– Если вы о том, что она может пораниться кистью, то это напрасно, – после секундных раздумий сказал он. – Пациентка рисует пальцами, краска детская, пальчиковая, совершенно безопасная даже в том случае, если кому-то вдруг захочется попробовать ее на вкус. Опять же, говорят, арт-терапия очень полезна.
– Краски забрать! – рявкнул доктор Джекил. – Сегодня же! Прямо сейчас! Кто вам сказал, что вы разбираетесь в таких вещах?! Вы санитар, технический персонал, а не врач! Ясно вам?!
– Ясно. – Матвей нехотя кивнул. – Уголь тоже забрать?
– Уголь пусть остается! Идите уже, мне еще в облздрав ехать!
Матвей шел по гулкому коридору и размышлял над услышанным. Интересное получается кино: яркие краски пациентке навредят, а черный уголь поможет. Сам он думал совершенно иначе и именно по этой причине оставил в палитре только веселые и жизнерадостные цвета, выбросив темные и унылые. Надо сказать, сначала девочка отказывалась рисовать его красками, даже в руки их не брала, но потом вдруг передумала, и одним солнечным утром он увидел на ее прикроватной тумбочке свой портрет. Это ли не доказательство эффективности его метода?! Странно, что доктор Джекил отказывается замечать очевидное.
Он вообще странный, этот главврач. Петрович говорил, что они с Аленой Михайловной однокурсники и друзья, что никто так не радеет о ее душевном здоровье, как он. Вот только на деле все выглядит совершенно иначе. И не нужно быть особенно проницательным, чтобы понять, что движет главврачом отнюдь не сострадание. Понять бы еще, что означает тот шальной огонек, который загорается в его блеклых глазах при виде пациентки из блатной палаты номер четырнадцать. Матвей пока не понимал, но очень надеялся разобраться в самое ближайшее время. Можно было бы и не разбираться, но как-то уж больно все странно. Гораздо страннее, чем казалось на первый взгляд…
Ася. 1943 год
Ася пришла в себя, когда в окошко избушки уже лился мутный свет зарождающегося утра. Она снова лежала на лавке, и под головой у нее был мешок с сушеными яблоками. Старуха сидела тут же, за столом, пересыпала из ладони в ладонь что-то белое и шептала свои непонятные слова.
– Очнулась? – Гадюка зашипела, скользнула по столу к Асе, а старуха даже не обернулась. Да и зачем ей оборачиваться, если она и так все видит?..
– Очнулась. – Ася потерла разламывающиеся от боли виски, страшась выглянуть в окно, спросила: – Кто это был, бабушка?
– Ты про тех, кого чуть в гости не позвала? – Старуха ссыпала белый порошок в кисет, завязала крепко-накрепко, поставила на край стола.
– Там Алесь был, дядьки Федоса младший сын… – Воспоминания рождались в муках, делая головную боль совсем уж невыносимой. – Только он странный какой-то…
– Странный, потому что мертвый. Убили твоего Алеся…
– Мертвый?! Но как же? Я же видела…
– Видела. – Старуха кивнула, а потом костлявым пальцем постучала Асе по лбу. – Вот и диво, что ты видела. Их обычно никто не видит, если только слышит. А ты вон какая прыткая! Даже зелье сонное тебя не взяло.
– Кого никто не видит? – Где-то в глубине души Ася уже все понимала, но отказывалась верить.
– Мертвых. – Гадюка с тихим шипением обвилась вокруг кисета, зыркнула на девушку желтым глазом. – Думала, это только мой крест, думала, других таких уже нет. – Старуха погладила гадюку по голове. – А ты тоже, выходит, зрячая.
– Он мертвый был, Алесь? Может, раненый только?
– Ты вочы[4]его видела? Живые то были вочы?
– А остальные? Там же еще были… Тени…
– Те тоже мертвые, только померли давно, потому и забыли, как выглядели до смерти, а этот твой… только вчера преставился, вот и помнит себя живым.
– Но не бывает же так! – крикнула Ася.
– А ты не ори, девка! – зашипела старуха. – Молодая еще на меня орать.
– Но как же, бабушка? Почему? – Весь ее мир, все, во что она верила и чем жила, рухнул в одночасье из-за того, что разум искал и не находил взаимопонимания с сердцем. Разум твердил, что все это враки, а сердце просто знало.
– Места тут особенные. – Старуха щелкнула пальцами, и гадюка послушно перебралась ей на плечо. – Гиблые. Ты знаешь, сколько в дрыгве народу сгинуло? Много! Ненасытная она, все, что забрала, назад не отпускает.
– Что не отпускает? – спросила Ася холодеющими губами.
– Души людские. Все, кто в болоте помер, тут и остались. Да не то худо! Худо, что они к живым рвутся. А им к живым никак нельзя.
– Почему?
– Потому что! – Старуха хлопнула ладонью по столу, и гадюка на ее плече испуганно вздрогнула. – Ты и так много лишнего знаешь. Я б не рассказала, если бы ты сама не видела, отпустила бы…
– А так? – Сердце вдруг перестало биться от страха, а на память пришли сказки из детства, те, что про Бабу-ягу. Баба-яга тоже никого не отпускала, заманивала, кормила-поила…
– И так отпущу. – Старуха осклабилась в беззубой улыбке. – Только теперь тебе, дурехе, жить страшнее станет в разы. Ты теперь зрячая, а это тяжко. Уж можешь мне поверить. – В рассветной мути затянутые бельмами глаза зловеще блеснули, и Ася испуганно поежилась. – Они тебя теперь искать станут, просить будут…
– Кто?..
– Мертвые. Те, что заблукали[5]на болоте.
– А просить о чем?
– Так о разном… – Старуха пожала плечами. – Кому весточку надо на этот свет передать, кому из ее власти вырваться.
– Из чьей власти? Вы про что, бабушка?
– Я про Морочь, – сказала старуха таким тоном, словно это все объясняло. На самом деле не объясняло ничего…
– А можно вырваться? – спросила Ася, прогоняя из памяти мертвые глаза Алеся.
– Можно. Только ты им в том не помощница.
– А вы – помощница?
– Я? – Старуха снова усмехнулась. – Я Шептуха. Я не только вижу, но еще и разговариваю. Со всеми: и с мертвыми, и с Морочью…
– С Морочью зачем?
– Больно много ты, девка, вопросов задаешь. – Старуха покачала головой. – Ты давай-ка не рассиживайся, а в обратный путь собирайся. Как рассветет окончательно, так и пойдешь. Да не бойся, днем они смирные, спят да на солнышке греются.
– Кто?
– Змеи.
– А при чем тут змеи?..
– Так откуда ж мне знать? – Бабка Шептуха встала из-за стола. – Я их с детства в змеином обличье вижу.
– Да кого же?! Что вы, бабушка, все загадками говорите?!
– Это не я, милая, загадками говорю. Это ты еще многого не понимаешь. Ты просто запомни, что тревожить их не нужно. Если увидишь, стороной обходи. Или утекай, если по-другому никак не выйдет. Навредить они тебе не навредят, но напужать могут.
Ася ничего не понимала. Чем дольше слушала весь этот бред про заблудившихся мертвецов, змей и непонятную Морочь, тем крепче утверждалась в мысли, что старуха сошла с ума. Может, от старости, а может, от одиночества. Это же страшно – вот так жить посреди болота. Наверное, с ней просто не нужно спорить, а нужно соглашаться со всем сказанным. А еще лучше – уйти из этого гиблого места как можно быстрее. Самой уйти и летчика увести…
– Он до ночи не проснется. – Старуха словно читала ее мысли. А может, и читала. – Ему спать нужно, чтобы силы вернулись, а ты иди.
До ночи не проснется? Но как же его оставить, беспомощного, с этой сумасшедшей?!
– Может, мы с ним завтра вместе уйдем? – спросила Ася.
– Сегодня! – отрезала старуха. – Ты, девка, уйдешь сегодня. И не бойся, все с твоим товарищем хорошо будет, я его на ноги поставлю. Обещаю.
– А потом что?
– А потом видно будет. – Гадюка высунула раздвоенный язык, провела им по шершавой старушечьей щеке, точно соглашаясь с решением хозяйки. – Собирайся уже! Времени у тебя мало.
– Я попрощаюсь с ним, можно? – Ася подошла к лежащему на полатях Алексею, провела ладонью по курчавым волосам.
– А что прощаться-то? Не слышит он тебя сейчас. Иди уж, непутевая. Вот, в пути поешь. – Хозяйка сунула ей в руки узелок, потом на мгновение задумалась и взяла со стола кисет. – И вот это возьми. Может, не пригодится, но нехай будет.
– Что это? – Кисет оказался тяжелый, едва ли не тяжелее узелка с провизией.
– Соль. Заговоренная. Когда туман, они всегда лютовать начинают. Не обычные, такие, как твой Алесь, а другие. Те, кто давно здесь, кто уже себя не помнит и меня почти не слышит. Они опасные самые, они ее дети.
– Чьи?
– Морочи. Иди, девка! – Старуха с силой вытолкнула Асю за порог избушки. – Как туман упадет, сыпь соль.
– Куда? Куда сыпать-то?
– На себя сыпь, вокруг себя… Если успеешь. – Почерневшая от времени и сырости дверь с грохотом захлопнулась у Аси за спиной, отсекая бормотание старухи.
Девушка постояла в нерешительности у избушки и, только лишь сделав шаг прочь, вдруг подумала, что не знает обратного пути. Не дала ей Баба-яга заветного клубочка…
Под ногами послышалось шипение, Ася испуганно взвизгнула, но тут же успокоилась, каким-то особенным чутьем узнав в свернувшейся на тропке гадюке свою недавнюю знакомую.
– За тобой идти? – спросила она шепотом.
Вместо ответа гадюка лишь дернула хвостом и скрылась в зарослях хмызняка[6].
Чувствуя себя окончательно заблудившейся в сказке, Ася двинулась следом.
– Привет! – Матвей аккуратно закрыл за собой дверь и остановился перед сидящей за столом пациенткой.
Сегодня она выглядела хорошо, намного лучше обычного. А может, это оттого, что ее криво обрезанная челка уже отросла и прическа больше не напоминала так сильно прическу Жанны д’Арк. Да и лицом девчонка явно посветлела. Не в том смысле, что стала румяной и цветущей, просто давешняя болезненная худоба сделалась чуть менее заметной, и черные круги под глазами уже не выделялись на бледном лице контрастной маской, и взгляд… Всматриваясь в лицо пациентки из палаты номер четырнадцать, Матвей вздрогнул. Теперь, когда их разделяло всего каких-то полметра, он отчетливо понимал, что взгляд у нее осознанный. Ну, может, не совершенно, а почти, но ведь это же явный прогресс! Неужто помогла арт-терапия!