— Наглядное свидетельство того, как ширились слухи, — Пилат пожал плечами.
— Слухи ли? — неожиданно перебил его секретарь. — В архиве лишь твои документы, прокуратор. Иудея, Ершалаим… А сколько таких свидетельств в архивы не попало? Тысячи? Десятки тысяч?
— Какие тысячи? — Пилат не обратил внимания на фамильярность слуги и в раздражении махнул рукой. — Я с самого начала отдал Афранию распоряжение внимательно следить за последователями Га-Ноцри. Десятки! Может быть — сотни! Но не тысячи, Крисипп…
Пилат вздохнул.
— Иудеи — странный народ. Откуда такая наивность? Что за новый фетиш — воскресший мертвец? Их вера очень строга по отношению к чужим, но слишком беспечна, когда речь идет о своих. Прав был Афраний — мне не стоило казнить Га-Ноцри. Выпороть, прогнать, заточить, отправить в Рим на судилище и оттуда сослать на север… Но не убивать! Убив его, я сделал в точности то, чего он хотел. Останься он жить — и его проповеди были бы забыты. Погляди, Крисипп, сколько пророков было в Израиле за время моего правления. Кто помнит о тех, чьи пророчества не сбылись? Кто помнит их имена?
— Его помнят… — сказал Крисипп глухо.
— Никто. Не видел. Его. Живым. После. Смерти! — отчеканил Пилат. — Никто из тех, кому можно доверять! Его женщина? Так от тоски и горя можно увидеть даже их праотца Авраама! Его ученики? Ни одного из них я бы не назвал благонадежным! Все они могли и имели причину говорить то, что говорили. Его мать? Я не могу осуждать ее за ложь…
— А если это не ложь, прокуратор?
Отяжелевшее за месяцы пребывания в Остии лицо Пилата исказила брезгливая гримаса.
— Скажи-ка мне, Крисипп… А ты не один из… этих — его последователей? Из… минеев?
— Нет, игемон, — сказал секретарь, и почему-то перешел с латыни на арамейский. — Я не миней. Я не верю в то, что мертвые возвращаются на эту землю. Но я знаю, что каждому воздается по вере его. Неважно, во что ты веришь, важно, как ты живешь…
Он поднял голову и отложил в сторону письменный прибор.
— Позволено ли мне, прокуратор, высказать свое мнение, до того, как мы приступим к главному?
Пилату не нравился тон, которым говорил нанятый им скри-ба, но что-то, возможно, любопытство, возникающее у людей деятельных лишь от длительного безделья, заставило бывшего прокуратора кивнуть.
Секретарь кивнул в ответ, как равный равному, и Пилат подумал, что наглеца обязательно надо уволить. Жаль, конечно, скри-ба попался грамотный, знаток своего дела, но почтения не знающий… Держать такого — не уважать себя. А себя Пилат уважал и требовал того же от окружающих.
— Люди смертны, игемон, — сказал грек на арамейском, глядя прокуратору в глаза. — Бессмертны их идеи, их слова. В начале было слово, прокуратор. Все остальное было потом. Того, кто придумал слово, можно убить, но что делать с теми, кто услышал его и передал другим? Что делать с ними? Что делать, когда семя уже упало в землю? Когда ростки уже взошли?
Пилат вдруг понял, что именно арамейский — родной для Кри-сиппа язык, а еще через мгновение ему пришло в голову, что скри-ба похож не только на грека.
— Не Га-Ноцри жив, прокуратор. Ты прав: человек, которому копье пробило сердце, умирает. Но когда он возвращается в мыслях тех, кто любил его, кто слышал его… Когда его слово передается из уст в уста, люди верят, что он вернулся из мира мертвых. Те, кого любят, игемон, не уходят, пока о них помнит хоть один человек. А те мертвые, о ком помнят тысячи, живее многих живых. Га-Ноцри надеялся, что народ восстанет против твоей жестокости, что сам Всевышний поможет ему прогнать римлян из Иудеи, но был и второй план. План безумный, глупый — умереть и самому стать Богом. И этот план удался. Он обманул и тебя, и смерть, Пилат. При жизни многие не хотели слушать его, гнали, ведь нет пророка в своем отечестве, но когда он вернулся живым с креста, его слова обрели другой вес. Людям не нужна правда, прокуратор! Им не нужны все эти исписанные пергаменты, — он взял несколько свитков и отбросил их в сторону. — Им нужна вера и чудо! И если чуда нет, его надо придумать… Что есть слово, прокуратор? Просто звуки, вылетающие из нашего горла! Для того, чтобы слово стало Словом, нужна вера. И Иешуа ее создал… Правда, плата была дорогой.
— Ты не грек, — сказал Пилат на арамейском. — Ты иудей.
— Да, — подтвердил скриба. — Я иудей. Ты убил моего друга, Пилат. Ты убил Царя Иудейского, а я убью тебя… Его кровь должна быть отмщена, римлянин.
Зрачки прокуратора расширились, шея побагровела, но внешне он остался спокоен. Дернулась вислая щека, разъехались в ухмылке бледные губы, выбритый подбородок выдвинулся вперед, придавая лицу надменное, презрительное выражение.
— Так ты, иудей, серьезно считаешь, что он был машиахом? — выплюнул Пилат навстречу встающему из-за стола Иегуде.
— Ты сказал, — серьезно ответил тот и достал из рукава острую, как игла, сику.
Глава 12
Израиль. Эйлат. Наши дни.
— Двадцать два пятьдесят один, — сказал Христо.
Татуированный ничего не ответил. Он ел яблоко. Красивое краснобокое яблоко, причем не магазинное глянцевое, а фермерское, с аппетитно траченным бочком. Предварительно он снял с плода кожуру складным швейцарским ножом из серой матовой стали, и теперь нарезал яблочко дольками и аппетитно хрустел, ритмично шевеля мощными челюстями. Морда у него была спокойная, будто предстоящая им рискованная операция его не только не пугала, но и вовсе не касалась.
В машине было душновато, но находиться на паркинге с включенным мотором они не рискнули — мало ли кто обратит внимание на стоящий на полупустой площадке автомобиль с работающим двигателем и двумя людьми в салоне. Тем более, что авто они угнали меньше часа назад с парковки у аттракционов.
— Пятьдесят две, — отметил вслух Христо.
Поль посмотрел на него равнодушными холодными глазами ящерицы. Если бы татуированный на долю секунды прикрыл глазные яблоки не обычными человеческими веками, а кожистыми полупрозрачными плевами, Христо бы не удивился. Вполне соответственно образу и выдержке. Ох, и неприятный тип этот размалеванный! У человека с болгарским паспортом на счету было свое персональное кладбище внушительных размеров, и испугать его было делом нелегким и небезопасным, но в присутствии прикомандированного к ним специалиста по обеспечению у Христо по спине то и дело пробегал нехороший липкий холодок. Очень хотелось отобрать у сидящей рядом плодожорки нож, чиркнуть ее по горлу и пойти прочь, пока татуированный будет хрипеть и давиться собственной кровью и кусками недожеванного яблока. Но Христо был профессионалом, а профессионал никогда не убивает просто так. Или не убивает просто так преждевременно. В общем, сначала надо сделать дело, а дальше… Дальше посмотрим, кто круче!
— Пятьдесят три, — сообщил Христо.
На этот раз татуированный отозвался.
— Ну, ты просто, как часы с кукушкой, — сказал он со своим непонятным легким акцентом. — Не суетись, приезжий…
— Я начинаю работать.
— А я что? Мешаю? — пожал плечами Поль. — Начинай. Работай, тебе зачтется! Окно запомнил?
— Запомнил.
— Ну, и отлично! Второй попытки не будет. У нас один выстрел.
— Знаю, — буркнул Христо, выходя из машины.
Привычным движением, будто бы он был не наемным убийцей, а дипломированным хирургом, лже-болгарин натянул на свои немаленькие ладони пересыпанные тальком резиновые перчатки.
— Я просто так, напомнил, — осклабился татуированный, но глаза у него не улыбались. — Попадешь в стену — будет просто фейерверк. Надо, чтобы влетело вовнутрь, тогда разнесет пол-больницы.
Христо достал из багажника угнанной «Субару» мощную короткую треногу, потом извлек на лунный свет массивную короткую трубу и водрузил ее на стальной штатив, похожий на трипод фотоаппарата. Чувствовалось, что с подобным оружием он управляется не в первый раз.
Татуированный остался сидеть за рулем. Яблоко он доел, сложил очистки в бумажный пакет и теперь поглядывал на Христо, делая вид, что ему просто нечего делать. С места, где они установили треногу, до госпиталя было не то, чтобы далеко — для снайперского выстрела не дистанция, а один смех — метров сто — сто двадцать, но вот окно, в которое надлежало попасть, располагалось не под прямым углом к линии выстрела, что делало прицеливание задачей для профессионала.
Теперь Поль посмотрел на хронометр.
— Пятьдесят четыре…
Лже-болгарин глянул на Поля недобро, но ничего отвечать не стал. Было уже не до того. Ноги трипода надежно упирались во все еще мягкий асфальт. Христо подогнал штатив по высоте, откинул прикрепленный непосредственно к трубе монокуляр и замер, прижав лицо к наглазнику.
— А твой напарник пунктуальный? — осведомился татуированный.
— Заткнись, — процедил Христо. — Работаем, мешаешь.
— Молчу, молчу… — отозвался Поль. — Тридцать секунд.
Со стоянки было отлично слышно дорогу. Рокот мотоциклетного мотора они услышали сразу же, как он возник из фонового шума — хороший байк голоса не скрывает.
— Он точен, — сказал татуированный. — Двадцать секунд…
«коктейлем Молотова», а просто прогуливался улицами курортного города, высматривая хорошеньких девушек.
Солдаты, стоящие возле припаркованной у приемного покоя бронемашины, как раз под эмблемой «Йосефталя», посмотрели на обладателя мощного байка с завистью: везет же парню! Катается на «сузуки», подставляя лицо ночному ветерку, в то время как они парятся у стен госпиталя в «брониках» и касках. Солдатик, стоящий в будке у шлагбаума, даже высунулся наружу, чтобы получше рассмотреть счастливчика.
Мотоциклист тоже посмотрел на солдат, отделенных от него белой решеткой электрического забора, и даже помахал им рукой. В свете фонарей и луны что-то сверкнуло, но понять, что именно бросил в их сторону водитель, солдаты не успели. Мотор байка взревел, швыряя вперед двухколесную молнию, а на броне с шумом лопнуло, вспыхнуло и растеклось цветком веселое пламя, обдав все вокруг жаром и мерзким химическим запахом. Огонь взметнулся, слепя солдат и мешая им взять верный прицел, поэтому очередь, выпущенная вслед террористу, цели не достигла. Силуэт мотоциклиста канул во тьму, пули, вспоров сумрак, улетели туда же.