Об отсутствии таковых свидетельствует и яростная реакция Верлена. Человек в высшей степени непрактичный и экзальтированный, он кидался из крайности в крайность: то хотел вызвать на дуэль адвоката жены, то думал устроить «суд чести», то предложил подвергнуться вместе с Рембо медицинскому освидетельствованию… Друзьям с трудом удалось уговорить поэта не выставлять себя на посмешище.
Время, проведенное в Лондоне, не прошло для Верлена бесплодно. Здесь была написана его четвертая после «Сатурнических поэм», «Галантных празднеств» и «Доброй песни» книга – «Романсы без слов». Верлен посвятил ее лучшему другу, но, дабы не раздувать скандал еще больше, Лепеллетье убедил поэта убрать это посвящение. Книга была издана, но, как и три первых, не нашла ни читателей, ни критиков, ни каких бы то ни было отзвуков в печати.
Весной 73-го Верлена ждал удар – бегство Рембо. Что побудило его к бегству – натура бродяги, безденежье или сложные отношения с Полем, – мы не знаем, но Верлен был потрясен. Он впал в прострацию, отчаяние, испытал нервный шок, почувствовал близость смерти, и только немедленный приезд матери предотвратил катастрофу.
К сожалению, разрыв не стал окончательным и явился лишь шагом к уже близкой трагедии. Вняв мольбам Поля, Артюр приехал к нему в Бельгию, но все попытки Верлена наладить прежние отношения вели к противодействию и ссорам. Наконец под влиянием крайнего возбуждения – то ли алкоголя, то ли вестей из Парижа – бежал сам Верлен. С дороги он написал Рембо письмо, в котором сообщал (или грозил?) вызвать жену или убить себя. Впрочем, спустя несколько дней, он телеграфировал другу просьбу о прощении и очередной призыв не покидать его. Далее послушаем биографа.
Матильда не приехала, но мать и Рембо явились; мать надеялась спасти сына и вернуть его к тихой жизни; Рембо хотел высказать Верлену свое негодование и взять у него нужную сумму денег, чтобы навсегда с ним расстаться. Все трое были взволнованы и расстроены до крайности, и малейший толчок мог повести ко взрыву. Этот взрыв и произошел на другой день по приезде Рембо, в полдень.
Верлен вернулся домой под сильным влиянием алкоголя. Он показывал только что купленный револьвер. Между ним и Рембо произошло окончательное объяснение. Рембо настаивал на своем решении уехать и просил денег. «Де-нег! де-нег!» – повторял он упрямо. Верлен, который был как сумасшедший, умолял его остаться с ним. Мать Верлена, присутствующая тут же, тщетно старалась успокоить его.
Что произошло затем, не вполне ясно. Согласно намекам Верлена в его книге «Мои темницы», рассказу матери и показаниям перед судом Рембо, – Верлен, не помня себя, здесь же в комнате, вынул револьвер и дважды выстрелил в Рембо, ранив его в запястье левой руки (рана оказалась легкой, хотя пулю удалось извлечь только на третий день). После выстрела Верлен опомнился, бросился в соседнюю комнату, упал на постель, и, в отчаяньи, протягивая револьвер Рембо, кричал ему: «Убей меня!» Мать постаралась успокоить обоих; она дала несколько франков Рембо, перевязала рану и посоветовала ему уехать немедленно. Верлен вызвался проводить его на вокзал. Во время пути между ними опять возникла ссора. Рембо, видя, что Верлен вновь опустил руку в карман, и, думая, что он снова намерен стрелять, бросился бежать, крича: «Убивают!» Верлен погнался за ним, дико жестикулируя, угрожая, также крича. Их арестовали, у Верлена нашли револьвер, а Рембо был ранен.
Так ли происходило это событие или это лишь официальная версия, придуманная для суда, во всяком случае Верлен был арестован…
Дальше был суд. Пострадавший выступил на нем со следующим заявлением:
– Приблизительно года два тому назад я познакомился в Париже с Верленом. В прошлом году, в результате его несогласий с женою и ее семьей, он предложил мне отправиться с ним за границу, где бы мы зарабатывали себе на жизнь тем или иным способом, ибо у меня нет никаких личных средств, а Верлен живет лишь на свои трудовые доходы да на небольшие деньги, которые он получает от матери. В июле прошлого года мы оба приехали в Брюссель, где провели около двух месяцев. Убедившись, что в этом городе нам делать нечего, мы отправились в Лондон. Там мы прожили вместе до самого последнего времени, занимая общую квартиру и живя вскладчину. В результате ссоры, происшедшей между нами в начале минувшей недели, ссоры, возникшей из-за того, что я упрекал его в беспечности и в непозволительном обращении с некоторыми нашими знакомыми[47], Верлен почти без всякого предупреждения покинул меня, даже не сообщив, куда он уезжает; однако я мог предполагать, что он отправился в Брюссель или проездом будет в нем, так как он сел на пароход, отходивший в Антверпен. Вскоре я получил от него письмо с пометкою «на борту», которое я вам представлю; в нем он уведомлял меня, что намерен опять сойтись с женой, а если она не откликнется на его зов, то через три дня он покончит с собой. Он также просил меня писать ему до востребования в Брюссель; я отправил ему туда два письма, в которых убеждал его возвратиться в Лондон или позволить мне приехать к нему в Брюссель: я желал опять поселиться с ним, так как у нас не было никаких причин расходиться[48].
Уехав из Лондона, я прибыл в Брюссель во вторник утром и отправился к Верлену. Он жил с матерью; у него не было никаких определенных планов на будущее, но он не хотел оставаться в Брюсселе, так как опасался, что ему нечего будет делать в этом городе, я же, со своей стороны, не желал вернуться в Лондон, как он мне предлагал, так как наш отъезд неминуемо должен был произвести слишком неприятное впечатление на наших друзей. Я решил вернуться в Париж, и Верлен то высказывал намерение сопровождать меня, чтобы, как он говорил, расправиться с женой и ее родителями, то решительно восставал против этой поездки, так как Париж был связан для него со слишком тяжелыми воспоминаниями. Он все время находился в состоянии невероятного возбуждения. Однако он энергично настаивал, чтобы я не уезжал; поминутно он переходил от ярости к отчаянию, и во всем, что он говорил, не было ни малейшей последовательности. В среду вечером он много выпил и вернулся пьяным. В четверг, уйдя из дому часов в шесть утра, он возвратился лишь в полдень и на этот раз тоже пьяный; он показал мне купленный им пистолет, и на мой вопрос, что он намерен сделать с ним, Верлен ответил шутя: «Это для вас, для меня, для всех!» Он был чрезвычайно возбужден.
За то время, пока мы все сидели в нашей комнате, он несколько раз выходил в бар – выпить рюмку-другую; он ни за что не хотел примириться с мыслью о моем отъезде в Париж. Я твердо стоял на своем и даже просил его мать дать мне денег на эту поездку. И вот, выбрав подходящий момент, Верлен закрыл на ключ дверь, выходящую в коридор, и, загородив ее, сверх того, стулом, сел на него; я в ту минуту стоял как раз напротив него, прислонившись спиной к стенке. «Если ты уезжаешь, вот тебе, получай!» – крикнул он мне и, направив на меня пистолет, спустил курок; пуля попала мне в кисть левой руки; за первым выстрелом последовал второй, но в этот раз Верлен не целился в меня, так как дуло пистолета было опущено книзу.
Немедленно вслед за этим Верлена охватил приступ сильнейшего отчаяния; он кинулся в соседнюю комнату, занимаемую его матерью, и повалился на кровать. Он казался совершенно сумасшедшим и, всунув мне в руки пистолет, умолял меня выстрелить ему в висок. Все поведение его ясно свидетельствовало о том, что он глубоко раскаивается во всем случившемся. Часов в пять он, вместе с матерью, отвел меня сюда на перевязку[49]. Вернувшись в гостиницу, Верлен и его мать предложили мне либо оставаться с ними, обещая ухаживать за мною, либо поместить меня в больницу до полного моего выздоровления. Так как ранение, на мой взгляд, было не слишком серьезным, я выразил желание уехать в тот же вечер во Францию – к матери, в Шарлевиль. Мои слова снова повергли Верлена в отчаяние. Его мать вручила мне двадцать франков на билет, и оба они вызвались проводить меня на Южный вокзал.
Верлен производил впечатление настоящего сумасшедшего; он всячески отговаривал меня от поездки, но в то же время не вынимал руки из кармана, где у него был пистолет. Когда мы дошли до Руппской площади, он опередил нас на несколько шагов, потом опять поравнялся с нами; его поведение внушало мне опасение, что он снова может позволить себе какую-нибудь безумную выходку. Тогда, решив избавиться от его присутствия, я повернулся и пустился наутек; добежав до ближайшего полицейского поста, я просил арестовать Верлена. Пуля, засевшая у меня в кисти, еще не извлечена; здешний врач говорит, что это можно будет сделать не раньше, чем через два-три дня.
Приведу также вопросы судьи и ответы пострадавшего судье:
В. – На какие средства вы жили в Лондоне?
О. – Главным образом на деньги, которые госпожа Верлен посылала своему сыну; мы давали также совместные уроки французского языка, но заработок наш был невелик: франков двенадцать в неделю.
В. – Известна ли вам причина несогласий между Верленом и его женой?
О. – Верлен был против того, чтобы его жена продолжала жить у своих родителей.
В. – Известна ли вам причина разногласий между супругами в связи с вашей близостью с Верленом?
О. – Да, она даже обвиняет нас в противонравственных сношениях. Но я не имею ни малейшей охоты заниматься опровержением подобных клеветнических измышлений.
Итак, всё было против Верлена: образ его жизни, жена, требующая развода, общественное мнение, обвинение в покушении по мотивам «противоестественной ревности», темные слухи о его невообразимой развратности, даже внешний вид «пьяного сократа» – легко себе вообразить возмущение моралистов-ипокритов…
Так Верлен оказался в тюрьме.
Но это было освобождение…