феномен Лотреамон» – это юношеский максимализм, романтическая порывистость, тяготеющая к крайностям, нигилизм и жестокость молодости, не обремененной пониманием боли, неуемная гордыня таланта, лишающая других прав и жаждущая «последних» истин. «Феномен Лотреамон» – болезнь отрочества, интеллектуальная, духовная корь или свинка, которой необходимо переболеть, дабы приобрести иммунитет.
Взаимоисключающие императивы «Песен Мальдорора» и «Стихотворений» – наигранный сатанизм первых и нравственный конформизм вторых («Я замещаю меланхолию мужеством, сомнение – уверенностью, отчаяние – надеждой, злобу – добротой, жалобы – чувством долга, скепсис – верой, софизмы – спокойным здравомыслием и гордыню – скромностью») – свидетельства не глубоких убеждений, не «смены кожи», но – игра, примеривание образов, опробование «неизведанных мест», если хотите – литературный прием. Как иначе понять нагромождение сатанизма, с одной стороны, и «возврат к Конфуцию, Будде, Сократу, Иисусу Христу», с другой?
Ключ к юному Изидору – изящная словесность, любование языковым потоком, лингвистическая провокация, но не философия или этика, тем более – не жизненная установка автора (которая просто еще не родилась – не успела родиться). Даже известнейший афоризм Дюкасса: «Поэзия должна иметь своей целью истину, применимую к жизни», – не более чем декларация необходимости жизненной истины, а не обладание таковой.
Короче говоря, наследие начинающего автора, так и не успевшего приступить к творчеству, – иллюстрация той художественной протоплазмы, того «первичного океана», где зарождается художественность, самобытность, стилистика, сам Наблюдатель.
«Феномен Лотреамон» интересен именно «состоянием зарождения», а не идеологией кромешного светопреставления или нравственной слепоты. Его неповторимость – не в установках на мировое зло или добро, но в демонстрации «хаоса сознания», глубинного сюрреализма творческого процесса, первичной магмы, еще не принявшей окончательных форм.
Мне кажется, нет нужды доискиваться, каким мог стать Дюкасс, проживи он дольше: он интересен не ставшим, но становлением, не «вступлением в лучезарные грады», но поиском себя. Продолжая тему исповедальности, я бы сравнил Лотреамона с Августином, но не на стадии написания «Исповеди», а на стадии мучительного богоискательства, самообретения, «странствия сквозь ад головокружительного мятежа» в жажде «песни небес» во славу «небывалой мудрости и небывалого труда».
Это уже не экстракт романтического отвержения мира, а прорыв в метафизически зрелую боль мудрости, в экзистенциальное одиночество грядущих Мальро и Камю, в абсурд Жене, Жарри, Ионеско, Беккета.
В Лотреамоне сплелась вся тревога одиночества с гнетущим пессимизмом романтиков, но не в лирические излияния они у него претворились и не в искательство душевозвышающих обманов, а в буйный стихийный протест.
При всей завораживающей исключительности и неповторимости своих «песен», не имевший никаких личных литературных связей Дюкасс считал себя наследником вереницы «певцов зла» от Байрона до Бодлера. И если чем-то выделялся среди них, то лишь мощью сатанизма.