— Клятву мы даем не Богу, а людям, — возразил он. — Но кто знает, перед кем нам в результате придется отвечать? Не волнуйся, мой заклятый друг! Я убью тебя, как и обещал.
Первые лучи солнца облили вершины гор, вырастающих из Асфальтового озера, ровный свет залил площадку нижней башни, и пространство приобрело объем — родились тени.
Свет, появившийся за спиной, дал Бнае надежду на то, что солнце ослепило противника, и он бросился на Элезара, безрассудно, отчаянно, выставив вперед руку с кинжалом. Но расстояние между ними было слишком велико, и к тому же оглушенный лучник потерял способность двигаться стремительно.
Бен Яир был старше, но он был мощнее и опытнее, и хотя Бная лучше владел луком, а Элезар — мечом, для того, чтобы попасть в человека с расстояния в два десятка локтей, вовсе не надо быть слишком уж хорошим стрелком. Бен Яир успел и прицелиться, и выстрелить, еще до того, как юноша преодолел половину пути. Тренькнула тетива, и Бная покатился по плитке, схватившись за стрелу, пронзившую пах.
Иегуда шагнул к бен Яиру, но наконечник следующей стрелы уже смотрел ему в грудь.
Старик замер.
— Если бы ты был без доспехов, — сказал Элезар, обращаясь к раненому юноше, но не отводя взгляда от Иегуды, — я бы убил тебя сразу. А так — придется помучиться…
Юдифь попыталась положить голову возлюбленного на колени, но не смогла — боль сворачивала Бнаю в кольцо, перекошенное лицо посинело, на лбу вздулись жилы толщиной с палец ребенка. Он зажимал ладонями низ живота и из-под пальцев брызгала кровь, смешанная с мочой. Маленький Шломо упал на колени рядом с сестрой, тело его била крупная, похожая на судороги, дрожь.
Между бен Яиром и Иегудой были те же двадцать локтей. Нечего было и думать о том, чтобы одним прыжком преодолеть такое расстояние — если ничего не получилось у молодого Бнаи, то у разменявшего восьмой десяток старика шансов не было совсем. Он никак не мог помешать Элезару расправиться с беглецами… Но… Все-таки можно было попытаться!
Иегуда двинулся по дуге к колоннам, замыкавшим балюстраду, обходя бен Яира так, чтобы в результате оказаться между ним и беглецами. Ситуация была безвыходная. Рана Бнаи не давала ему никакой надежды на спасение — Иегуда повидал на своем веку много ранений. Выжить после такой было бы чудом, а чудеса во все года случались редко. Юноша все еще пытался подняться, но мужество не могло вернуть ему силы, истекающие прочь из пробитого тела. Девушка и ее брат были для Элезара легкими мишенями, последними живыми препятствиями между ним и завершением его планов.
Иегуда увидел, как напрягается правая рука бен Яира и изгибается еще больше лук, как наконечник стрелы, заботливо наточенный самим Бнаей, практически касается оплетки, и с криком бросился вперед, надеясь (глупо, конечно, но что поделаешь!), что Элезар сменит прицел.
Но Элезар прицела не сменил. Времени с избытком хватало на все.
Стрела, пущенная твердой рукой воина, ударила Шломо в висок, пробила кудрявую мальчишескую голову насквозь и вошла в грудь Юдифь, пригвоздив брата к сестре. Девушка не закричала — охнула, зато Бная закричал. В его крике было столько отчаяния, что если бы Иегуде было суждено прожить еще тысячу лет, он бы слышал этот вопль в ночных кошмарах до самой смерти.
Элезар отшвырнул лук в сторону и встретил Иегуду ловкой подсечкой. Старик потерял равновесие, попытался в падении достать бен Яира мечом, но промахнулся — лезвие просвистело на расстоянии в ладонь от шеи сикария. Иегуда упал, но почти не ушибся — он рухнул на мертвое тело, лежащее в стороне. Правда, его попытка вскочить вызвала у Элезара смех. Иегуде казалось, что он двигается быстро, на самом же деле поднимался старик с трудом, но меча из рук не выпустил.
Элезар же свой гладиус из ножен и не доставал.
— Ты не успел старик, — сказал он, улыбаясь. — А я успел. Предатели наказаны. Римляне не получат ничего, кроме наших мертвых тел. Все случилось так, как я задумал.
Они стояли друг против друга, на расстоянии клинка.
— Ты спросишь меня, старик, хотел ли я этого?
— Я ни о чем тебя не спрошу, Элезар, — выдавил Иегуда, стараясь успокоить сбитое дыхание. Слова выговаривались частями, прерывались короткими мучительными сипами. — Зачем мне твои оправдания? Я лишь хочу исполнить данное обещание!
Элезар легко увернулся от клинка, но не стал снова толкать старика, просто шагнул в сторону.
— Что стоит твоя вера, старик, если ради нее ты не способен на жертву? На настоящую жертву!
— Ты сегодня пожертвовал не тысячью человек, Элезар. Ты убил сотни колен израилевых, которым теперь не суждено родиться. Если бы ты оставил в живых только этих троих, если бы им удалось спрятаться и выжить, то сколько бы мудрецов и героев вышло из их чресл и чресл их потомков?
Еще один неудачный удар вспорол воздух. Иегуда с трудом удержал равновесие, клинок звякнул о плитки пола.
— В их жилах текла бы кровь предателей и трусов! — крикнул Элезар. — Кому нужен такой народ?
— А разве ты не трус? — спросил старик, ухмыляясь. — Ты толкнул на смерть своих братьев и сестер, ты убил тех, кто не хотел умирать, ты нарушил законы Моисеевы, волю Яхве и все человеческие законы! И сейчас трусливо хочешь умереть от моей руки, чтобы я, старик, взял на себя все, что ты сделал? Все твои грехи? Так кто из нас смел? Я, который беру на себя то, что не совершал? Или ты? Который и в смерти прячется за спиной старика?
Элезар взревел, его меч сверкнул на солнце, и Иегуда чудом отразил тяжелый рубящий удар гладиусом. Рука загудела от плеча до кисти, но старик ударил в ответ, вложив во взмах всю оставшуюся силу. Удар пробил защиту Элезара, но клинок лишь скользнул по нагруднику, не причинив вреда бен Яиру, зато направленный вниз меч сикария на треть вошел в живот Иегуды.
Было совсем не больно, только вокруг раны разлился холод и почему-то онемела правая щека. Меч, выпав из руки старика, звонко ударил о камень пола.
Лицо бен Яира находилось совсем близко: пылающие гневом глаза, перекошенный рот, засохшая кровь на коже щек и на седых волосах. Во взгляде сикария расцвело торжество, но Иегуда не оставил Эле-зару времени для триумфа. Тот, кто учил Иегуду более полувека назад, делал свою работу хорошо. Любой из тех, кто прошел школу Шимона, умел одинаково владеть обеими руками, и сын банкира, образованный и нежный мальчик Иегуда, не стал исключением. Жало сики скользнуло из складок кетонета и вошло под подбородок Элезару бен Яиру, пробив язык, нёбо и мозг.
Он умер, так и не поняв, кто и чем его убил.
Рана в брюшине почти не кровила, хотя внутри у Иегуды что-то хлюпало и плескалось. Было тяжело переставлять ноги, но он сделал над собой усилие и дошел до все еще живого Бнаи.
— Прости, — сказал старик. — Я не смог помешать.
Юдифь так и сидела, опершись на балюстраду, прижимая к груди голову мертвого брата с торчащим из виска оперением стрелы. Глаза ее были полуоткрыты, из угла рта по шее бежала тонкая алая струйка. Иегуда защипнул ей веки негнущимися пальцами.
— Там, — прохрипел Бнаи, — там за балюстрадой — мина. Очень старая. Я нашел ее. Надо перелезть и повиснуть… Хотел спасти…
Он замычал и засучил ногами в натекшей под него луже.
— Ребенок… Должен был… Не смог…
Он замолчал, а потом сказал неожиданно четко:
— Спасибо, что убил его. Мне больно, аба… Очень больно. Не могу терпеть. Я прошу тебя, добей…
Иегуда посмотрел ему в глаза и кивнул.
Сверху донесся рев и барабанный грохот — «Фрезентис» ворвался в Мецаду, вопя в тысячи глоток: «Десятый!» и «Слава Цезарю!».
Прокуратор Иудеи Флавий Луций Сильва сдержал свое слово. Крепость пала под ударами его легионов, в Иудейской войне, долгой и кровавой, наступал перерыв.
Он стоял на вершине еврейской твердыни, прикрывая рот и нос платком, смоченным в уксусе. Прокуратор был привычен к запахам войны, но тут так несло жареным человеческим мясом…
Ни одного убитого при штурме, ни одного выстрела, ни одного брошенного камня. Можно было сразу догадаться, что происходит! Эти безумцы повторили то, что сделали в Иотапате и Гамале. Убили самих себя и испортили прокуратору все удовольствие. Разве можно назвать победой захват кладбища? Никого живого! Только трупы! Трупы! Трупы! Трупы и огонь!
Глава 28
Италия. Венеция. Сентябрь 2008.
Чезаре выглядел испуганным. Более того, он выглядел почти безумным. Немыслимая широкополая шляпа из соломки с разлохмаченными неопрятными краями, закрывавшая пол-лица не могла скрыть покрасневшие воспаленные глаза и бегающий взгляд. Казалось, профессор Каприо не может сфокусировать внимание на чем-нибудь одном, а все ищет и ищет, за что бы зацепиться размытым взором. Линзы очков были грязными, захватанными, рубашка застиранной, некогда светлые брюки из дорогой льняной ткани все в пятнах. Картина получалась неутешительная, глядеть на Чезаре такого — постаревшего, опустившегося, растерянного — было очень больно. Всегда неприятно наблюдать, как жизнь кого-то пережевывает, а уж когда по наклонной катится совершенно безобидный, талантливый и немало натерпевшийся человек… Что тут говорить!
Рувим знал профессора не первый год. При всех странностях, свойственных людям творческих профессий, Каприо был далек от сумасшествия, как горячо любимая им история — от американского футбола. Все потрясения итальянец переносил стоически, все более и более погружаясь в пахнущий пылью, старой кожей и деревом мир древних архивов и библиотек. Конечно, как все зацикленные на предмете познания ученые, Каприо со стороны выглядел странновато. Но безумие?.. Нет, нет и еще раз нет! Ничего подобного в поведении Чезаре профессор Кац не замечал.
Их последняя встреча на Патмосе была чрезвычайно конструктивной, Каприо даже настоял на том, чтобы работа Рувима по переводу писем Иосифа Флавия была оплачена, и спустя месяца три, после того, как Кац отослал файлы на почту коллеги, на его домашний адрес пришел конверт с чеком. Сумма оказалась не то чтобы внушительная, но как повод для радости вполне годилась.