— Попрощайтесь, — сказал Элезар негромко, но, казалось, его голос был слышен и у подножия горы, там, где у начала Левка стояли, задрав головы, прокуратор Флавий Сильва и окрыленный доверием примипил Десятого легиона.
На самом деле слова не долетали до них, но почему-то по спине Сильвы пробежал холодок — кто-то невидимый обдал военачальника ледяным выдохом, от которого между лопаток выпал иней. Он невольно поежился и тут же быстро, едва ли не с испугом глянул на Публия, краем глаза успев уловить и то, как примипил дернул плечами, и мгновенный взгляд искоса в его сторону, брошенный старым боевым другом. Если бы прокуратору сказали, что он чувствовал рядом с собой дыхание смерти, он бы не поверил. А, может быть, поверил, но никогда бы в том не признался, потому что воин знает силу предчувствий, но не должен останавливаться перед ними. Публий же, воспитанный в детстве рабыней-ассирийкой, был суеверен и этого не стеснялся. Он-то сразу сообразил, кто глядит на них в упор, сообразил и содрогнулся, хотя понял, что смерть пришла не за ним…
Глава 20
Израиль. Иудейская пустыня. Наши дни.
Пока Валентин и Арин, склонившись над лэптопом, пересылали файлы, профессор Кац вышел из ветхого домика на самый солнцепек. Для звонка, который ему нужно было сделать, свидетели были бы лишними — тем более, что в успехе своего обращения Рувим был, мягко говоря, не уверен.
После полутьмы бедуинского жилища яркий свет выжигал глаза, отдохнувшее в потоках прохладного воздуха тело снова покрылось испариной. Он нашел густую тень, забрался в нее, как кот под диван, и, привалившись к фанерной стеночке плечом, набрал номер по памяти.
Первый раз он таки промазал — ответил детский голос, и Рувим сразу повесил трубку. На звонки в ЦАХАЛ дети отвечать не могли, тут уж можно было не сомневаться. Второй набор тоже оказался мимо, а вот с третьего раза откликнулся женский голос.
— Приемная тат-алуфа[137] Меламеда!
— Моя фамилия Кац. Профессор Рувим Кац. Я хотел бы говорить с генералом.
— Переключаю вас на его личного секретаря.
У секретаря был приятный голос — немолодой, наверное, он принадлежал мужчине лет тридцати-тридцати пяти — густой, с прекрасной дикцией и сдержанными интонациями. Именно так и должен говорить образцовый военный, подумалось Рувиму. Но договориться с этим парнем будет непросто: такие охраняют шефа, как еврейская мама — сорокалетнюю дочь-девственницу на выданье — рьяно, бессмысленно и бескомпромиссно.
— Простите, — переспросил секретарь, — еще раз, как ваша фамилия? Кац?
— Да, — подтвердил профессор. — Я — Рувим Кац, профессор археологии Иерусалимского университета.
— Очень приятно, господин профессор, и я был бы рад помочь вам, но тат-алуф Меламед сейчас отсутствует. Не могли бы вы оставить свой контактный номер, я передам генералу вашу просьбу, и он, если найдет нужным, перезвонит.
— Я сожалею, — сказал Кац со всей возможной вежливостью, — но связаться со мной будет крайне трудно. Я бы хотел переговорить с тат-алуфом прямо сейчас.
Секретарь вздохнул. Вздыхал он тоже профессионально — так, чтобы любой штафирка понял, что разговаривают с ним только из жалости и не иначе.
— Я обязательно передам генералу о вашем звонке, профессор Кац, но без вашего номера телефона вряд ли что-то получится.
— Послушай, малыш, — в голосе Рувима звякнул металл, и он буквально физически почувствовал, как напрягся человек с той стороны трубки. Адъютант, не умеющий правильно интерпретировать интонации, редко задерживается на службе. Этот явно умел. — Я сейчас профессор археологии, но так было не всегда. Я оставил службу много лет назад, но не так давно, чтобы ты не слышал прозвища Египтянин, а если и не слышал — позвони кому-нибудь из старших в Саерет Маткаль[138], тебе объяснят. Номер, с которого я говорю, ты видишь перед собой на мониторе, и, если ты не совсем дурак, а Ги-ора дурака бы рядом не держал, то уже знаешь, кому он принадлежит. Фамилия владельца карточки тоже знакома твоему шефу: когда-то человек с такой фамилией вывел нас с минного поля, на котором мы застряли наглухо. Ночью. Под обстрелом. Всё. Преамбула закончена. Соединяй меня с шефом.
С той стороны трубки адъютант думал так, что слышно было, как скрипят мозги.
— Господин Кац, — сказал он уже совершенно другим тоном. — Подождите на линии, пожалуйста.
Трубка онемела — линию поставили на «холд».
Рувим терпеливо ждал. Могло и не подействовать, но, скорее всего, подействовало.
— Рувим, это ты?
Еще будучи капитаном, Меламед славился тем, что никогда не повышал голоса. Что бы не происходило, какие бы эмоции не одолевали худого и сутулого Гиору, говорил он тихо, с ровными нейтральными интонациями, но слышали его все, а кто не слышал — мог пенять на себя. Меламед был парнем жестким, начисто лишенным сентиментальности в обыденном смысле слова, но зато к своим солдатам и товарищам относился, как родной отец, а часто даже лучше. Солдаты платили ему тем же.
Родители Меламеда были родом из Жмеринки, оба прошли сначала концлагерь в Польше, чудом выжили, и в Израиль их, как и родителей Рувима, забросила война — вернуться домой после лагеря означало переезд в другой концлагерь, но гораздо севернее. Чета Меламедов выбрала чужбину, пробралась к союзникам и, несмотря на тоску по родным березкам (кто не знает, ностальгия — типично еврейская болезнь!), никогда о своем решении не пожалела.
Были они люди совершенно цивильные, наевшиеся войной и насилием по «самое не могу», и сам Жора до момента призыва и думать не думал об армии — худой нескладный пацаненок со скрипкой, стеснявшийся и инструмента и своего роста. Но бывает, что, сменив среду, человек вдруг осознает, для чего создан — Гиора Меламед не был создан для скрипки, он был создан для войны.
Война была его жизнью, армия — домом, боевые товарищи и солдаты — семьей. Когда-то и профессор Кац был членом этой семьи. А к членам семьи тат-алуф проявлял чуткость. Учитывая обстоятельства, Меламед был единственным человеком, которому можно было звонить без оглядки. Гиора, конечно, мог выполнить любой приказ штаба, но предать — никогда. Кац виделся с ним минимум раз в год (Меламед звонил, присылал машину, а пару раз даже вертолет!), и тогда они напивались до зеленых человечков. Иногда они встречались два раза в год — и тогда напивались дважды. И тот, и другой были в сущности непьющими людьми. Та ночь на минном поле под обстрелом египетских снайперов была не единственной, которую они считали последней на этом свете. Тогда смерть сидела с ними в одном окопе. Общие воспоминания, общие мертвецы, общие потери…
Странно, но иногда такое роднит больше, чем кровь.
— Привет, Стрелок.
— Привет, Египтянин… Веришь? Рад тебя слышать.
За тихим голосом тат-алуфа можно было легко различить ритмичное чавканье вертолетных винтов. Генерал либо летел на «вертушке», либо рядом с ним разогревал движки «черный ястреб».
— Ты где? — спросил Рувим.
— На авиабазе «Неватим».
— Удачно. Я недалеко. Чуть в стороне от Первой дороги.
— Ну, у нас тут все недалеко, — сказал Меламед серьезно.
— Ладно, Гиора, я коротко. Подробнее будет при встрече. Ты ничего не слышал? Не было никаких странностей в приказах за последние дни?
— Ты о чем?
— Никто не приказывал ослепнуть и оглохнуть? Ты что-нибудь о событиях на Мецаде слыхал?
— А должен был?
— Наверное… Так слышал? Или нет?
Меламед внимательно обдумал вопрос — неторопливо, со всех сторон, обстоятельно.
Рувим даже представил себе, какое при этом у генерала сосредоточенное лицо — он все воспринимал с абсолютной серьезностью.
— Ничего такого. Тревожных сводок не было. Два дня назад нам сказали не обращать внимания на некоторые непонятки у границы с Иорданией, у Мертвого моря. Вроде бы какие-то учения десантников-парапланеристов… Больше ничего не припомню.
— Ну, и были непонятки?
— Нет… наверное.
— И никто не передавал, что на Мецаде расстреляли археологическую экспедицию?
Меламед опять замешкался, размышляя, и лишь потом произнес своим тихим, почти нежным голосом:
— Нет. А что, собственно, произошло, Рувим?
— На Мецаде расстреляли археологическую экспедицию. Мою экспедицию, Гиора.
— Ты, как я понимаю, жив?
Вопрос был, что называется, в стиле… Абсолютная серьезность Меламеда иногда граничила с идиотизмом, может быть, потому некоторые сослуживцы считали генерала очень остроумным человеком.
— Догадка правильная. Я пока жив. Со мной мой племянник с Украины и ассистентка — им тоже повезло, но не факт, что мы дотянем до утра. Остальных моих ребят убили две ночи назад.
— Могу я спросить — кто убил?
— Можешь спросить. Только я до сих пор не знаю, кто. Парашютисты. Ты представляешь себе — ночной парашютный десант на Мецаду?
— С точки зрения тактики — полное безумие.
— Гиора! Да вникни ты, наконец! Я тебе не о тактике говорю. Я говорю, что моих людей убили парашютисты. Мы бежали. В пустыне мне повезло допросить одного из тех, кто нас преследовал. Ты только не подумай, что я схожу с ума, но оказалось — за нами гонится группа наемников.
— Международный заговор? — спросил Меламед без тени иронии в голосе.
— Похоже. Не уверен, что заговор, но то, что международный… На Мецаде мы нашли мелкие артефакты. И рукопись, которой 2000 лет. Думаю, что все случилось из-за нее.
— Гм, — сказал генерал.
За его спиной молотил лопастями горячий воздух Негева «черный ястреб», пилоты уже сидели в кабине.
— Извини меня за бестактный вопрос, — продолжил тат-алуф. — А что в этой рукописи такое… Впрочем, это неважно. Если за тобой охотятся из-за нее, для кого-то она, несомненно, ценна. Но устраивать цирк из-за кучки рваных кож? Никогда не пойму! Меня удивляет ночная выброска на нашу территорию, но еще больше меня удивляет цель, с которой она проведена. Я никогда не слышал об операциях такой наглости и размаха, в результате которых десантники возвращаются домой с книжкой! Я верю тебе, Рувим, но если все это правда, то почему слышу я об этом не от разведки, не от своих подчиненных, не из прессы, в конце концов, а от тебя? И именно это заставляет меня думать, что ты не бредишь!