Что это? Прозрение? раскаяние? клич вызволения из плена? выход из очистительной плазмы вчерашней деструкции? обретение себя?
Нет, отвергая Мальдорора, пытаясь уравновесить зло его «Песен» добром надежды и веры, компенсировать иконоборца иконописцем, призывая читателей к соблюдению общественных установлений, добронравию, благочестию и рассудительности, Изидор Дюкасс не выглядит перековавшимся: предавая анафеме кумиров, всех этих сумеречных писак, наших великих Дряблоголовых, громоздя язвительные перечни из опостылевших клише романтической литературщины, пылко, искренне и страстно (почти насильно) вдалбливая евангелические заповеди, он нутром своим чует неотрывность антиномий и на пороге небытия оставляет нам – как завещание – слабый проблеск упования неизвестно на что…
Поль Верлен
И до утра
Злые ветра
В жалобном вое
Кружат меня,
Словно гоня
С палой листвою.
Он был несчастен, но никогда не лгал.
Минутами – я жалкий челн. Беззвездный,
Весь в облаках встречая небосклон,
Один, без мачт сквозь бурю мчится он
С молитвою и ожидая бездны.
Штрихи к автопортрету:
У этого Прóклятого судьба самая неласковая – это тихое слово лучше всего говорит о бедствиях его существования, вызванных непорочностью характера и мягкостью (неизлечимой?) сердца.
Черный сон мои дни
Затопил по края:
Спи, желанье, усни.
Спи, надежда моя!
Не очнуться душе!
Все окутала мгла,
Я не помню уже
Ни добра и ни зла.
Колыбелью плыву
Я под сводами сна.
И одно наяву —
Тишина, тишина…
Или это:
О душа, что тоскуешь,
И какой в этом толк?
И чего ты взыскуешь?
Вот он, высший твой долг,
Так чего ты взыскуешь?
Взгляд бессмысленно-туп,
Перекошена в муке
Щель искусанных губ…
Что ж ломаешь ты руки,
Ты, безвольный, как труп?
Или нет упованья?
Не обещан исход?
И бесцельны скитанья,
И неверен оплот —
Долгий опыт страданья?
Отгони этот сон,
Плач глухой и натужный, —
Солнцем день озарен,
Ждать нельзя и не нужно:
В небе алый трезвон.
Или это:
И в сердце растрава,
И дождик с утра,
Откуда бы, право,
Такая хандра?
О дождик желанный,
Твой шорох – предлог
Душе бесталанной
Всплакнуть под шумок.
Откуда ж кручина
И сердца вдовство?
Хандра без причины
И ни от чего.
Хандра ниоткуда,
Но та и хандра,
Когда не от худа
И не от добра.
Или это:
Он столько мерз и голодал,
Что от несчастий под конец
Со старым каторжником стал
Душою схож былой гордец.
Или у Пушкина:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он…
Кстати, именно Пушкин считал, что гонимые гении – украшение человеческой культуры.
Трудно найти более обидные слова, чем сказанные в адрес Верлена нашими, – я имею в виду пасквилянство предвосхитившего нацизм Нордау и авторов наших энциклопедий.
Вот перед вами непредвзятый портрет знаменитейшего из вождей символизма. Лицо очевидного дегенерата, асимметрия черепа, черты монголоидного типа. Далее: патологическая страсть к бродяжничеству, дипсомания, половая распущенность, болезненные фантазии, слабость воли, неспособной обуздать инстинкты. И как следствие того – глубокая душевная тоска, рождающая проникновенные ламентации. В затуманенном мозгу этого слабоумного старика в минуты мистического экстаза возникают виденья – ему являются святые и сам Господь (М. Нордау).
Тон задал «отец соцреализма». В статье «Поль Верлен и декаденты» «буревестник революции» всю свою разрушительную страсть направил на раскрытие отрицательной сущности «этой болезненно-извращенной литературной школы».
Из энциклопедии
Верлен, Поль – поэт, декадент и основатель болезненно-извращенной литературной школы. Упадническая поэзия В. отражает глубокий кризис буржуазной идеологии. Если в первых сборниках стихов В. еще не теряет связь с реальным миром, то в дальнейшем его поэзия проникается все большим субъективизмом, воспроизводя настроения одиночества, умирания и гибели. Выдвинутое В. в «Поэтическом искусстве» требование музыкальности («Музыка, музыка прежде всего») приводит к тому, что слово утрачивает самостоятельное значение, образы становятся неясными и туманными. В последних сборниках стихов В. преобладают мистические и эротические мотивы… В. поэтизировал пассивность, субъективизм, уход в круг неясных скорбных переживаний.
В размытой синеве, неярко и нещадно
Сияет солнца свет, похожи на костры
Кусты осенних роз в тугих объятьях ветра,
И воздух чист и свеж, как поцелуй сестры.
Покинув свой престол в нетронутом эфире,
Природа, в доброте и прелести своей,
Склонилась над людьми, мятежнейшими в мире,
Изменчивейшими из всех ее детей.
Чтобы каймой плаща – куском самой вселенной —
Пот отереть со лбов, угрюмых, как свинец,
Чтобы вдохнуть покой души своей нетленной
В разброд и суету забывчивых сердец.
Сегодня наконец мы на земле как дома.
От зол и от обид освобождает нас
Все, что открылось нам в просторах окоема.
Уймемся. Помолчим. Настал раздумья час.
Над прошлогоднею травой
Гуляет ветер вихревой,
И снег на солнце и ветру,
Звеня, смерзается в кору.
Но крепнет дух лесов и льдов,
Поет простор на сто ладов,
И в дымных селах день за днем
Всё веселей горят огнем
Колокола и флюгера.
Пора, душа моя, пора!
О, как чудесно одному
Брести в редеющем дыму!
В дорогу! Что глядеть назад!
Остыл очаг – остался чад.
Весна сурова, но сладка
И вся – как весть издалека,
Что миновали холода
И Бог терпенья и труда
Нас не забыл. Так помолись —
И в путь. Надежды заждались!
Она прелестна в свете нежном
Весны шестнадцатой своей
Чистосердечьем безмятежным
Еще невинных детских дней.
Пушкин – да! Верлен – нет!
Потом ложусь я спать, и, наподобье Бога,
Сплю, и во сне опять поэзией живу,
И создаю во сне не то, что наяву, —
Слагаю мудрые, глубокие творенья,
Где нет фальшивых нот, где дышит
вдохновенье,
Стихи, сулящие открыть мне славы храм,
Стихи, что не могу я вспомнить по утрам.
Всю эту ночь – до гроба не забуду —
Я к твоему прислушивался сну —
И вдруг постиг, услышав тишину,
Как пусто все, как мертвенно повсюду.
Любовь моя! Тебе, такому чуду, —
Как первоцвету, жить одну весну!
О темный страх, в котором я тону!..
Усни, мой друг. Я спать уже не буду.
О бедная любовь, как ты хрупка!
Глядится смерть из сонного зрачка —
И вздох похож на смертное удушье.
О, сонный смех, в котором тайно скрыт
Тот роковой, тот жуткий смех навзрыд…
Очнись, молю! Скажи – бессмертны души?
Мне встретился рыцарь Несчастье, что скачет и
ночью, и днем,
В молчаньи, под тяжким забралом; он сердце
пронзил мне копьем.
Тревожною стаей, слепой и шальной,
Крылатая память шумит надо мной
И плещет, и мечется, бредя спасеньем,
Над желтой листвою, над сердцем осенним,
А сердце все смотрится в омут глухой,
Над Заводью Слез сиротея ольхой,
И клики, взмывая в тоскующем вихре,
В листве замирают и вот уже стихли,
И только единственный голос родной,
Один на земле, говорит с тишиной —
То голосом милым былая утрата
Поет надо мною, как пела когда-то,
Поет надо мною – о тягостный звук! —
Печальная птица, певунья разлук;
И летняя ночь, наплывая с востока,
Стоит молчаливо, светло и высоко,
И лишь дуновенье прохлады ночной
Едва ощутимою синей волной
Баюкает заводь и в сумраке прячет,
А листья все плещут, и птица все плачет.
Под ветром ежатся, как дети,
Ракит кладбищенских кусты
В белесом леденящем свете.
Скрипят сосновые кресты —
Могил печальные обновы.
Кричат, как заткнутые рты.
Текут, безмолвны и суровы,
Рекою траура и слез
Родители, сироты, вдовы.
По кругу и наперекос,
Под содрогания рыданий
Плутают меж бумажных роз.
Трудны тропинки расставаний!
Летят, беснуясь, облака,
Свивая небо в рог бараний.
Как угрызенье, как тоска,
Живых терзает дрожь озноба,
А мертвым стужа – на века.
Неласкова земли утроба!
Забвенье, память ли нужна
Им, стынущим под крышкой гроба?
Хоть бы скорей пришла весна
И с нею щебет, и цветенье,
И жаркая голубизна!
Приди, о чудо обновленья,
И расколдуй сады, леса
От зимнего оцепененья!
Пусть солнце полнит небеса,
Пусть над тоскою беспредельной
Погостов жизни голоса
Звучат, подобно колыбельной.
В руках ведь заключен особый смысл:
В них целый мир, исполненный движенья,
Где как мизинец, так и перст
Творят магнитных полюсов боренье.
Меня не веселит ничто в тебе, Природа:
Ни хлебные поля, ни отзвук золотой
Пастушеских рогов, ни утренней порой
Заря, ни красота печального захода.
Смешно Искусство мне, и Человек, и ода,
И песенка, и храм, и башни вековой
Стремленье гордое в небесный свод пустой,
Что мне добро и зло, и рабство, и свобода!
Не верю в Бога я, не обольщаюсь вновь
Наукою, а древняя ирония, Любовь,
Давно бегу ее в презреньи молчаливом.
Устал я жить, и смерть меня страшит. Как челн
Забытый, зыблемый приливом и отливом,
Моя душа скользит по воле бурных волн.
Да, он был декадентом и символистом – декадентом душевной правды и символистом правдивой жизни, ибо жизнь – это и есть воплощенный декаданс, а правда – полна символов.
Да, таков «основатель болезненно-извращенной литературной школы» – сделавший декаданс делом жизни, придавший поэзии задушевность и музыкальность, усиливший ее выразительность, сблизивший поэтическое слово с живой речью. Да, таков один из самых проникновенных и трепетных поэтов, испытывавший неразрешимую тревогу по несуществующей красоте.
Бывают харизматические вожди, а бывают харизматические поэты – уста Бога. Его деянья и Его свершенья. И те, и другие – несчастны: властители мира и его изгои…
Судьба Верлена – трагична. Синтез порока и чистоты, он издавал соловьиные трели из кабаков, бардаков и тюрем, то опускаясь на заблеванное дно жизни, то, всплывая, чтобы стать ее учителем.
Даже среди гениев его судьба беспримерна. Сковорода? – слишком отшельник. Уайльд? – слишком джентльмен. Патология желез внутренней секреции, недостаток воспитания, богемность, слабохарактерность превратили его жизнь в непрекращающийся скандал. Он то исчезал на десятилетия, предаваясь разнузданному пьянству и разврату, то вдруг публиковал религиозные литургические стихи, то испытывал угарные чувства, то требовал добронравия… Французский Диоген, один из представителей контркультуры, он не усматривал в панкизме ничего предосудительного.
Да! Поль Верлен, выходец из буржуазной семьи, никогда не обладал ни буржуазным мироощущением, ни классовым инстинктом. Люди казались ему отнюдь не связанными с ним совокупностью прав, обязанностей и интересов. Он взирал на них, как на шествие марионеток или китайских теней.
Его стихи иногда кажутся извращенными, но это чисто детская, наивная, природная извращенность. Это – варвар, дикарь, ребенок, скажет о нем Жюль Леметр. Но в душе этого ребенка – музыка, и порой он слышит голоса, которые до него не слышал никто.
Ведь все поэты – дети… Или безумцы…
Бедные музыканты, бродяги и пьяницы, чьи смычки издают божественные звуки.
Осип Мандельштам, для которого Верлен был одним из поэтических образцов, связывал его путь с путем Вийона, одного из первых акмеистов в мировой поэзии:
Астрономы точно предсказывают возвращение кометы через большой промежуток времени. Для тех, кто знает Виллона, явление Верлена представляется именно таким астрономическим чудом. Вибрация этих двух голосов поразительно сходна. Но, кроме тембра и биографии, поэтов связывает почти одинаковая миссия в современной им литературе. Обоим суждено было выступать в эпоху искусственной, оранжерейной поэзии, и подобно тому, как Верлен разбил «serres chaudes» символизма, Виллон бросил вызов могущественной риторической школе, которую с полным правом можно считать символизмом XV века.
В Верлене в новом обличье восстали Шарль Орлеанский, Ронсар и Вийон, поэзия средневековых труверов и школяров. Со старофранцузской поэзией и вагантами его сближает не только прерывистая ритмика, но полнота выражения чувств, раскрепощенность, сознательное противостояние галантностям и «красивостям» куртуазной поэзии.
Почему небесные слова всегда произносят не сильные, но сирые, не святые, но грешники-горемыки, не повергающие, но поверженные, чей стон и есть самая виртуозная песнь?
Что главное в нем? Музыка чувств или боль утраченной надежды? Беспредельная языковая свобода или чарующая меткость? Непринужденная ясность или рвущаяся наружу жизненность? Духовность или непосредственность, проникновенность или буквальность?
Гениальность Верлена в том, что ему было дано увидеть и ощутить мир совершенно по-своему, но так, как стали видеть и ощущать его последующие поколения поэтов, вплоть до наших дней… Верлен утвердил правомерность смутного и нерасчлененного, полифонического и полихромического восприятия мира, сделав мгновенное переживание поэтическим объектом. Это оказалось мощным освобождающим фактором в сфере внутренней жизни человека. Пусть поэтические «дети» и «внуки» Верлена переживали не то, что переживал он, но переживали они приблизительно так, как он.
Ведал ли он, чтó творил?
В своих стихах он умел подражать колоколам, уловил запахи преобладающей флоры своей родины, с успехом передразнивал птиц и перебирал в своем творчестве все переливы тишины, внутренней и внешней, от зимнего звездного безмолвия до летнего оцепененья в жаркий солнечный день.
Поэт души и тишины, зла материи и сквернословья…
Прост он или сложен?
Требовать от гения стереотипов – в жизни, поведении, музыке слова, мазке?..
Произведение искусства и сама жизнь суть творение гениального духа, руководствующегося собственными законами. Ни мораль, ни истина здесь ни при чем. Произведение – плод воображения и уже поэтому не тождественно миру, но само – мир, самодостаточный и бесконечный.