а, ожидая следующей волны, снова прыгнула…
Иегуда поймал за кетонет катившегося мимо га-Тарси.
Тот был оглушен падением, из ссадины над пышной бровью обильно текла кровь, глаза были бессмысленны. Оставалось перехватить его поудобнее, благо, Шаул не отличался могучим сложением и Иегуда цепко обнял его за плечи, прижимая к себе. Человек, которого он спасал, заслуживал уважения. Это того Ша-ула га-Тарси, знакомого Иегуде по ночи бунта в Эфесе, он не стал бы выручать, а этого, постаревшего, седого и изменившегося — другого га-Тарси — спасать стоило. Звучал голос сердца, не голос разума, но чего бы стоили люди, не умей они иногда слышать голос своего сердца?
Пассажиры на палубе закричали в один голос, и крик был страшен и силен. Он заглушил и скрип деревянной обшивки, и рев прибоя, бьющего в камни, и вой ветра. Пассажиры увидели приближающуюся смерть — из водяного вихря и жемчужной пыли вверх поднималась черная огромная скала.
Вал ударил в нее, вскипел водоворотом, рванулся назад, в море и, толкнув «Эос» в борт, чуть изменил ее траекторию. Судно развернуло, каменные зубы вгрызлись в левый борт — корабль потащило, вжимая в скальную стенку. С хрустом разлетелся балкончик-кринолин, лопнуло, оглушительно щелкнув, левое рулевое весло, кормчий упал, не удержав в руках правило, но «Эос» уже миновала скалу…
Залива за скалой не оказалось, во всяком случае, бухтой это назвать было нельзя — так, изгиб береговой линии. Теперь корабль несло вдоль высокого каменного берега и в ста футах от него вода кипела на острых рифах. Впереди рельеф понижался и, похоже, скалы заканчивались пологим пляжем. Косая волна гнала «Эос» к нему, и теперь судно было неуправляемо — вырулить одним правым веслом не смог бы никто, корабль летел прямо на рифы. Шкипер-грек со сломанным правилом в руках стал таким же зрителем, как и пассажиры, валяющиеся вповалку на палубе.
Рывок, еще рывок…
Теперь отлогий кусок берега стал отчетливо виден в пятистах футах от «Эос». Кормчий налег грудью на правое весло, на помощь к нему бросились двое матросов, широкая лопасть вспорола воду. Судно медленно, нехотя забрало носом влево, прыгнуло еще раз, уже по направлению к пляжу и… налетело на отмель.
Не будь корабль облегчен, корпус бы раскололся сразу, а так — «Эос» заползла килем на скалу и встряла намертво. От удара доски обшивки разошлись и вода хлынула в трюм, куда только что слетел от толчка добрый десяток не удержавшихся на палубе пассажиров.
Над водой раздался протяжный стон. Стонали раненые, стонали упавшие, стонал изуродованный корпус зерновоза. Иегуда поднялся на колени и увидел, как за кормой корабля медленно встает стена воды. Шаул только начал приходить в себя после удара и был беспомощен, поэтому Иегуда упал на га-Тарси всем телом и вцепился в приколоченный к палубе брусок, на который еще недавно опиралась гидрия. Волна ударила «Эос» в корму, передвинула еще дальше по рифу и заодно смыла в море зазевавшихся. Часть воды хлынула в раскрытый трюм и там забурлили водовороты.
Иегуда приподнялся, отфыркиваясь. Под ним ворочался, силясь сесть, Шаул га-Тарси — мокрый, окровавленный, злой.
От следующего удара тяжелого серого вала рухнула мачта. Шаула и Иегуду едва не убило в момент ее падения. Полетели в стороны лопнувшие доски палубного настила, опутанная такелажем огромная конструкция упала в воду, и вместе с ней в холодных волнах оказались несколько десятков пассажиров и шкипер.
Еще один вал навис над кораблем, метя нанести очередной удар по изувеченной корме «Эос» — он мог оказаться последним. Иегуда рывком поднял с палубы Шаула и, схватив его в охапку, прыгнул за борт, стараясь оказаться как можно ближе к начавшей самостоятельный дрейф мачте.
Море было очень холодным. У Иегуды перехватило дыхание, на мгновение он забыл, где верх, где низ и подумал, что едва ли выплывет без помощи га-Тарси, но, на счастье, ледяное прикосновение Адриатики привело Шаула в чувство. Он забил по воде руками и ногами, помогая Иегуде вынырнуть, и они вынырнули, фыркая и отплевываясь. Течение относило их прочь от умирающего корабля, с которого десятками прыгали люди. В холодной воде могли в любой момент отказать ноги или скрутить судорога. Иегуда оглянулся, заметил змеящуюся по поверхности веревку и быстро намотал ее на свободную кисть. Веревка тянулась к большому куску рея, отколовшегося от мачты при ударе о воду — достаточному, чтобы выдержать двоих.
За саму мачту, плавающую правее, уже цеплялось с полсотни людей, в том числе и центурион Юлий, пытавшийся расстегнуть и сбросить с себя тяжелый нагрудник. Плыть к остальным не было никакого смысла. Напрягая спину до хруста, Иегуда начал подтягивать себя и га-Тарси как можно ближе к деревянным обломкам, и ему это удалось.
Шаул вцепился в скользкую деревяшку мертвой хваткой и повис на ней, оглядываясь. Иегуда, добравшись до клубка мокрых, похожих на серых змей веревок, не стал терять времени: связал между собой два свободных такелажных конца и закрепился, вставив руку в петлю. Теперь, даже если он замерзнет насмерть, его тело будет привязано к обломкам и не утонет. Тем, кому судьба дала шанс оказаться рядом с поверженной мачтой, возможно, было суждено выжить. Остальным не повезло, спасти их могло только чудо. Каждый удар волн, разбивавший «Эос» корму, гнал обломки ближе и ближе к спасительному берегу — оставалось только ждать. Ждать и надеяться.
Иегуда уже умирал от холода, проникающего в самое сердце, когда почувствовал под ногами дно из камней и песка. Новая волна выбросила их на берег. Валы играли с остатками мачты, то оттаскивая их в полосу прибоя, то снова вышвыривая на гальку, пересыпанную крупным каменным крошевом.
Иегуда с трудом высвободил окоченевшую руку из мокрой веревочной петли, ухватил Шаула за одежду, оттащил подальше от кромки воды и только тогда позволил себе упасть рядом и замереть в изнеможении, вонзив пальцы в мокрый мелкий песок.
Он лежал и слушал грохот моря.
Было холодно. Очень холодно. Не так, как в воде, не так, чтобы замерзнуть насмерть, но достаточно, чтобы к вечеру трястись в горячечном бреду. Ветер, завывая, задувал под одежду, и кожа под ней горела, словно от ожога. Нужно искать укрытие. Хоть какое-то — забиться между камней, найти расщелину, пещеру, груду хвороста…
Развести огонь было нечем. Иегуде удалось сохранить только пояс с деньгами да железный перстень, висящий на прочном кожаном шнурке на шее. И все — немногочисленные пожитки (а он, как все путешественники, не обременял себя лишними вещами) остались на «Эос», в котомке. Несколько камней, в беспорядке лежащих на берегу, можно было с трудом посчитать укрытием от ветра. Пока Иегуда переводил туда Шаула, наконец-то выбросило на гальку и мачту с остальными потерпевшими кораблекрушение — теперь они по одному и группками выбирались из прибоя и падали в нескольких шагах от воды.
Дождь умерился, струи его походили на нити сентябрьской паутины, и в серой слизи ненастного дня стало вдруг видно, как в отдалении море терзает севшее на камни судно. Полуразбитый корпус зерновоза развернуло, волны били в один из бортов и корабль от этого заваливался на бок все больше и больше. Через час, а то и меньше, Адриатика доест свою жертву — разобьет и, утащив часть в свои глубины, выплюнет ненужное на берег. Обломки, разбитую утварь и тела мертвых людей.
Иегуда заметил среди спасшихся и хитреца-кормчего, и центуриона, и солдат — Марка и Кезона. Из без малого трех сотен пассажиров «Эос» уцелело едва ли сотня, возможно, чуть больше. Надо было бы помочь обессиленным товарищам по несчастью отползти подальше от бушующего прибоя, но у Иегуды не было на это сил. Совсем не было. Сейчас он чувствовал себя стариком. Нет, разум его по-прежнему был ясен и мыслил он быстро, как в годы молодости. Но тело… Тело!
Сгорбившись и пряча лицо от косых струй дождя, Иегуда побрел прочь от кромки воды.
Пришла пора заботиться о себе, подумал он с грустью, для всего остального просто не хватит сил.
На своего вернувшегося спасителя Шаул посмотрел уже осмысленными глазами.
— Спасибо, — произнес он по-гречески, стуча зубами.
Иегуда молча кивнул, принимая благодарность, и неловко уселся на зернистый песок напротив Шаула, опершись спиной на мокрую глыбу. Тут, между камнями, было значительно теплее — от дождя скрыться не получилось, но зато ветер почти не чувствовался.
— И тебе спасибо… Если бы ты не задержал кормчего, то не спасся бы никто.
— Бог подсказал мне путь к спасению, — прошептал Шаул. — Он же сохранил нас… Спас от неминуемой гибели.
— У меня сложные отношения с Богом, — сказал Иегуда. — Я привык больше полагаться на себя.
Га-Тарси улыбнулся.
— Как твое имя, человек? — спросил он доброжелательно.
— Зови меня Калхас…
— Но ты — не Калхас?
— Возможно. Но если ты назовешь меня так, я откликнусь.
— Ты — грек? Впрочем, я и сам вижу — не грек. Иудей.
— Какая разница, Шаул? Я и сам порою не помню, кто я и откуда… Зови меня Калхас, считай меня греком. Это ничего не меняет.
— Наверное, — согласился Шаул и на миг прикрыл глаза темными веками. — Раньше тебя звали иначе… Я помню тебя, Калхас. Твое лицо показалось мне знакомым, но я никак не мог вспомнить, когда и где мы виделись. А сейчас я вспомнил… Ты был в Эфесе в ночь кровопролития. Ты и Мириам га-Магдала. Я еще тогда подумал, что ты ей не чужой… Это был ты, ведь так?
Немного подумав, Иегуда кивнул.
— Я редко ошибаюсь, — продолжил га-Тарси устало. — У меня прекрасная память на лица — помню тысячи. Имя могу забыть, но лицо — почти никогда. Это или дар, или наказание. Зачем мне помнить лица тех, кто давно умер? А я помню… Скажи, а этот перстень у тебя на шее?
Иегуда невольно коснулся перстня ладонью.
— Это перстень смертника?
— Да.
— Кому он принадлежал?
— Моему другу…
— Его распяли?
— Да.
— Давно?
— Очень давно.
— Ты друг Мириам, — сказал Шаул, глядя мимо собеседника. — Носишь на шее перстень смертника, называешься греком, хоть сам иудей… Все это странно. Но у всего на свете есть объяснение. Почему ты спас меня, Калхас? Нет, спрошу не так… Почему ты спас именно меня? Тогда, в Эфесе, ты явно не был рад встрече со мной. Я чувствовал — ты не принимаешь ни меня, ни то, что я говорю…