— Гм… — сказал бедуин.
— Прости… признают подлинной. И это при наличии оригинала. А если его не будет?
Профессор посмотрел на племянника и Арин, тащивших к пикапу пластиковый бак с водой.
— Если они уничтожат оригинал, а сделать это можно, даже если огласка будет максимальной, — продолжил он, — тогда никто и никогда не сможет утверждать с абсолютной уверенностью, что наша находка — настоящий документ. И всем нашим словам будет цена — огорот[141]в базарный день. Ты знаешь, Зайд, хоть это звучит смешно, история — наука точная. В математике требуется меньше доказательств. Даже имея в руках стопроцентный оригинал, можно потратить годы на борьбу с теми, кто назовет тебя шарлатаном. И расчет у них теперь на это. Если это понимаю я, то это понимают и те, кто за нами гонится.
— Красивая девушка, — сказал бедуин, глядя на Арин. — И парень крепкий. Хорошая была бы пара. Жаль.
— Я хочу с ними поговорить…
— Думаешь, стоит?
— Попробую.
— Они тебя не бросят одного, — покачал головой бывший следопыт, подавая Рувиму еще один автомат. — Ты бы не ушел — и они не уйдут. Тем более, что ищут не одного тебя, а вас вместе. И найдут каждого из троих, если умеют искать…
— Они умеют.
— Вот почему я говорю — жаль. Была бы красивая пара. Ты видел, как они смотрят друг на друга?
— Видел. Ладно, рано нас хоронить. Еще повоюем! Обещаю, сержант, если выживем и у них все сложится, я тебя приглашу на свадьбу.
— Хорошо, — Зайд был совершенно серьезен. — Если пригласишь — я приду.
— Ну, все, — сказал Рувим, разгибаясь. — Давайте-ка, ребята, воду в кузов. Давай, давай, Валентин! Я приму!
Он действительно ловко принял на руки тридцатилитровый бак с питьевой водой и легко, словно тот ровным счетом ничего не весил, переставил его к задней стенке кабины.
— Прощаемся — и поехали.
Он протянул руку бедуину.
— Спасибо тебе, Зайд. Извини, что без приглашения…
— Ничего.
— Тода раба![142] — Арин не стала протягивать хозяину руку, просто склонила голову в благодарность.
— Тода раба, — Валентин и Зайд обменялись рукопожатием.
— Нам пора, — Рувим развел руками и полез в кабину «Тойоты». — Будь осторожен, Зайд, — сказал он, опуская стекло. — Скоро они будут у тебя. Не отрицай, что я тут был. Но машину я угнал, держа тебя под прицелом. Куда поехал — неизвестно. В общем, ты сам знаешь, что в таких случаях говорить…
— Не волнуйся, — сказал бедуин. — Я взрослый.
Арин с Валентином тоже устроились в кабине — для троих салон был тесноват, и хотя из кондиционера дул не холодный, а лишь слегка прохладный воздух, внутри пикапа было куда уютнее, чем снаружи.
— Удачи тебе, сержант!
— И тебе, капитан! Тебе она сейчас нужнее.
Сержант Воу похлопал ладонью по горячему металлу крыши.
— Вперед, Рувим. Отсюда — прямо на запад. Смотри за следами шин — выберешься на проселок. Оттуда — чуть севернее — будет шоссе. Не заблудись.
«Такома» взревела стареньким дизелем и бодро покатилась вниз по склону.
Бедуин смотрел вслед пылящему пикапу, а потом негромко позвал:
— Якуб!
— Я здесь, отец.
— Поедем. Надо убрать вездеходы от дома.
— Будут гости?
— Да, — лаконично отозвался Зайд, оглядывая из-под ладони окрестность. — Сегодня. Может, через час. Может, через два.
— Хорошо, отец.
— Прячем машины в ближней пещере.
— Да, отец.
— В доме есть патроны?
— Есть, отец.
— Много?
— Достаточно для боя, отец.
— Вот и хорошо. Подготовь все.
— Уже сделано, отец.
— Молодец, — произнес Зайд, не скрывая того, что доволен сыном. — Удачный день! Хорошая сделка! Поехали!
Когда квадроциклы исчезли за валунами, вышедшая из дома женщина замела их следы на слое пыли метлой из сухих тоненьких веток — отпечатки протекторов исчезли, на камнях осталась лишь беспорядочная паутина линий. Потом Хавва посмотрела на северо-восток и вдруг повела ноздрями, будто принюхиваясь. Женщина вытянула шею, на миг прикрыла глаза, отчего стала похожа на хищную птицу, и, постояв неподвижно несколько секунд, снова пристально вгляделась в дрожащее марево над пустыней.
Она чуяла горячее дыхание на своей увядшей шее — там, среди скал, заворочался красный ветер[143], значит, скоро камни пустыни станут жаровней, разогретой градусов до шестидесяти. Надо собрать стадо. И приготовиться к буре. Она обязательно начнется ближе к ночи — тот, кто живет в пустыне с рождения, редко ошибается, предсказывая погоду. Хавва родилась среди скал, среди скал выросла, среди скал воспитывала своих детей. Чутьем настоящего жителя пустыни она предугадывала надвигающийся самум. Он был еще далеко, но его красные скакуны уже сорвались с привязи и летели во весь опор…
Глава 23
Иудея. 70 год н. э.
Крепость Мецада.
Так получилось, что Иегуда видел и Юдифь со спутниками, и появившегося вслед за ними Цаиду. Старик сидел на ступенях, неподалеку от входа в караульные помещения — это был единственный путь в Северный дворец, еще одна предосторожность, придуманная царем Иродом и воплощенная в жизнь его архитекторами. Иегуда был бледен, как Авадон, и сердце его колотилось в груди так, что каждую минуту могло вырваться наружу.
Только что на его глазах плотник Менахем убил всю свою семью: жену, молодую племянницу и четверых детей. Супруга его, миловидная, чуть полноватая женщина с печальными, как у лани глазами, и красивым именем Адасса, сама подставила грудь под меч и умерла почти мгновенно, даже не вскрикнув — хлынувшая горлом кровь съела предсмертный стон.
Менахем рухнул на колени рядом с ней, так и не выпустив из рук меч, и завыл, словно раненый пес. Глаза его стали безумны, а ведь Иегуда знал этого доброго мастеровитого человека с первого дня, как пришел в крепость, и был уверен, что плотник никогда не решится поднять руку на близких. Менахем выл, задрав бороду к небу, а его племянница, только что парализованная ужасом, метнулась прочь, надеясь спасти свою жизнь или, по крайней мере, отсрочить конец. Не переставая кричать, Менахем взмахнул лезвием, и девушка рухнула ничком, зажав рукой разрубленный бок. Она попыталась подняться, но разрез был так широк, что вместе с кровью из раны хлынули внутренности, и племянница завалилась на бок, задергала стройными грязными ногами и, пронзительно охнув, умерла.
Иегуда и не пробовал вмешаться — стоявший в двух шагах от него бен Яир, сжимая в руках меч, недобро косил глазом. Чувство бессилия, которое испытывал старик в этот момент, было настолько сильно, что мир вдруг отдалился, покрылся дымкой, и Иегуде даже показалось, что он вообще утратил способность чувствовать. Словно кто-то другой — нездешний, спокойный и привычный ко всему — глядел, не отворачиваясь, на то, как мирный мастеровой, бравшийся за оружие только по необходимости, сворачивает худую цыплячью шею старшему сыну и наотмашь бьет окровавленным мечом своего среднего, который и не пытается увернуться. Когда на залитые кровью камни упали зарубленными двое мальчишек-погодков — младшие сыновья Менахема — туман рассеялся, и стало так больно, что Иегуда зарыдал без слез, вцепившись остатками зубов себе в ладонь. Он прокусил загрубевшую кожу, и от солоноватого вкуса на языке взбунтовался полупустой желудок — старика вырвало водой, полупереваренными фруктами и желчью.
Плотник Менахем сидел на камнях в луже натекшей из тел крови и гладил Адассу по слипшимся волосам. Гладиус валялся рядом с ним, и лезвие его было скрыто под темной, отблескивающей в свете костра, пленкой.
— Ты мужественный человек, — прохрипел бен Яир. — Мы гордимся тобой, Менахем. Твоя семья уже под защитой Яхве…
— Мне надо к ним, к моей семье… — произнес шепотом плотник. — Ты обещал, Элезар. Сделай же то, что должен сделать…
Бен Яир кивнул и медленно приблизился к нему. Меч вождь переложил в левую руку, а правой потащил из-за пояса сику.
— Бог прощает тебя, Менахем… — проговорил он, стараясь смягчить хрип, который рвался из сорванного горла вместо слов. — И дает тебе право уйти вместе с семьей. Подними голову, друг мой, посмотри в небо. Пусть Яхве встретит тебя…
Элезар оказался за спиной плотника, и в тот момент, когда Менахем послушно поднял лицо к звездам, коротким взмахом вогнал кривоватую сику в затылок жертвы. Лезвие со стуком пробило позвонок, вошло в мозг, и глаза Менахема, только что полные слез, безумия и боли, в момент обессмыслились. Руки, приподнятые в молитвенном движении, упали вдоль туловища — он словно повис на сике, нанизанный затылком на сталь.
Элезар отступил, вынимая кинжал из раны, и тело плотника осело возле трупа жены.
Ночь пылала красным. Дерево больше никто не экономил — всюду горели костры. Звуки, заполнявшие ночь, были страшны — крики, стоны, хруст плоти, разрываемой сталью. Изредка раздавались тупые удары — воины убивали семьи молотами и обухами боевых топоров. Хрипели, захлебываясь кровью, раненые. Их добивали, но не всегда это получалось с первого раза, и тогда умирающие кричали от боли до тех пор, пока клинки не обрывали их вопль. Ночь булькала кровью, пахла гарью и свежей плотью, воняла мочой, испражнениями и рвотой…
Казалось, что во тьме копошится чудовище — ненасытный и кровожадный Молох принимал свои жертвы, как некогда до Йосии в долине Гинномской.
— Вот и все, старик… — сказал бен Яир, обращаясь к единственному, кто мог слышать его в эту минуту. — Он умер. Умер свободным, как положено смельчаку, как положено настоящему человеку. И ты не смог помешать — ни мне, ни ему!
В голосе вождя не было торжества или радости — старик с удивлением уловил в интонациях Элезара запредельную боль. Так мог бы говорить человек, которому разорвало сердце страдание.
— Ты можешь думать, что хочешь, но каждый из них сделал свой выбор, Иегуда. Сделал в тот момент, как поднялся сюда, в Мецаду.