Сравнительно небольшая квартира вмещала минимум человек пятнадцать бандитского вида арабов (впрочем, кто их разберет? Для Мориса, что арабы, что евреи были на одно лицо! И не только на одно лицо — если штаны снять, все равно не разберешься!), поэтому говорить пришлось на кухне — грязной, с горой немытой посуды и запахом из помойного ведра. На столе, среди хлебных крошек и овощных очисток, стояла бутылка русской водки. От немца не сильно, но несло перегаром.
— Здравствуй, Морис! Не могу сказать, что рад тебя видеть…
— Аналогично, — буркнул француз, прикидывая, рассмотрел ли Шульце мелькнувший в его глазах страх.
— Выпьешь чего-нибудь?
Морис покачал головой.
— Разве что воды, мне еще обратно ехать. И тебе не посоветовал бы — тебе нужна трезвая голова.
— А я трезв, — сообщил Шульце недружелюбно.
— Трезв? Что ж… Тем лучше! Тебе виднее… Давай-ка без увертюр, Карл. У нас обоих мало времени. Зачем звал?
Он с отвращением посмотрел на загаженный табурет, но все же сел.
Шульце устроился напротив, на расстоянии вытянутой руки. Нехорошо уселся. Расчетливо. Чтобы в случае чего…
— Хочу понять, как теперь жить дальше, мой французский друг, — начал немец с издёвкой. — И получится ли у меня жить вообще?
— Давай потратим еще минуту, чтобы больше не возвращаться к этому вопросу, — сказал Морис с нескрываемым раздражением. — От меня мало что зависит. Я не приказываю пустить тебя в расход. Это вне моей компетенции. Если бы такие решения от меня зависели, я бы из кожи вон вылез, но тебя бы не сдал.
Он лицемерил и очень не хотел, чтобы Шульце почуял это. Зачем нужны осложнения?
«Сдал бы я тебя, сукина кота, с потрохами! Кто ты мне? Брат? Родственник? Никто. Расходный материал. Но пока — нужный».
— Хорошая новость! — осклабился немец.
Глаза у него были, как прорези в тевтонском шлеме — темные щели, совершенно лишенные эмоций, и от них сквозило холодом.
Это ледяное дыхание морозило кожу и спинной мозг — удивительно неприятное и давно забытое чувство. Кабинетная работа развращает, подумал Морис. А ведь лет двадцать назад я бы тебя, мальчик, без соли съел. И не подавился бы.
Хотелось ругаться и угрожать — первый признак бессилия и того, что партия проиграна целиком. Тут уж явно не помогли бы никакие гроссмейстерские навыки, — какие уж здесь умные игры, когда человек, сидящий напротив, готов с размаху влепить противнику шахматной доской по физиономии? Морис хорошо знал, что в прямом столкновении грубой силы и ума всегда выигрывает грубая сила, а у ума случается сотрясение. Для того, чтобы одолеть силу, нужна дистанция и хотя бы небольшой запас по времени. Ни того, ни другого у француза не было. Оставалось надеяться на опыт и на то, что он окажется хитрее, но надежда, если говорить откровенно, была слабенькая — Шульце тоже работал не первый год, научился, сукин сын, ворочать своими мозгами спортсмена.
— Скажи мне, Морис, а кто докладывает наверх? Кто пишет доклад Первому? Ты?
— Я, — сказал Морис, не отводя взгляда, хотя это давалось нелегко. Практически он уже взял себя в руки и, если даже все еще не владел собой полностью, то уж иллюзию железной выдержки создать мог вполне. — Докладываю Первому я, Карл. Но есть нюанс… Я не уверен, что мой доклад Первому о текущих событиях — единственный. Я в бизнесе не один десяток лет, герр Шульце, но о том, как построена цепочка, ведущая вверх, знаю не больше, чем знал в самом начале пути. Понимаешь, друг мой, все построено так, чтобы никто и ни при каких обстоятельствах не добрался до конца цепи. Я не знаю, на кого работаю. Я не знаю тех, кто работает с тобой. Я знаю тебя. Я докладываю тому, кого считаю Первым, но понятия не имею, Первый ли он, — Морис пожал покатыми плечами, — или просто очередная кукла в руках Первого. И мы с тобой исполняем чертову кучу каких-то непонятных ритуалов — монеты, девизы, звонки, тайные знаки — не зная, что в действительности означают наши действия и означают ли они что-нибудь вообще? Почему в отряде должно быть только двенадцать бойцов? Ты знаешь? Я — нет! Почему, если передо мной стоит трудная задача, я не могу собрать двадцать человек? Или сто? Почему вместо электронных чипов мы пользуемся хитро распиленными монетами? Это что — надежнее? Чушь! Хорошо, что нам разрешено делать свою работу любым оружием — хорош бы я был, таская за собой, например, двуручный меч! Зачем в двадцать первом веке эта идиотская пляска с бубнами? Чьи заветы мы исполняем? Во имя чего убиваем каких-то странных людей в разных странах и получаем за это сумасшедшие деньги? Не знаю! Ты спрашиваешь меня, на кого я работаю? Отвечаю тебе — и этого не знаю. Это правда, Карл…
— Да мне, в общем-то, плевать, на кого ты работаешь, — сказал Карл и бросил себе в рот фисташку из блюдца, стоящего перед ним. При одном виде этих орешков Морис представлял себе сотню тараканов, бегающих по подсоленным орешкам туда-сюда. Кухня, таки да, внушала определенное настроение. — И плевать, на кого работаю я. Функции известны — ты даешь информацию наверх, ты передаешь ее мне, когда она приходит сверху. Монеты, девизы и прочая жидомасонская херь меня волнует мало. Если мне платят большие тысячи за то, чтобы я задавил какого-то книжного червя — мне не надо знать ничего, кроме суммы и места, где я могу этого книгочея найти. Зачем мне, обеспеченному человеку, охотиться на такого урода, как этот твой Кац, и рисковать жизнью? Я бы лучше еще дюжину библиотекарей прибил, чем бегал за этим ненормальным! Так что, Морис, прими к сведению: для меня в этой истории крайний — ты! Ты передал мне приказ, и, если ты доложишь Первому, что я обосрался — пеняй сам на себя: достану с того света! Мне нужно время, мне нужны люди. Я найду этого еврея и его дружков, но ты дашь мне то, что требуется. И закроешь рот. А если ты его откроешь, то однажды утром проснешься с собственными яйцами в глотке. Я закажу, чтобы тебя убили именно так!
— Ты меня совсем не боишься? — спросил Морис бесцветным, как выцветшая бумага, голосом. И глаза у него стали мертвыми, подернулись пленкой, словно вода в стоячем пруду. — Почему? Ведь ты ничего не знаешь обо мне, Карл. Если я решу исчезнуть, где ты собираешься меня искать? Я — единственная нить, соединяющая тебя и наших работодателей. А вдруг за мной стоят такие силы, что никакой твой заказ не исполнится по факту? Хватит у тебя воображения представить, что в мире есть огромное количество людей, для которых ты — даже не прыщ на заднице, не угроза, не помеха, а, вообще — никто? Ты вызвал меня в этот притон, ты просишь моей помощи, и при этом ты мне угрожаешь!? Здоров ли ты, герр Шульце? Или несчастья последних дней съели твой мозг? Ты меня не пугать должен, ты должен всем своим видом показывать, что готов у меня даже отсосать, только бы получить еще сутки!
Карл засмеялся. Сначала негромко, потом смело, почти во все горло.
— Ты блефуешь, жабоед! — Шульце быстро наклонился вперед, над столом, не переставая скалиться. От него пахло потом и порохом, и еще — пылью. Морис ненавидел этот запах, слишком он походил на душок тлена, но деваться было некуда, немец был так близко, что можно было рассмотреть даже мелкие волоски, растущие на пористой коже носа. — Блефуешь и думаешь, что способен обмануть меня? Знаешь, в чем между нами разница, Морис? В том, что ты грозишь мне будущим, которого у меня нет. А я рассказываю о будущем, которое у тебя пока есть. Отсосать, говоришь? Здесь, в этой квартире, сидят бойцы — преданные солдаты человека, которому я только что заплатил просто нереальные деньги. Для него и его сброда я — царь и бог, и ненадолго, пусть только на сегодня, но я значу больше, чем Аллах. Как ты думаешь, кто у кого отсосет прямо сейчас, если показать им моего врага — кяфира[144]? Я не боюсь тебя, Морис, потому, что мне больше нечего терять, так что сегодня пришел черед бояться тебе. Понял? Ты нихера не сойдешь с этой лодки — мы или сдохнем вместе, или вместе выплывем…
Некоторое время они смотрели друг на друга молча. За дверями бубнили голоса, слышен был звук работающего телевизора. Гудящий кондиционер неровно выдыхал в кухню холод, поскрипывали поворотные жалюзи.
— Тебе нужны люди? — спросил француз, недобро щурясь. — Я позаботился об этом — вызвал дублирующую команду. Она здесь, в получасе езды. Полностью экипированы, готовы к действию. Остается только их сориентировать. Ты готов?
— Дублеры? — непритворно удивился Шульце. — Второй европейский легион?
— Ты думал, что тебе нет замены? Огорчу твое самолюбие — она есть. Так ты готов направить вторую команду по следу?
— Я должен ее возглавить?
— Ну, зачем?.. У этой команды уже есть легат, и во втором нет необходимости, — сказал Морис, не в силах скрыть враждебность, сквозящую в каждом произнесенном звуке. — Возьмешь тех, кто у тебя остался, и поработаешь на общее дело. Заодно постараешься исправить ошибку, если сможешь. Теперь пункт два — мое молчание. Докладывать не побегу, но если меня найдут и спросят, как обстоят дела — скажу, как есть. Вранье будет стоить мне не должности, а жизни. Я не готов отдавать за тебя жизнь, Карл.
— Пункт три?
— Дать тебе время? — спросил француз.
— Да.
— Вот тут промашка! Время — не моя епархия. Насколько я знаю, о продлении срока операции договориться не удалось, и, если мы не закончим всё этой ночью, нам будут противодействовать.
— Насколько серьезно?
— Думаю, что очень серьезно. Так серьезно, что мы костей не соберем!
«Ты! Ты костей не соберешь! — мысленно проорал Морис в лицо этому наглому швабу. — Ты!»
И тяжело вздохнул.
— Тогда я всё делаю правильно, — сказал Карл. — Мы выиграем минимум 12 часов, а если повезет — и больше!
— Да, ну… — ухмыльнулся француз. — И как ты собираешься это сделать?
— Я собираюсь сделать так, чтобы израильтянам было не до нас…
— Не понял, — поморщился Морис, хотя догадка уже вспыхнула у него в мозгу. Идея была хороша, но… каким же безумцем надо быть, чтобы надеяться на ее благополучное воплощение! Интересно, какое место выбрал герр Шульце?