Убийца был многословен, похлебка сытна, вино шибало в ноздри кислотой недолюбленного солнцем местного винограда. Появившаяся со двора хозяйка оказалась действительно хороша собой: дородна, но не толста, взгляд у нее был соответствующий, настолько выразительный и не оставляющий места сомнениям, и Филиппу невольно подумалось, что ни один олень в округе не носит таких раскидистых рогов, как хозяин харчевни «Под дубом»…
— … далее все пошло, как замышлялось, — сказал Филипп. — Никаких неожиданностей. Никаких тягот. Даже в проливе нас не болтало.
— Не сомневаюсь, — проскрипел негромко собеседник. — Хочется верить, что сам Бог защитил вас от дальнейших несчастий. Думаю, что тело никогда не найдут…
— Я тоже так думаю. Я лично задушил его и спрятал труп в торфянике.
— В болоте плоть может не гнить годами.
Филипп пожал плечами.
— Пусть. Голый человек без лица может оказаться кем угодно, господин.
В окна монастыря било яркое и отчаянное осеннее солнце, и от этого комната наполнялась легким прозрачным светом. Лучи бегали по выбеленным известью шершавым стенам, по массивному столу старой работы, по разбросанным на нем свиткам…
За этим столом Филипп хотел бы видеть Ираклия, но…
Человека, сидевшего в кресле наставника, Филипп никогда не встречал до сего дня. Посланник был худ, лыс, и голос его так неприятно звучал, что заставлял ежиться. В словах приезжего можно было различить легкий германский акцент, но на германца он не походил, скорее уж на дака[120]. Он был прислан с миссией, и треть солида лежала перед Филиппом, подтверждая полномочия гонца.
— Что ж… — произнес человек, и Филипп едва сдержался, чтобы не передернуть плечами. — Я доложу о том, что поручение выполнено. А это… Это передали вам для ознакомления.
Филипп знал, что будет в свитке.
Он сломал печать с ликом императора Константина и развернул письмо.
«Так повелел Первый, — стандартная формула в конце текста. Почерк у писавшего был лучше, чем у монастырского каллиграфа, менее вычурный, без завитушек, строка получилась удивительно ровной. Назначение состоялось. Он прошел весь путь от начала до конца. Чумазый мальчишка стал Легатом.
Он еще раз пробежался глазами по письму.
Все формальности соблюдены, а это означает, что теперь станет еще больше хлопот.
«И пусть исполнится воля Его».
Подписи не было, только кто-то твердой рукой вывел под приказом единицу.
— Амен, — сказал Филипп.
— И еще это, — прибывший протянул Филиппу увесистый кожаный кошель, звякнувший при передаче. — Здесь пятьдесят распиленных и склеенных смолой монет, Легат. Вам решать, кто получит из ваших рук особые полномочия, кто и когда станет обладателем этих монет. Только вам. Ваше решение и только ваша ответственность. Надеюсь, что вы это понимаете?
Легат кивнул.
Он давно знал, что наступит день, и его назовут Легатом официально. Так, как много лет называли наставника, с большой буквы — Легат. День настал, но в душе Филиппа не было радости. Мир не изменился в тот момент, когда он шагнул на высшую ступеньку лестницы, разве что груз ответственности, много лет лежащий у него на плечах, стал еще тяжелее. Впервые с той поры, как в гавани Патмоса догорала пиратская галера, он почувствовал себя одиноким. По-настоящему одиноким. Отныне его сомнения — только его сомнения, его боль — только его боль. Ираклий, упокой, Господи, его душу, был сильным и жестоким человеком, Филипп не мог сказать определенно, испытывал ли наставник сомнения, руководя действиями Легиона, но рядом с ним сомнения самого Филиппа почти всегда отступали…
Придется привыкать жить по-другому.
— Огорчительно, что вы потеряли своих Двенадцать, — продолжал собеседник, — но на все Его воля! Думаю, вы легко восполните потери. А пока будете этим заниматься — можете отдохнуть. Представляю себе, как тяжело вам пришлось в последнем путешествии…
Человек, привезший письмо, говорил складно, как столичный глашатай. Речь его лилась плавно, интонации были выверены — в меру пафоса, в меру нескрываемой властности, но сдобренной уважением к собеседнику, в меру сознания собственной значимости. Чувствовалось, что гонец не в первый раз произносит подобные речи. Заученные слова походили на чучела — живые по форме, мертвые по содержанию.
Разве этот человек мог понять, что такое терять своих солдат? Что такое жить на лезвии меча? Разве мог он представить то, что каждому из легионеров пришлось пережить не один раз? Филипп вспомнил, как много лет назад, умирая в пустыне, пил змеиную кровь, не чувствуя ни отвращения к тому, что делал, ни вкуса жидкости, тонкой жгучей струйкой стекавшей по высохшему горлу…
Зато сейчас временами не мог избавиться от жгучей горечи на языке.
Трудности…
В сравнении с той миссией задание в Англии выглядело сущей безделицей, а не будь по дороге шторма и кораблекрушения, его можно было бы и вовсе назвать познавательной прогулкой…
Человек, сидевший за столом, мало понимал в деталях профессии Филиппа. А, возможно, совсем ничего не понимал. Человек этот, несомненно, не был воином — подобных себе Легат узнавал бы с первого взгляда. Вернее, он не был воином в доступном большинству смысле слова. Нет, гонец, несомненно, умел обращаться с мечом, прекрасно держался в седле, но настоящим его оружием была не сталь и не стрела. Привезший Филиппу новое назначение, золото и приказ Первого, не привык действовать «в лоб» — ведь вовремя перехваченное письмо да подслушанный ловким шпионом разговор убивают куда вернее, чем лезвие меча. И смерть одного, но очень важного человека громит армии и разрушает государства куда как надежнее, чем гибель тысяч солдат на поле брани.
Да, этот маленький неприятный мужчина с острым колющим взглядом привык действовать исподволь — вечный секретарь, вовремя подающий нужную бумагу, вечный гонец, доставляющий по назначению запечатанный печатью Первого пакет. Вечно второй. Или вечно третий. Вечно незаменимый — глаза, уши, язык господина. Пожалуй, Филипп мог бы убить его ударом кулака — стоит чуть наклониться вперед и попасть в висок, туда, где бьется жилка под землистой пористой кожей. Но смерть гонца ничего не изменит — на его место шагнет другой, с иным лицом, фигурой, голосом, но точно такой же по сути.
«Как я шагнул на место Ираклия, — подумал Филипп отстраненно. — Прости, наставник, что я одеваю твои еще теплые сапоги. Так уж тут заведено — из рук в руки. Пожалуй, и мне пора поискать своего Спироса».
— Да, — сказал он вслух. — Путешествие было не из легких и мне очень жаль моих людей. Всего двое из Двенадцати… Сейчас мы не сможем действовать в полную силу, но к началу лета Первый может рассчитывать на меня.
Гонец сдержанно кивнул.
— Мой наставник, Ираклий… — спросил Филипп. — Я хотел бы знать…
— Он умер, — ответил приезжий быстро, не отрывая взгляд от пергаментов, лежащих перед ним.
— Я понимаю, — отозвался Легат сдержанно.
— Он умер здесь, — добавил посланник, и Филипп уловил в его голосе раздражение. — Я не понимаю, зачем ему надо было ехать на этот остров… Забираться в глушь… Его могила на монастырском кладбище. Он оставил вам, Легат, какие-то бумаги, не имеющие отношения к делу. Они у настоятеля. Это все.
Филипп повернулся и пошел к двери.
— Да, Легат, — сказал приезжий ему в спину. — Примите соболезнования. Нам было известно, что ваши отношения с легатом Ираклием выходили за рамки общепринятых, но порою такое допускается. Ваш наставник был чрезвычайно полезным для Легиона человеком, и мы надеемся, что вы станете таким же. Удачи. Уверен, что к началу лета мы свяжемся с вами. Где вас искать?
— Направьте гонца в Салоники, — ответил Филипп, стоя в дверях. — По известному вам адресу. Меня не ищите, я сам объявлюсь. цветок, тихонько гудя, и снова принимались ползать по желтой сердцевине, пачкая брюшко тяжелой пыльцой.
Филиппу тоже хотелось присесть среди цветов, неподалеку от могилы Ираклия и посидеть, подумать. Определенно, мир без наставника отличался от того мира, в котором Легат Ираклий был. В этом новом мире Филиппу было не к кому обратиться за советом, не на кого опереться. Он должен был полагаться только сам на себя. Оказалось, что осиротеть в любом, даже самом что ни на есть зрелом возрасте — очень неприятная штука.
Прислушиваться к монотонному бормотанию у себя за спиной Филипп не стал — различимы были только отдельные слова, остальное сливалось в ровный гул — отметил про себя, что сопровождающий уже в третий раз читает одно и то же.
«Здесь все началось, здесь все и окончится, — подумал Филипп спокойно. — Когда-нибудь я тоже приеду сюда, отец. Приеду, как ты — почувствовав, что пришла пора заканчивать земные дела. Приеду один, спрятавшись от всех, словно кот, который, учуяв скорую смерть, уходит умирать подальше от глаз, и лягу в землю неподалеку от этой могилы. И если у тебя хватит терпения меня дождаться, мы о многом поговорим, наставник. Мы так мало говорили друг с другом при жизни…»
Легат встал, и монах облегченно вздохнул.
— Мне также поручено передать вам письма и бумаги, — сказал он негромко. — Следуйте за мной, мой господин.
В мирное время носить оружие в стенах обители было запрещено, поэтому на входе Легат протянул меч одному из монастырской стражи и, когда клинок с ножнами скрылся из глаз, недовольно покачал головой. Монах смешно косолапил впереди и постоянно оглядывался, словно опасаясь, что Филипп куда-то убежит.
Перед небольшим, грубо сложенным, домиком, стоящим в глубине двора, сопровождающий приостановился и указал рукой на дверь.
— Все, что оставлено на столе, — пояснил он и дернул щекой, — ваше. И ларец. Настоятель сказал — можете брать.
Филипп кивнул и прошел вовнутрь, пригнувшись, чтобы не зацепить низкую притолоку. Сомнительно, чтобы решение о передаче ему бумаг принимал настоятель. Связь Легиона с церковью никогда не была очевидной. Для настоятеля Ираклий был гостем, скорее всего, с рекомендательными письмами, но, несомненно, человеком посторонним. А вот приезжий, похожий на дака… Тот мог отдавать приказы, вполне мог. Предварительно ознакомившись с бумагами, порывшись в ларце… Что ж, спасибо ему за это — в его власти было и ничего не отдавать.