Зайд кивнул.
— Отдай ключи нам, а сам заяви его в угон через два дня.
— Через два дня он будет тебе не нужен?
— Или я буду мертв, и тогда его вернет полиция, или я сам пригоню его тебе с благодарностью. Хорошее предложение, Зайд, справедливая цена! Пикапу лет тридцать, не меньше!
— Меньше, капитан, гораздо меньше! Но твое предложение мне нравится! Договорились. Семьсот долларов шекелями и мой пикап в придачу. Я надеюсь, что ты сам вернешь его.
— Я тоже на это надеюсь.
Зайд улыбнулся. Улыбка у него была хорошей, лицо буквально осветилось изнутри. Что делает бедуина счастливым? Хорошая сделка!
— Тебе нужен телефон?
— Да.
— Держи.
Трубка была старенькая, с минимальными возможностями по мультимедиа, но дареному коню…
В первую очередь, стоило предупредить близких — им могла грозить опасность. Близких у Каца было не так много — больше троюродных, четвероюродных, а то и еще более дальних родичей, с которыми его связывали лишь фотографии конца XIX века, да общие фамилии прадедов. Но с двоюродной сестрой, жившей, как и он в Иерусалиме, Рувим общался, как с родной, если бы она была. Руфь Кац (именно ее профессор считал покруче самого Ирода и должен был привести Валентина к ней в гости на смотрины и штрудель) — потеряла мужа почти 10 лет назад, и, так как детей не имела, обратила всю свою нерастраченную заботливость и сестринскую нежность на неженатого братца. Как ни странно, Рувима это не раздражало, он умел избегать излишнего внимания, когда хотел, а когда не хотел — бывал обласкан, накормлен домашним, выслушан… В общем, с Руфью у него были очень теплые и близкие взаимоотношения. О них было хорошо известно друзьям и знакомым, а, значит, и преследователи могли быть осведомлены о профессорских родственных связях. Прежде всего, нужно было предупредить ее. Тем более, что профессор пока с трудом предполагал, к кому на голову можно свалиться с сегодняшними проблемами.
Набирая номер двоюродной сестры, Кац порылся в памяти (записные книжки в мобильных телефонах развращают абсолютно!), вынимая из темных закоулков нужные номера. Тех, кто мог бы им помочь в сегодняшней ситуации, набралось не густо, больно уж специфическими были обстоятельства. Но попробовать дозвониться тем, кто способен помочь разобраться, все-таки можно. Главное — нащупать ниточку, а там, возможно, и до клубочка дотянемся.
На мобильном Руфь шли длинные гудки. Рувим поймал себя на том, что не может вспомнить ее домашний номер. О, shit! 12–33 или 12–32?
Он остановился, нажал кнопку сброса и снова начал набор. Все-таки 12–33. Точно.
Опять нет ответа.
Наверное, лицо у Каца стало растерянным, потому что Зайд посмотрел на своего бывшего командира с явным сочувствием.
— Ты хотел использовать компьютер, Рувим?
— Если ты не возражаешь, это сделает мой племянник.
Глава 16
Иудея. 70 год н. э.
Крепость Мецада. Лагерь Десятого легиона.
Командующий подавлением остатков еврейского бунта, прокуратор провинции Иудея, жестокосердный Флавий Луций Сильва действительно не собирался никого оставлять в живых. Это не входило в его планы и привычки, потому что было нецелесообразно. Несмотря на то, что прокуратор просто не любил эту вечно бунтующую колонию за ненадежных людей и жаркий климат, прежде всего в своих поступках он руководствовался соображениями целесообразности. Война есть война, и все, что помогало Сильве одержать и, что еще важнее, удержать победу, делалось без колебаний и оглядки на человеческие жизни. Если своих солдат прокуратор еще мог пожалеть, хотя бы теоретически, то о проявлении хоть какого-то сочувствия к врагу нечего было и думать. Ненависть к здешнему народу тоже имела место в истоках поступков Сильвы, но не брала верх над государственными и стратегическими соображениями. Прокуратор делал, что должно, оставляя чувства за пределами своих обязанностей. Холодное сердце и трезвый, не отягощенный эмоциями, рассудок — вещи необходимые, особенно, когда войска под твоим командованием совершают карательную экспедицию, окончательно очищая окраины владений Цезаря Веспасиана от зелот-ской заразы.
Несмотря на спустившуюся на лагерь ночь, Сильва и не думал ложиться спать, а, вопреки длинному и тяжелому дню, полному беспокойств и раздражения, чувствовал себя бодрым и полным сил.
Такого душевного подъема полководец не ощущал со времен войны в Британии, хотя, надо заметить, британская компания не была увеселительной прогулкой и хороших воспоминаний оставила, ох как мало! Но это прекрасное чувство скорой победы, запах которой нынче витал в сухом воздухе, отравленном испарениями Асфальтового озера, — его невозможно забыть, его невозможно с чем-то спутать! Что может быть лучше для человека, который вот уже сколько месяцев сидит в этой проклятой пустыне и выжигает каленым железом осиные гнезда очередного еврейского восстания, чем твердая уверенность в том, что завтра все кончится!
Завтра.
И легионы свернут лагеря, выстроятся в колонны и пойдут на запад, к развалинам Ершалаима, оттуда в Кесарию, где часть станет на летние квартиры, а часть, проклиная все на свете, двинется в Александрию Египетскую, где снова мутят воду ненормальные иудеи!
Но путешествие в Египет войска совершат уже без него… Луций Флавий ухмыльнулся и потер выбритый подбородок.
Его ждут дворец прокуратора Иудеи на берегу ласкового моря и сама Иудея — плодородная, богатая и, наконец-то, покорная, лежащая у ног Рима (и у его ног, что тут скрывать!) — прекрасная награда за все тяготы, перенесенные в последние годы. А еще с ним на время останется его любимый Десятый легион, прославленный «Фре-зентис», одно имя которого наводит страх на бунтовщиков.
Императорский указ гласил, что Десятому «Сокрушительному» предстоит стоять на развалинах Ершалаима без конца и срока, до скончания лет (то есть, до нового императорского указа), дабы помнили иудеи о величии Рима и о судьбе тех, кто ему не покорился.
Было бы неплохо, чтобы еще один из легионов оставался в Кесарии постоянно, но особой надежды на такое решение императора Веспасиана у Луция Сильвы не было — войска традиционно квартировали в Сирии, под контролем тамошнего наместника, и держать такие силы в обескровленной восстанием Иудее было бы не совсем разумным шагом.
Еще год назад Сильва считал, что его миссия более похожа на ссылку, чем на почетное поручение, но события в Галлии и восстание Юлия Цивилиса, бывшего римского подданного, вождя батавов, изменили взгляд прокуратора на длящуюся уже седьмой год войну против зелотов — угодить в политическую мясорубку, сопровождающую германские сражения, было бы куда как хуже. И карьерные последствия могли быть непредсказуемы, а оступиться и попасть в немилость в почтенном для военного возрасте означало кануть в безвестность и доживать оставшиеся годы вдалеке от событий и столиц. Далеко не всем так везет, как нынешнему правителю Великого Рима, пришедшему к власти прямиком из своего иудейского похода на копьях преданных и сплоченных вокруг него легионов.
У Сильвы не было иллюзий по поводу своей карьеры — императором ему не стать, но зато можно остаться влиятельным и очень богатым человеком. Ни один из прокураторов здешних мест не возвращался в Рим беднее, чем был до того. Сильва не собирался нарушать традиции. Пусть в Иудее его называют палачом, пусть он оставляет за собой только пожарища и мертвецов — что ж, такова судьба иудеев и воля цезаря Веспасиана! Уж кто-кто, а Цезарь как никто знает коварство, фанатизм и неугомонность евреев. И их богатство. И вина за то, что случилось с этой страной, лежит не на нем — честном вояке, верном слуге Веспасиана, а на этом безумном народе и римской политике, которая никогда не допустит отпадения римских провинций, предпочитая залить их кровью, чем потерять!
Удушающая жара закончилась, едва не погубивший осадную башню ветер принес в пустыню вечернюю прохладу. Зарево над вершиной Мецады налилось густым багрянцем: снизу было хорошо видно мерцающие в проломе каменной стены уголья.
Луций Флавий усмехнулся.
Завтра! Завтра!
Походка его сделалась легкой, как у юноши, словно не давили на него четыре с лишним десятка прожитых лет, не ныли раны, не зудели по всему телу выступившие от солнца пятна, похожие на лишаи. Запах скорой победы придавал ему силы, пьянил Сильву сильнее фалернского вина.
Внутри лагеря прокуратор передвигался без десятка личной охраны — это было безопасно — от возможных неприятностей надежно защищали внешние караулы. Ими занимался один из ветеранов — примипил[130] Десятого легиона Публий, который после позорного поражения «Сокрушительного» под стенами Ершалаима научился уважать евреев как врагов и выстроил вокруг крепости такой живой частокол из часовых, что за все время осады ни один сикарий не проник за стены полевых лагерей, хотя попытки были, конечно же, были…
Луций Сильва знал, что сикарии — большие любители убивать из-за угла, и быть беспечным, имея под боком такое змеиное гнездо, как Мецада, было бы глупо, чтобы не сказать безрассудно. Достаточно одного удачного покушения, чтобы обезглавить армию, а, значит, дать евреям несколько месяцев передышки. Зачем дарить зелотам лишний повод для радости? Приходилось соблюдать осторожность, но, как старый вояка, Сильва не любил и чрезмерного внимания охраны, так что сейчас за ним шли только лишь боевой друг, начальник всех караулов Публий да двое легионеров-сопровождающих.
Прокуратор был в превосходном настроении и его благодушный настрой передавался окружающим и встречным: солдаты улыбались и приветствовали военачальника радостными криками, то и дело приглашая Флавия и его спутника к кострам — выпить с воинами вина да разделить кусок хлеба. Казалось, добрый отец шествует между палатками, находя для каждого нужное слово, а то и улыбку. Те, кто прошел с Сильвой не одну кампанию, знали — таким прокуратор бывает только в предчувствии победы.