И еще:
Художник будущего будет понимать, что сочинить сказочку, песенку, которая тронет, прибаутку, загадку, которая забавит, нарисовать картинку – несравненно важнее и плодотворнее, чем сочинить роман, симфонию или нарисовать картину.
– Пойдите в театр – там опять искусство: какая-нибудь госпожа ноги выше головы задирает. И эта гадкая глупость не только не считается неприличным делом, а, напротив, возводится в нечто первосортное.
– И современная музыка не дает мелодий и идет к упадку. Все симфонические вечера с их накрахмаленными слушателями – только мода и фальшь. (Вот камаринская – это да!)
– И Вагнер – не движение музыки вперед, а вырождение ее, восхищаться им можно, только притупивши вкус к изящному.
В отличие от Л. Н. Толстого, русские «декаденты», прежде всего Брюсов, высоко ценили своих французских предшественников, понимая, что поэзия – общение с душой художника и что главное в искусстве – Личность: «Она – сущность поэзии, все остальное форма».
В отличие от Т. С. Элиота, В. Я. Брюсов исповедовал персоналистскую, субъективистскую эстетику: «Чтобы знать произведения [Верлена], надо их слить с его биографией». П. Верлен привлек крестного отца Серебряного века спонтанностью чувств и отсутствием «кантианского яда» – Брюсов искал в нем «поэзии настроений», восприятия мира сквозь личность великого художника.
В 1894-м Валерий Брюсов опубликовал «Романсы без слов» в своем переводе. В предисловии к небольшой книжке стихов он писал, что «недостатки этой книги надо приписывать переводу, а не шедеврам Верлена». Молодой Брюсов в полной мере сознавал потери переводов и, спустя много лет, издавая «Собрание стихов» Поля Верлена, констатировал, что в его первых опытах «было гораздо больше усердия и восторга перед поэзией Верлена, чем действительно воссоздания его стихов на русском языке».
Я считал бы свое дело исполненным, – писал Брюсов, – если бы мне удалось дать русским читателям хотя бы подобие тех стихов Верлена, которые всегда производили на меня сильнейшее впечатление силой своей исключительной искренности и поразительным очарованием своей музыкальной формы.
Для Брюсова Верлен был «одним из самых субъективных поэтов», интимнейшим из них, «без лукавства раскрывающим в своих песнях самое прекрасное и самое горькое в своей душе». «Романсы без слов» стали для Брюсова «откровением для поэзии»: «Книга – коротка, но читаешь ее долго: она велика», однако пресса расценила книгу иначе: эпатированная «Русскими символистами», критика встретила «Романсы без слов» враждебно. Новости писали: «Назвать себя символистом еще не значит стать талантливым поэтом и переводчиком; в этом легко убедиться всякому при чтении стихов Брюсова».
Переводами французских символистов Брюсов занимался два десятилетия. Итогами этого подвижничества стала книга Брюсова «Поль Верлен». Собрание стихов (1911) и антология «Французские лирики XIX века» (1909), в которой представлены литературные портреты ряда символистов от Верлена до Вьеле-Гриффина, Ретте и Мериля.
Валерий Брюсов:
Три поэта создали славу символизму – Рембо, Верлен и Малларме. Каждый из них внес свое в реформу поэтического языка.
Верлен исходил из стремления передать читателю свое настроение. В его стихах отдельные эпитеты, выражения имеют значение не по отношению к предмету стихотворения, а по отношению к общему впечатлению, получаемому читателем. Рембо пошел дальше и вовсе откинул определенное содержание стихотворения; он просто дал мозаику слов и выражений, которая должна слиться в душе читателя в одно целое впечатление. Оба они оставляют читателя пассивным. Малларме вызывает его душу к активной деятельности, он дает только важнейшие впечатления, предоставляя читателю самому устанавливать связь между ними. Во всех этих попытках центр тяжести перенесен в душу читателя.
Связующим элементом с другими литературными школами является Верлен. В душе Верлен еще романтик и находится под влиянием Гейне и Шелли. Поэт Верлен раньше других был «признан» и теперь читается даже ярыми врагами новых течений. Поэзия его состоит в пересказывании впечатлений жизни и в высшей степени интересна, потому что поэт пережил самые разнообразные настроения.
Но, вместе с тем, Верлен несомненный символист по форме своих произведений, по тому, как он пересказал свои настроения читателю.
Я приведу как пример одно стихотворение Верлена:
Мерцанье странное
Струит безбрежная
Пустыня снежная,
Как бы песчаная.
Безвестно жадная
Твердь истомилася —
Мелькнула бледная
Луна и скрылася.
Леса печальные
Земли касаются,
В дыму качаются
Вершины дальние.
Беззвездно медная
Твердь истомилася —
Мелькнула бледная
Луна и скрылася.
Волков доносятся
Угрозы смутные
И бесприютные
Вороны носятся.
Пустыня снежная,
Как бы песчаная,
Струит, безбрежная,
Мерцанье странное.
Из наших поэтов довольно близко подошел к этому способу писания Тютчев.
У Тютчева и у Верлена странности этих сочетаний еще не идут далеко, но их последователи были гораздо смелее. Имея в виду, что эпитет относится не к предмету, а к общему впечатлению, они наполнили свои произведения самыми странными сочетаниями. Отсюда-то возникли и «белое бедствие» и «гремящее пятно». Более увлекающиеся, вроде Сен-Поля Ру, провозглашали, например, что в изобретательности таких неожиданно редких сочетаний и заключается весь смысл поэзии. Рембо был сильнее Верлена уже по тому одному, что был менее поэтом. Верлен, собственно говоря, ученик Рембо, но ученик робкий. Не довольствуясь подбором эпитетов и вообще второстепенных слов, Рембо все выражения, все слова берет с единственной целью – загипнотизировать читателя. Это истинная мозаика без слов, без всякого отношения к жизни. Некоторое подобие этого представляют иные страницы у Гоголя. Под сильным влиянием Рембо находится у нас поэт Александр Добролюбов, Рембо имеет в виду еще только представления, вызываемые словами. Его последователи не удовлетворились этим; они приняли во внимание и звуковую сторону слов и, наконец, форму букв, печать.
Крайних пределов символизма достиг Стефан Малларме. Он начал, как парнасец, но потом изменил. Для него поэзия – особый мир, стоящий отдельно от всех остальных проявлений жизни. «Вселенная существует для того, чтобы дать материал для поэмы», – вот его девиз. Произведения Малларме очень трудны для чтения. Отдельные выражения должны вызывать несколько отдельных впечатлений, видимо, совершенно бессвязных; в восстановлении связи между ними и заключается, по Малларме, наслаждение поэзией.
Почти все поэты Серебряного века высоко оценивали Верлена. Николай Гумилёв считал его поэзию «лирическим интермеццо, драгоценным, как человеческий документ и характеристику эпохи, но не только…» «Мистическая ирония» Верлена, о которой говорил Федор Сологуб, открывает вечную антиномичность мира и дает возможность познать его: «Снимая покров за покровом, личину за личиною, Ирония открывает за покрывалами вечно действенный, вечно противоречивый, всегда и навеки искаженный лик».
Высшая способность творящего поэтический мир Верлена – принять жизнь в ее бесконечном обилии, сказать миру «вечное да», узреть «красоту и восторг» в «каждом земном и грубом упоении».
Артюр Рембо
Поэзия – грозой помазанная высь.
«О, жизнь моего детства, большая дорога через все времена, и я – сверхъестественно трезвый, бескорыстный, как лучший из нищих, гордый тем, что нет у меня ни страны, ни друзей… какою глупостью было всё это!
– Я был прав, презирая людишек, не упускавших возможности приобщиться к ласке, паразитов здоровья и чистоплотности наших женщин…
Я был прав во всех проявленьях моего презренья: потому что бегу от всего!
Я бегу от всего!
Я хочу объясниться!
Еще вчера я вздыхал: „Небо! Сколько нас прóклятых на этом свете! Как много времени я среди них! Я знаю их всех. Мы всегда узнаем друг друга и надоели друг другу. Милосердие нам неизвестно. Но вежливы мы…“»
«Обзаведясь умом на два су – это происходит быстро! – я вижу причину моих затруднений: слишком поздно я осознал, что живем мы на Западе. О, болота этого Запада! Не то, чтоб я думал, будто свет искажен, исчерпана форма, движение сбилось с пути… Да… Теперь мое сознание непременно желает постичь всю суровость развития, которое претерпело сознание после крушенья Востока. Так оно хочет, сознание».
«Я послал к дьяволу пальмовые ветви мучеников, радужные лучи искусства, гордость изобретателей, рвение грабителей; я вернулся к Востоку и к мудрости, самой первой и вечной. – Возможно, это лишь мечта грубой лени?
Однако я вовсе не думал об удовольствии ускользнуть от современных страданий. Я не имел в виду поддельную мудрость Корана. – Но нет ли реальных мучений в том, что, после заявлений науки, христианство и человек играют с собой, доказывают очевидное, раздуваются от удовольствия, повторяя известные доводы, и только так и живут. Тонкая, но глупая пытка; источник моих возвышенных бредней. Природа, быть может, скучает. Месье Прюдом родился вместе с Христом (Конфуцием или Сократом?).
Не потому ли так происходит, что мы культивируем сумрак тумана? С водянистыми овощами мы едим лихорадку. А пьянство! А табак! А невежество! А безграничная преданность! Разве не далеко это все от мудрой мысли Востока, от первоначальной родины нашей? При чем же тогда современный мир, если выдуманы такие отравы?»
«Философы скажут: „Мир не имеет возраста. Просто человечество перемещается с места на место. Вы – на Западе, но свободно можете жить на вашем Востоке, настолько древнем, насколько вам это нужно, и при этом жить хорошо. Не считайте себя побежденным“. – Философы, на вас наложил отпечаток ваш Запад!