яет собранием. Но все забывали о том, что паутина имеет два конца, и никогда не стоит обманываться, что до конца понимаешь, кто и от кого зависит.
Сегодня Ханаан выглядел особенно плохо.
Старика мучила подагра, и запах растирок, исходивший от его распухших ног, был поистине непереносимым. То ли от запаха, то ли от боли, то ли от начинающейся жары (а скорее всего, от всех трех причин) Ханаан находился в очень дурном расположении духа. Внешне это выражалось разве что в том, что правая рука его, лежащая на подлокотнике кресла, нервно подрагивала, деформированные в суставах пальцы постукивали по дереву.
А день действительно обещал быть жарким, так что раздражался Ханаан не зря. Он вообще мало что делал зря — для того, чтобы предугадать полуденный зной особой прозорливости и не требовалось. Несмотря на сравнительно ранний час (Кайфа специально не стал откладывать визит к тестю на более позднее время), солнце уже припекало. Над камнями балюстрады, с которой открывался превосходный вид на город и белую громаду Храма, начинал дрожать воздух, и небо из голубого становилось блеклым и выжженным. Измученные небесным жаром облака стремительно выцветали в зените.
— Что же твои хваленые шпионы? — проскрипел Ханаан, не утрудив себя даже попыткой поприветствовать зятя. — Расскажи мне, Кайфа, сколько ты платишь этим бездельникам?
Иосиф промолчал.
Он сделал это по двум причинам. Во-первых, платил он шпионам немало, и было их не одна сотня — Ершалаим очень большой город, слышать и знать все, что происходит на улицах, на рынках и в некоторых домах необходимо, если не хочешь расстаться с жизнью. Сумма выплат на шпионов, доносчиков и просто сочувствующих была настолько значительна, что огорчила бы старика чрезвычайно. Во всяком случае, самого Кайфу она огорчала настолько, что каждый раз, отдавая деньги в расход, он едва не закипал, словно горшок с похлебкой.
Во-вторых, он достаточно хорошо знал своего тестя, чтобы догадаться — ответ Ханаана не интересует.
— Почему, Кайфа, мы узнаем все последними? — продолжил Ханаан. — Почему Афраний знает все еще до того, как что-то происходит? Он же римлянин! Он здесь чужой!
На этот раз ответить было нечего.
Афраний действительно знал все заранее. Этот невысокий человек с плечами греческого борца и головой философа начал службу еще тогда, года хозяином во дворце первосвященника был Ханаан.
Он появился из ниоткуда.
Сошел с корабля в Кейсарии Стратоновой осенним ранним утром, легко вспрыгнул на спину отдохнувшей лошади, и в тот же день, к вечеру, Валерий Грат представил его как нового начальника тайной службы при прокураторе. Старый начальник — Донат — той же галерой отбыл на родину, и больше о нем никто не слышал. А, возможно, что и не отбыл, а просто так говорили. Если Грат кого-то невзлюбил, то возможность уехать в Рим живым была милостью Божией, а Бог, как известно, просто так милостями не разбрасывается.
Новый начальник был настолько молод, что при виде его люди улыбались — этот мальчик мог быть любовником прокуратора, чьим-нибудь любимцем, присланным в Иудею для того, чтобы начать восхождение по лестнице чинов, просто юным карьеристом, не отдающим себе отчета, в какую переделку угодил…
Он мог быть кем угодно, но не начальником тайной службы.
Но люди улыбались зря.
Ханаан сказал, что Афраний здесь чужой. Это было и так, и не так. Афраний был римлянином, но при этом знал Иудею и разбирался в здешних хитросплетениях лучше, чем большинство урожденных иудеев. Шпионов у начальника тайной службы было больше, чем у Каифы, и Иосиф был уверен, что многие из тех, кто получает деньги из казны священства, на самом деле верно служат этому приезжему.
— Тебе нечего сказать? — спросил Ханаан, выдержав паузу.
— Это так, — произнес Кайфа. — Ты и сам знаешь, что мне не тягаться с Афранием. Но позволь мне спросить: что он знает того, что неизвестно мне?
— Давай начнем с того, что известно тебе, Иосиф, — ответил Ханаан не без иронии. — Это не я плачу шпионам целое состояние. Это делаешь ты!
Старик улыбнулся, показывая желтые крупные зубы.
Улыбка у него была такая же, как у дочери. Неприятная.
Кайфа улыбнулся в ответ, пытаясь изобразить благодушие всем лицом, хотя знал — Ханаан ему не поверит. Тесть знал, что Иосиф не питает к нему нежных чувств, но эта подробность его не интересовала. До тех пор, пока Кайфа делал то, что ему говорилось, он устраивал Ханаана.
— Я многое знаю, — начал, было, Иосиф. — Но Ершалаим — большой город, и в нем каждый день что-то происходит.
Рука на подлокотнике приподнялась, развернулась ладонью вверх, (искривленные пальцы шевельнулись, словно копались в чем-то) и снова легла на деревяшку. Кайфа замолчал.
— Садись, — сказал тесть и задвигал губами. Его уши, большие и прозрачные на свету, зашевелились.
Иосиф сел. Сел аккуратно, на край скамьи, ровно держа спину — строгий и, несмотря на квадратное туловище, не лишенный величественности в своем бело-голубом одеянии. Старик несколько секунд смотрел на него, не моргая бесцветными глазами старой черепахи, щека у него при этом дергалась, губы слегка кривились. Пахло от тестя, как от ларца египетского знахаря — едкой асфальтовой смолой, горькими травами и протухшим на жаре жиром. Кайфа почувствовал, что из желудка поднимается мерзкая горячая волна, но отодвинуться или поменять место не было никакой возможности. Проклятый ветерок, гуляющий по анфиладам дворца сквознячком, вгонял вонь притирки точно ему в ноздри. Надо было терпеть, ни в коем случае не показывая, что запах мазей сводит его с ума. Впрочем, Кайфа не исключал возможности, что тесть прекрасно знает о его обостренном нюхе и все сделал намеренно — исходящая от ног бывшего первосвященника вонь тоже была оружием, надо просто уметь ей воспользоваться.
— Вчера взяли Варраву, — Ханаан не произнес, а выплюнул имя.
— Это хорошая новость, — Иосиф склонил голову.
— Его взяли римляне…
— Какая разница, кто это сделал? — флегматично заметил Кайфа. — Мы или римляне? То, что он под замком, означает только то, что он больше никого не убьет. Ни иудеев, ни римских солдат…
— Его арестовали по доносу, — сообщил Ханаан. — По доносу еврея. Но еврей донес не тебе — Афранию. Римлянину. Это не правильно.
— В этом городе живет полмиллиона евреев, — возразил Иосиф спокойно. — Если римлянам не будут доносить они, то и доносить будет некому. Прости меня, Ханаан, но арест Варравы — хорошая новость. Он убил многих, в том числе и своих собратьев по вере — не зря же он канаим. На рынке Варрава убил римлян, потом римляне взяли его в тюрьму. Это справедливо.
— Тогда тебе будет интересно узнать, что схватили Варраву при помощи прокуратора.
— И как он помог? — едва заметно выказал удивление новостью Кайфа.
— Он непосредственно участвовал в поимке. Лично. — Ханаан даже улыбнулся, правда, несколько через силу. Кайфе было знакомо это выражение лица тестя, превозмогающего боль в разъедаемых болезнью суставах. Бывший первосвященник был очень сильным человеком, от приступов подагры любому хотелось бы выть и биться головой о стену, а не заниматься делами. Ханаан занимался делами.
Старик осторожно поменял позу, стараясь особо не тревожить больные ноги, и продолжил:
— Рассказывают, что он сам догнал преступника и сбил его с ног, но я не уверен, что все было так.
Иосиф пожал плечами.
То, что он знал о Пилате (а знал он по долгу службы больше, чем хотел бы), вполне соответствовало описанному тестем поступку. Несмотря на возраст и жирок, прокуратор оставался воином и был способен на некоторые безрассудства, когда в нем просыпался охотничий инстинкт, но если судить по поступкам последних лет, этот инстинкт просыпался в нем не при виде беглого преступника, уходящего от возмездия, а при виде денег, ускользающих от прокуратора. Понтий Пилат любил их сверх всякой меры, и именно они примиряли его с нахождением в Иудее. Как шутил о Пилате Ханаан — деньги он любит больше, чем не любит евреев. И это было чистой правдой.
Варрава, несомненно, человек опасный, но пленить его один на один или возглавить отряд, идущий по пятам за преступником — все-таки разные вещи. Пилат был бесстрашен и неутомим в молодые годы, ныне же прокуратор стал рассудочен и не рисковал жизнью там, где мог не рисковать. Ему уже давно было, что терять.
— Не думаю, что это добавит ему популярности, — сказал Кайфа.
— Не думаю, что его заботит популярность среди евреев. И нужно ли герою битвы при Идиставизо искать дополнительной популярности среди своих солдат?
«Он звал меня не для того, чтобы рассказать о Пилате, — подумал Кайфа. — Пилат, конечно, проблема для всех нас, но мы уже 4 года договариваемся с ним, и будем договариваться столько, сколько будет надо. Он жаден, и это хорошо. Прокуратор приехал сюда просто богатым человеком, а уедет очень богатым и это делает его предсказуемым. Значит, Пилат — это не то, что сегодня беспокоит Ханаана. Старый лис что-то знает. Знает то, чего не знаю я, и наслаждается моментом. Но рано или поздно он должен будет спросить…»
— Скажи мне, Кайфа, — спросил старик, и взял со стоящего перед ним серебряного блюда с фруктами сушеную фигу. — Докладывают ли тебе твои люди о слухах, которые ходят в Ершалаиме в канун праздника?
— Мне докладывают обо всем, аба, — произнес Иосиф, склонив голову. — В том числе и о слухах. Что именно тебя интересует?
Со стороны могло показаться, что Кайфа склонил голову в знак уважения и покорности, но на самом деле он просто спрятал от Ханаана глаза. По глазам бывший первосвященник мог легко догадаться, что зять в этот момент перебирает десятки вариантов ответа, чтобы угадать, что именно имеет в виду сидящий перед ним родственник.
— Брось выкручиваться, — сказал Ханаан устало. — Не изображай из себя всеведущего. Один Он — Всеведущий. А ты — всего лишь человек, мальчишка, возомнивший себя самым главным в Ершалаиме.
Мальчишке недавно исполнилось 45, но возражать он не стал. Не потому, что трусил, нет — потому, что не видел смысла. Все священство, весь Синедрион знали, что давно потерявший официальную власть саддукей Ханаан правит в Иудее посредством зятя, которым крутит, как хочет. Любой приказ из уст Каифы считался приказом, отданным Ханааном. Любое выступление против Каифы считалось выступлением против Ханаана. Любая ошибка, допущенная Каифой, считалась ошибкой его тестя. Жить так и править так было удобно, и Иосиф не хотел, чтобы кто-то даже допустил мысль, что первосвященник Иудеи — вполне самостоятельное лицо. Во всяком случае, когда сам того захочет.