– Ну, ты тут пока отдохни, спящая красавица, – он коснулся криво обрезанной прядки Алениных волос, – а я там пока чего-нибудь хлебну.
Пока дело не доведено до финала, он не собирался напиваться, но пара рюмок коньяка да под хорошую сигарету пойдут мыслительным способностям только на пользу. Коньяк Матвей выбрал не самый дорогой. Пусть Ставр и сказал «чувствуй себя как дома», но зачем же наглеть! На скорую руку соорудив к выпивке несколько бутербродов, Матвей уселся за стол, закурил и блаженно зажмурился.
Он остановился после второго бутерброда и третьей рюмки коньяка, хотел было налить четвертую, но сказал самому себе «стоп». По телу растекалась приятная коньячная расслабленность, но голова по-прежнему оставалась ясной. Вот эту ясность мыслей и нужно было сохранить. Чтобы окончательно избавиться от искушения, Матвей сунул бутылку обратно в шкафчик, а сам, накинув на плечи куртку и прихватив пачку сигарет, вышел на свежий воздух.
Старые ступеньки крыльца застонали, принимая на себя тяжесть его восьмидесятикилограммового тела. Матвей потянулся, стряхивая коньячную расслабленность, щелкнул зажигалкой, прикурил. На льющийся из открытых дверей свет тут же налетели мотыльки, заплясали в оранжевом электрическом мареве, зашелестели крылышками. Матвей взмахнул рукой, прогоняя одного, самого назойливого, запрокинул лицо к ночному небу.
Небо казалось похожим на расшитый бисером бархатный кисет. Звезд было много, звезды были яркие, а луна так и вовсе неузнаваемая. Такую большую луну Матвей видел только в фильмах, а в жизни никогда. Протяжно и жалобно завыла собака. Ее тоскливый вой тут же подхватили другие, и картинка приобрела просто мистическую завершенность. Они в заброшенном доме практически на краю света, под нереальным небом, вокруг ни единой живой души, и собачий вой… Лучше бы, конечно, волчий, романтичнее, но откуда же взяться волкам?! Наверное, коньяк оказался коварнее, чем подумалось сначала, иначе с чего бы в голову полезли такие глупые мысли про волчий вой и край света?!
По ногам потянуло холодом и сыростью, ровный столбик сигаретного дыма вдруг вильнул, завихрился, точно в водовороте. Сквозняк – Матвей поежился, а потом пружиной сорвался с места. Сквозняк мог случиться лишь по одной-единственной причине: в доме кто-то открыл окно. Кто? Нашпигованная психотропами Алена?..
Обратно Матвей возвращался на цыпочках, сжимая в руке ствол. Он, конечно, всего лишь мирный частный детектив, но с оружием все равно спокойнее.
В кухне и в спальне никого не было. Значит, все-таки в гостиной…
Он не ошибся в своем предположении насчет открытого окна, он ошибся в другом. В льющемся свысока лунном свете покачивался тонкий девичий силуэт. Алена держалась обеими руками за портьеры и всматривалась в темноту за окном. Да что там всматривалась! Она с кем-то разговаривала.
– Уходите… – Голос сиплый, неживой, такой, каким он был, когда Матвей еще верил в ее сумасшествие. – Я вас не слышу… Уходите!!!
Это последнее, отчаянное и какое-то совершенно безысходное «уходите» заставило Матвея действовать. В два прыжка он оказался возле Алены, выглянул в окно.
Лучше бы не выглядывал, сохранил бы не только ясность мыслей, но и уверенность в собственной нормальности. Но он выглянул, и от увиденного волосы на голове зашевелились.
За окном, на самой границе света и тени, что-то происходило. Матвей не мог разглядеть, но шкурой чувствовал странное, текучее волнение, вслушивался в настойчивый шорох сотен, если не тысяч, хрупких крыльев, переходящий то в шепот, то в стон. Сюр… самый настоящий…
Темнота вскипала какой-то особенной, совершенно отличной от человеческой жизнью, наполнялась теперь уже не шорохами, а голосами, еще неразборчивыми, но с каждой секундой становящимися все громче и настойчивее.
Матвей потряс головой, прогоняя наваждение, и заорал во все горло:
– А ну, пошли вон! Стрелять буду!
На плечо легла ладонь, и он, ни в черта, ни в дьявола не верящий мужик, вздрогнул от неожиданности, развернулся всем корпусом, готовый отразить нападение.
…Она смотрела на него своим еще по психушке знакомым незрячим взглядом и говорила быстро-быстро, скороговоркой:
– Не могу так больше… пусть они уйдут… пусть уйдут…
Матвей бы списал все это на бред, на действие аминазина – или чем там ее накачали! – если бы не одна маленькая, но очень существенная деталь. Он, почти трезвый и уж точно вполне вменяемый, тоже их слышал и тоже боялся до зубовного скрежета, потому что как-то в одночасье понял, кто там прячется в темноте. Понял и даже почти не удивился…
– Они уйдут, не бойся. – Чтобы расцепить сведенные судорогой челюсти и сказать всего несколько слов, ему пришлось сделать над собой титаническое усилие. И такое же точно усилие понадобилось, чтобы посмотреть в клубящуюся за окном темноту.
На пистолетное дуло присел мотылек. Одного лишь только взмаха невесомых крыльев хватило, чтобы ствол налился свинцовой тяжестью. Вглядываясь в мотыльковое марево, Матвей взвел курок.
Выстрел заглушил все: и Аленин крик, и громкий стук Матвеева сердца, и шепот-шелест. В движущейся завесе из тысяч крошечных тел образовалась черная прореха, сквозь которую всего на мгновение Матвей увидел тех, кто без спросу пожаловал к ним в гости. Бесплотные, мечущиеся из стороны в сторону тени, почти человеческие, но ощутимо неживые. Да что за черт…
Он снова поднял руку с пистолетом, целясь в самый центр уже затягивающейся мотыльковой бреши…
– Пустое занятие, – послышался за спиной знакомый голос.
Не выпуская из рук пистолета, Матвей стремительно обернулся.
– Я говорю, пустая трата сил и времени. – Ставр стоял, опершись плечом о дверной косяк. – Они безопасные. В массе своей, – добавил после недолгого раздумья. – Не хочешь их слышать, просто закрой окно и задерни шторы.
– Рано ты. – Матвей бросил быстрый взгляд на застывшую у окна Алену. На появление Ставра она вообще никак не отреагировала.
– Ну, это как сказать, – невесело усмехнулся Ставр. – Я смотрю, ты выполнил уговор.
Он шагнул в комнату, неспешной походкой подошел к Алене, мгновение всматривался в ее безучастное лицо, а потом протянул к ней руку.
Алена упала в тот самый момент, когда Ставр коснулся ее щеки, тряпичной куклой рухнула на пол, прямо к ногам не успевшего подхватить ее Матвея.
– Плохо… – сказал Ставр досадливо. – Гораздо хуже, чем я думал…
Дежурная медсестра Любовь Ивановна вернулась на пост ровно через час, как и велел главврач. Как же она его ненавидела, этого молодого, но такого самоуверенного, такого прыткого и жестокосердного. В нем не имелось ровным счетом ничего из того, что непременно должно быть у любого нормального врача: ни понимания, ни человечности, только лишь голый, выхолощенный профессионализм.
Гравврач, велев ей пойти прогуляться, улыбался, но в улыбке этой сквозило так мало тепла, что Любовь Ивановна невольно поежилась. Прогуляться, когда впереди еще масса дел, когда прогулка эта нарушит им же самим установленный распорядок… Но ведь не поспоришь! С ним нельзя спорить. Те, кто отважились, поплатились работой. А ей работа нужна, у нее сын учится в медицинском, и, чтобы в одиночку вытянуть весь этот воз, приходится пахать как лошадь, набирать ночных дежурств и молча подчиняться.
Дверь в палату номер четырнадцать была чуть приоткрыта. Это могло означать только одно – главврач до сих пор не ушел. Ночь на дворе, а он все сидит с этой бедной девочкой. Неужели так за нее переживает? Неужели может хоть за кого-нибудь переживать?
Из полуприкрытой двери четырнадцатой палаты тянуло сквозняком. Наверное, она забыла закрыть форточку после проветривания. Дежурство сегодня какое-то заполошное, вся больница гудит, как растревоженный улей после учиненных главврачом репрессий. Подумать только, уволил сразу двух человек! Да за что? Фактически ни за что.
Сквозняком подхватило и слизало со стола лист назначений, Любовь Ивановна наклонилась, стараясь не обращать внимания на боль в пояснице, нашарила бумагу, уже разгибаясь, заметила, что дверь в палату раскрылась еще шире. Странно это. Сам же сегодня на пятиминутке кричал про ужесточение контроля за больными, а тут такая халатность. Посмотреть, что ли?
Прежде чем войти, Любовь Ивановна осторожно постучала. Просто так, на всякий случай, чтоб главврач чего доброго не разозлился. На стук никто не ответил. Ну и слава богу! Значит, ушел наконец.
Первое, что она увидела, это распахнутую настежь форточку и развевающуюся от порывов ветра штору, а потом под носком шлепанца что-то громко хрустнуло. Любовь Ивановна посмотрела под ноги и закричала.
Главврач лежал на спине, раскинув руки, запрокинув посиневшее лицо к потолку, а с тела его одна за другой вспархивали ночные бабочки. Вспархивали, делали круг по палате и снова опускались на белый халат, растрепанные волосы, бескровные губы.
На крик прибежала медсестра из соседнего отделения, вдвоем с Любовью Ивановной они попытались вдохнуть жизнь в уже безнадежно мертвое тело, но не смогли. Смерть главврача была страшна, нелепа и казуистична. Егор Васильевич Стешко умер из-за попавшего в дыхательные пути мотылька, одного из тех, что устилали своими хрупкими телами пол палаты номер четырнадцать, одного из тех, которые так пугали безвестно пропавшую той же ночью пациентку Алену Прицепину…
Ася. 1943 год
Теперь, когда Алеша ушел к партизанам, Асина жизнь стала одним сплошным ожиданием. Бабка Шептуха сказала – любит. А она такая… врать не станет. Да и людей она насквозь видит, даром что слепая. Можно было просто ждать, но Ася рвалась навстречу своей судьбе, днями пропадала в Сивом лесу, обходила Гадючье болото в робкой надежде встретить или хотя бы одним глазком увидеть Алешу.
Про него уже заговорили. Про то, что у партизан появился человек с Большой земли, отчаянный и бесстрашный. Некоторые, самые догадливые, шептались, что это и есть тот самый сбитый, но так и не найде