– А долго ли? – спросила Ася. – Долго, мама, осталось жить без страха? Уйдет туман, и дальше что? Снова бояться?!
– Изменилась ты, донька, – сказала мама с тяжким вздохом. – Что она с тобой сделала, эта дрыгва проклятущая?!
– А при чем тут дрыгва, мама? Я всегда такой была, просто не понимала.
– Я отцу твоему обещала, Асенька, я клялась, что тебя сберегу. – Мама вытерла влажные от набежавших слез глаза уголком платка. – А как же тебя беречь, если ты сама не бережешься? Что ты ходишь каждый день к Сивому лесу? Что там, донька?
– Ничего. – Ася пожала плечами. – Просто так. Мне, когда я хожу, думается лучше.
– Пусть бы совсем не думалось, чем вот так! – Мама в сердцах взмахнула рукой. – Люди вон шепчутся, что ты умом повредилась из-за того… из-за Захара. Не ходила бы ты пока никуда, посидела бы дома, книги почитала. Ты же книги любила, Асенька.
– Люди шепчутся? – переспросила Ася. – А людям больше не о чем пошептаться? Не волнует их больше ничего? – Она сорвалась с места, набросила на плечи платок.
– Куда?! – Мама поймала ее за руку.
– К тете Люсе схожу, обед сготовлю! – Ася выдернула руку и ушла, громко хлопнула дверью.
Это плохо, что она так с мамой, но не получается по-другому никак. Мама только и делает, что боится: за себя, за нее, за бабу Малашу, за односельчан. Страхом этим уже вся хата пропиталась, тошно и маетно!
…Тетя Люся умирала. Убивала себя сама, отказывалась от еды, если и говорила, так только о погибших муже и сыне. Ее хата тоже пропиталась страхом. Страхом, а еще безнадежностью.
– …Дождусь ее, – сказал вдруг возникший из тумана дядька Федос. – Уже недолго осталось, я знаю.
– Здравствуйте. – Ася замедлила шаг, всматриваясь в ясные глаза дядьки Федоса. Почему у него ясные, а у Алеся пустые?
– Из-за Морочи. Все она, проклятущая, закогтила душу и не пущает. – Дядька Федос подергал себя за вислый ус. – Ты про обещание-то помнишь?
– Туман, – сказала она, точно одно это слово все объясняло, но он ее понял, закивал головой.
– Это она его насылает, Морочь, но скоро она снова заснет, я знаю.
– Скорее бы. – Сейчас Ася не думала ни про дядьку Федоса, ни про Алеся, из памяти не шел летчик, ее летчик.
– Что – скорее бы? – Из тумана сначала протянулась широкая ладонь, больно сжала Асину руку, а следом выплыло хмурое лицо Захара Прицепина. – Ты с кем разговариваешь?
– Пусти! – Она дернулась, пытаясь высвободиться.
– С кем разговариваешь, спрашиваю? – Захар не пускал, подтягивал все ближе и ближе, окутывал душным облаком перегара.
– Ты кого-нибудь видишь? – спросила Ася.
– Нет.
– Значит, ни с кем не разговариваю.
– Я голос слышал. – Он смотрел на нее внимательно и требовательно, в пьяных глазах плясало шальное пламя.
– Почудилось.
– Ведьма, – сказал он ласково и заграбастал Асю в объятия. – Что ж ты делаешь со мной?! Что ж ты душу рвешь?
– Пусти! – Она уперлась локтями в его широкую грудь, замотала головой, уворачиваясь от жадных поцелуев. – Пусти, я кричать стану!
– А кричи! – Он блеснул крепкими зубами. – Кричи, все и так думают, что ты теперь моя полюбовница. Думаешь, заступится за тебя кто? Не заступится! Тогда перед сельсоветом не заступились и сейчас не заступятся!
– А ты, значит, заступился?! – От ярости потемнело в глазах.
– Заступился! Сказал, что это ты от меня по лесу бегала, от моих ласк. И ударил, чтобы поверили все. Веришь, себя ненавидел, когда тебя бил. А по-другому как? Чтобы поверили, не стали вопросов задавать? Ты знаешь, как они вопросы задают? – Захар больно встряхнул ее за плечи. – Не знаешь, а я знаю, я эти их вопросы переводил, когда они Федоса пытали. Хочешь, чтобы тебя так же, как партизанскую пособницу? Асенька, – его голос упал до едва слышного шепота, – лучше уж моей полюбовницей, но живой, чем мертвой… А люди? Что люди! Посудачат да и успокоятся.
– А Ганна? – Ася посмотрела прямо в черные цыганские глаза, прямо в бушующее в них пламя. – Ганна, жена твоя, тоже успокоится? Пусти, Захар, я прошу тебя.
– Ганна любит меня. – Захар замотал головой.
– Любит. Тебя никто так любить не будет, как она.
– А ты?..
– Ты же знаешь.
Огонь в его глазах вдруг погас, просыпался черным пеплом. Руки, сжимавшие Асю, разжались.
– Иди, – прохрипел Захар. – Уходи, пока не передумал, ведьма…
Он не стал ждать, когда она уйдет, сам растворился в тумане. Рукавом телогрейки Ася стерла с лица его поцелуи и свои слезы.
– Эх, горемычные… – вздохнул туман голосом дядьки Федоса. Или, может, почудилось…
…К обеду из-за туч выглянуло яркое солнце. Туман, точно живой, шипя и извиваясь, корчился в оврагах, уползал в Сивый лес, в дрыгву. Наверное, для надежности стоило бы подождать еще один день, но Ася не стала, твердо решила, что пойдет на болото сегодня же.
Гадюка ждала ее там же, у почти ушедшего под воду парашюта, покачивалась на тонкой ветке, смотрела на Асю желтыми бусинами глаз.
– Пришла я, – сказала Ася гадюке.
В ответ та серой лентой соскользнула с ветки прямо девушке под ноги, раззявила пасть, зашипела и поползла между болотных кочек. Ася поудобнее приладила на плече торбу, сжала в руке кисет с заговоренной солью и побежала следом.
Дрыгву они прошли быстро и без происшествий, Асе даже начало казаться, что она знает дорогу, что, если вдруг понадобится, сможет выбраться самостоятельно. Словно в насмешку над ее наивной уверенностью земля под ногами вздыбилась, пошла волной. Ася испуганно вскрикнула, отпрыгнула в сторону, едва не просыпав соль. Что это было, она так и не поняла. Очень хотелось, чтобы болотный газ, но обострившееся, ставшее вдруг почти звериным чутье нашептывало другое, совсем уж страшное. Она вздохнула с облегчением, только лишь когда за высоким частоколом молодого хмызняка показалась почерневшая крыша знакомой избушки, а земля под ногами перестала наконец предательски пружинить. Дошла! Здесь, на острове, ее провожатая исчезла, наверное, уползла к своей хозяйке. Ася отряхнула одежду, поправила сбившийся платок, поспешила к избушке.
– Явилась. – Старуха сидела за столом, спиной к двери, толкла в ступе какие-то травки. – А я все гадала, осмелишься ли. Видать, не из робкого десятка. – Она обернулась, уставилась на Асю бельмами слепых глаз.
– Здравствуйте, бабушка, – Ася переступила порог, – а я вам вот… гостинцев принесла. – Она поставила на край лавки свою торбу. – Там сало и консервов немного.
– Следующий раз соли захвати, – велела старуха, убирая торбу под стол. – Соли и свечей. Не люблю я при лучине ночки коротать. – А гостинцы товарищу своему предложишь, как проснется. Мне твои консервы без надобности.
– Проснется? – эхом повторила Ася, всматриваясь, не шелохнется ли занавеска, отделяющая комнату от полатей. – Ему уже лучше, бабушка?
– Лучше, – покивала старуха. – Спит только много, но это тоже хорошо. Сон – это силы.
– А кушает? Он уже кушал что-нибудь?
– В печке щи. Можешь покормить, как проснется. Из моих рук только отвары принимает. – Старуха криво усмехнулась. – Может, с тобой сговорчивее станет. Мне ж его уговаривать недосуг, товарища твоего. Помрет так помрет, Морочь таким подаркам рада. Вишь, какой туман напустила, только чтобы ты не прошла. Не любит она таких, как мы…
– Да что вы такое говорите, бабушка? Как же можно не кормить?.. – Ася отдернула занавеску, посмотрела на своего летчика. За те дни, что она его не видела, он почти не изменился, только похудел, кажется.
– Как есть, так и говорю. – Старуха пожала плечами. – Но ты, девка, не бойся, коль он тебя дождался, теперь точно не помрет. Проснется скоро, вот и покормишь.
Алеша и в самом деле проснулся почти сразу, как только Ася достала из печи чугунок со щами. Может, запах почуял?
У него были синие глаза, ясные и яркие, несмотря на болезнь. Из-за этих синих глаз он казался еще моложе, еще красивее.
– Здравствуйте, – сказала Ася, не в силах оторваться от его лица. – Здравствуйте, как вы себя чувствуете?
Конечно, он ей не ответил. Наверное, он ее даже и не увидел. Попытался сесть, но застонал от боли, откинулся обратно, на свернутый овчинный тулуп. Он бы снова ушел, спрятался от боли в своем сне, но Ася не позволила, Ася решила, что без еды никакие чудесные травки не подействуют.
Он съел очень мало, едва ли полтарелки, но ведь съел! Девушка улыбнулась, осторожно, самыми кончиками пальцев, дотронулась до влажного от пота лба, прочертила дорожку, по заросшей сизой щетиной щеке, коснулась губ.
– Пора тебе уже, – послышалось за спиной. – Домой иди.
Ася хотела остаться, уже даже рот открыла, чтобы попросить…
– И не проси! – отрезала старуха. – Нечего тебе тут ночью делать. Ступай! Завтра приходи, если хочешь.
Конечно, она хотела! Как же она могла не хотеть!
Про просьбу дядьки Федоса Ася вспомнила, уже стоя на пороге.
– О чем-то попросить хочешь? – обернулась хозяйка.
– Не я. – Ася мотнула головой.
– А кто ж тогда? – Старуха подошла поближе, повела носом, точно принюхиваясь, а потом сказала: – Уже приходили к тебе, да?
– Только один. Дядька Федос. Его фашисты расстреляли.
– В Сивом лесу или на болоте?
– В деревне.
– Тогда просьба в чем?
– Он Алеся батька. Помните Алеся, что ночью стучался?
– Помню, девка. Я их каждого в лицо помню. И рада бы забыть, да вот не выходит. Так нужно что?
– Дядька Федос сказал, что вы помочь можете, что без вас Морочь его не отпустит.