в путь, порождая везде беспорядок,
Покуда свой ад не отыщет – такой совершенный,
какой еще может земля даровать,
С палящим солнцем в лицо и с извечным приказом
молчать.
Вот он появился впервые среди литераторов этих
ужасных, в кафе, где царила беспечность,
Пришел, ничего не имея сказать, не считая того, что им
найдена Вечность,
Ничего не имея сказать, не считая того, что мир наш —
не тот.
Лишь один человек – среди смеха, и дыма, и кружек,
и этих моноклей, и спутанных грязных
бород, —
Лишь один взглянул на ребенка и понял, ктó перед ним,
Он взглянул на Рембо – и все кончено было отныне:
растаял, как дым,
Современный Парнас, и с ним вместе лавочка эта,
Где, как валики для музыкальных шкатулок,
изготовляют сонеты.
Все разбито, все стало ничем – ни любимой жены,
ни прежних объятий,
Только б вслед за ребенком этим идти… Что сказал он
в угаре мечты и проклятий?
Наполовину понятно, чтó он говорит, но достаточно
и половины.
Вдаль глаза его синие смотрят и если беду навлекают,
то в этом они неповинны.
Слабый Верлен! Оставайся отныне один, ибо дальше
не мог ты идти.
Уезжает Рембо, не увидишь его никогда, и в углу
твоем можно найти
Только то, что осталось теперь от тебя – нечто
полубезумное, правопорядку грозящее даже.
И бельгийцы, собрав это нечто, в тюрьме его держат,
под стражей.
Он один. Он лишился всех прав и душой погрузился
во мрак.
От жены получил он решенье суда: расторгается брак.
Спета Добрая Песня, разрушено скромное счастье его.
На расстоянии метра от глаз, кроме голой стены, —
ничего.
Мир, откуда он изгнан, – снаружи. А здесь только тело
Поля Верлена,
Только рана и жажда чего-то, что не ведает боли
и тлена.
Так малó оконце вверху, что и свет в нем душу томит.
Неподвижно весь день он сидит и на стену глядит.
Место, где он теперь заключен, от опасностей служит
защитой,
Это замок, который на муки любые рассчитан,
Он пропитан весь кровью и болью, как Вероники
одежды…
И тогда наконец этот образ рождается, это лицо, словно
проблеск надежды,
Возникает из глуби времен, эти губы, которые не говорят,
И глаза эти, что погружают в тебя свой задумчивый
взгляд,
Человек этот странный, который становится
Господом Богом,
Иисус, еще более тайный, чем стыд, и поведавший
сердцу о многом.
Если ты попытался забыть договор, что тогда заключил,
О несчастный Верлен, как же ты не умел рассчитать
своих сил!
Где искусство – добиться почета со всеми своими
грехами?
Их как будто и нет, если скрыть их сумели мы сами.
Где искусство – по мерке житейской, как воск,
Евангелье мять?
Грубиян безобразный, ну где тебе это понять?
Ненасытный! Немного вина в твоем было стакане,
но густ был осадок на дне,
Тонкий слой алкоголя – и сахар поддельный в вине,
Было сладости мало – но желчи хватало вполне.
О, как винная лавка редка по сравненью с больничной
палатой!
И как редок печальный разгул по сравненью с твоей
нищетою проклятой!
Двадцать лет в Латинском квартале была она так
велика,
что скандалом казалась скорей.
Нет земли и отсутствует небо, – ни Бога нет, ни людей!
И так до конца, покуда тебе не позволено будет
с последним дыханьем
Погрузиться во тьму, повстречаться со смертью согласно
с твоим пожеланьем:
У проститутки в каморке, прижавшись лицом
к половице,
В наготе своей полной, подобно ребенку, когда он
родится.
Он был матросом, не взятым на борт корабля
и внушающим местным властям опасенье.
В кармане его – табака на два су, билет до Парижа,
бельгийская справка из мест заключенья.
Теперь он моряк сухопутный, бродяга, чей путь
километров лишен.
Адрес – не установлен, профессии – нет. «Поль Верлен,
литератор…»
Известно, что он
В самом деле стихи сочиняет: но Франс к ним суров,
и потом вслед
за ним повторяли:
«По-французски пишут затем, чтобы вас понимали».
И, однако, настолько забавен чудак, что однажды его
описал он в романе своем.
Для студентов же этот чудак – знаменитость, его
иногда угощают вином.
Но вот то, что он пишет, читать невозможно
без раздраженья:
Он нередко размер нарушает, слова у него не имеют
значенья,
Не для него литературные премии, не для него
благосклонной критики взгляд.
Разве можно любителя этого ставить с профессионалами
в ряд?
Каждый лезет с советами… Сам виноват, если с голоду
он умирает.
Мистификатор несчастный, он в сети свои никого
не поймает.
Деньги? На профессуру их тратят немало… А тут, как
на грех,
Много этих господ, что читать о нем лекции будут потом,
наградят орденами их всех.
Человек этот нам неизвестен, мы не знаем, кто он такой.
Поэзия
За музыкою только дело.
Итак, не размеряй пути.
Почти бесплотность предпочти
Всему, что слишком плоть и тело.
Не церемонься с языком
И торной не ходи дорожкой.
Всех лучше песни, где немножко
И точность точно под хмельком.
Так смотрят из-за покрывала,
Так зыблет полдни южный зной.
Так осень небосвод ночной
Вызвезживает как попало.
Всего милее полутон.
Не полный тон, но лишь полтона,
Лишь он венчает по закону
Мечту с мечтою, альт, басон.
Нет ничего острот коварней
И смеха ради шутовства:
Слезами плачет синева
От чесноку такой поварни.
Хребет риторике сверни.
О, если б в бунте против правил
Ты рифмам совести прибавил!
Не ты – куда зайдут они?
Кто смерит вред от их подрыва?
Какой глухой или дикарь
Всучил нам побрякушек ларь
И весь их пустозвон фальшивый?
Так музыки же вновь и вновь!
Пускай в твоем стихе с разгону
Блеснут в дали преображенной
Другое небо и любовь.
Пускай он выболтает сдуру
Все, что впотьмах, чудотворя,
Наворожит ему заря…
Все прочее – литература.
Итак, искусство Верлена, названное Федором Сологубом мистической иронией, а на самом деле бывшее тоской по чистоте.
Смешно Искусство мне, и Человек, – и ода,
И песенка, – и храм, и башни вековой
Стремленье гордое в небесный свод пустой,
И равнодушен я давно к судьбе народа.
Поэт потока сознания, Верлен, в отличие от парнасцев, не стремился к связности или последовательности – только к точности воссоздания тончайших нюансов своих переживаний. Начиная с «Доброй песни», содержанием его поэзии стала субъективность. Мало того, оставаясь даже на самом дне жизни поэтом от Бога, он не довольствовался передачей всех переливов чувств, а постоянно искал новые и новые формы их импрессионистского изображения – отсюда особая напевность, необычность звучания, изящество языка, делающее его непереводимым. Мысль большей частью вторична для него, за одним исключением, когда эта мысль – о Боге.
Харизматическая особенность поэтического дарования Верлена – способность прозрачным и музыкальным языком выражать «несказанное», все сложнейшие извивы настроения, мимолетность человеческих чувств. В этом отношении показателен цикл «Мудрость», скажем, стихотворение «Un grand sommeil noir…»
Un grand sommeil noir
Tombe sur ma vie:
Dormez, tout espoir,
Dormez, tout envie!
Je ne vois plus rien,
Je perds la mémoire
Du mal et du bien…
O la triste histoire!
В существующих русских переводах (В. Брюсова, Ф. Сологуба, С. Рафаловича, П. Петровского, А. Гелескула), первые строки которых приведены ниже, тональность «черного сна» удалась разве что В. Брюсову.
Я в черные дни
Не жду пробужденья.
Огромный, черный сон
Смежил мне тяжко вежды.
Жизнь моя смежила вежды,
Черный сон навис в тени.
Сон омрачает дни,