йник, чтобы проверить, не появятся ли буквы снова. Была какая-то каракатица, напоминающая букву «С», и еще какой-то знак, похожий на «П», и ничего больше. Наверняка я медленно сдвигался по фазе. Я понес чайник в салон и сел у еще теплого камина, выпил глоток и попробовал думать рассудительно.
Это не могли быть буквы. Наверняка чайник был грязным, а на жирных пятнах не может осесть пар. Я не верил во вращающиеся столики, автоматическое письмо, контакты с иным миром. Я не верил в духов или какой-то оккультный вздор, психокинез, передвигание пепельниц силой воли и так далее. Я не имел ничего против людей, которые верят в такое, но я не верил. Вообще. В моем характере никогда не было бездумного отрицания сразу всех сверхъестественных явлений, может, другие и сталкивались иногда с чем-то таким, но я нет. И от всей души я молился, чтобы со мной такого не случилось.
Прежде всего я не хотел допускать до себя мысли, что мой дом может быть одержимым, особенно духом кого-то, кого я знал. Особенно, храни меня Бог, духом Джейн.
Я сидел в салоне, не закрыв глаз, потрясенный, глубоко несчастный, пока часы в коридоре не пробили пять. Наконец, суровый северо-атлантический рассвет, заглянул в окна и покрыл все серостью. Ветер стих, дул только холодный бриз. Я вышел через задние двери и прошествовал босиком по траве, покрытой росой, одетый только в халат и старую куртку на меху. Я остановился у садовых качелей.
Видимо, был отлив, поскольку далеко над проливом Грейнитхед чайки начали охоту за моллюсками. Их крики напоминали голоса детей. На северо-западе я видел все еще мигающий морской маяк на острове Винтер. Холодное, фотографическое утро. Картина умершего мира.
Качелям уже было 70 или 80 лет. Они выглядели как кресло с широкой резной спинкой. На спинке кто-то вырезал солнце, знак Митры и слова: «Все постоянно, кроме Солнца», которые, как открыла Джейн, были цитатой из Байрона. Цепи прикрепили к чему-то типа поперечин, теперь уже почти невидимых, поскольку тот, кто годы назад сделал качели, посадил рядом с ними яблоньку, и со временем старые сучковатые ветки дерева полностью скрыли из вида верх качелей. Летом же, когда кто-то качался на качелях, то цветы яблони осыпали его, как снег.
Качели (как рассказывала Джейн, качаясь и напевая) были игрушкой шутов и жонглеров, средневековым безумием, напоминающим экстатические танцы дервишей. Ей приходили в голову жонглеры, фокусники, маскарад и свиные пузыри на посохах; она твердила, что раньше таким образом вызывали дьяволов и упырей. Помню, как я смеялся над ней тогда; а в то утро, стоя одиноко в саду, поймал себя на мысли, что мои глаза невольно движутся вдоль невидимой дуги, которую когда-то описывали качели, вместе с сидящей Джейн. А теперь качели свисали неподвижно, покрытые росой, и их не могли поколебать ни утренний бриз, ни мои воспоминания.
Я всадил руки в карманы куртки. Похоже, что шел очередной светлый свежий атлантический день, холодный, как дьявол, но тихий.
Я легко толкнул качели, цепи звякнули, но даже когда я толкнул их еще раз, сильней, я не мог извлечь из цепей те же звуки, которые слышал ночью. Мне пришлось бы сесть на качели, сильно опереться и колебаться взад-вперед изо всех сил, почти касаясь ногами самых низких ветвей яблони, чтобы повторить это выразительное скрип-скрип.
Я медленно прошел через сад, до его конца, и посмотрел на крутую Аллею Квакеров, ведущую в деревню Грейнитхед. В рыбацкой деревне уже дымили две или три трубы. Дым улетал на запад, в направлении Салема, очертания которого были четко видны на фоне неба с другой стороны залива.
Я вернулся домой, разыскивая по пути следы придавленной травы, следы ног, какое-то доказательство, что ночью кто-то был в моем саду. Но я ничего не нашел. Я вошел в кухню, оставив открытые двери, приготовил себе очередную чашку чая и съел три кокосовых пирожных. Я чувствовал себя без вины виноватым, поскольку это был весь мой завтрак. Джейн всегда готовила мне ветчину, яичницу или сметану. Я забрал с собой чашку чая наверх и пошел в ванную, чтобы побриться.
Мы снабдили нашу ванную комнату огромной викторианской ванной, которую спасли из заброшенного дома в Свомпскотте и украсили большими латунными кранами. Над ванной висело настоящее парикмахерское зеркало в овальной рамке из инкрустированного дерева. Я посмотрел в зеркало и убедился, что выгляжу довольно неплохо для того, кто не спал почти всю ночь — не только не спал, но и переживал муки страха. Потом я отвернул краны и наполнил ванну горячей водой.
Лишь когда я поднял голову, начиная вытираться, я увидел буквы, нацарапанные на зеркале. По крайней мере, это выглядело буквами, хотя также могло быть и просто стекающими каплями влаги. Я присмотрелся к ним поближе, одновременно перепуганный и увлеченный. Я был уверен, что различаю буквы «С», «П» и «А», но оставшихся так и не смог прочитать.
С, перерыв, П, перерыв, А. Что бы это могло значить? СПАСИ МЕНЯ? СПАСЕНИЕ?
Неожиданно я заметил какое-то движение в зеркале. Что-то белое мелькнуло в дверях ванной комнаты за моей спиной. Я развернулся и немного слишком громко спросил:
— Кто там?
Потом на неспособных согнуться ногах я вышел на лестничную площадку и окинул взглядом темные резные ступени, ведущие к холлу. Там никого не было. Никаких шагов, никакого шепота, никаких таинственно закрывающихся дверей, ничего подобного. Только небольшая картина Эдварда Хикса, изображающая моряка, который глазел на меня с тем же телячьим выражением лица, которое было так характерно для всех портретных картин Хикса.
Никого там не было. И все же, впервые с тех пор, как я должен был встать против одиночества и страдания, впервые за целый месяц, я тихо прошептал:
Джейн?
2
Уолтер Бедфорд сидел за большим, обитым кожей столом. Его лицо было наполовину прикрыто зеленым абажуром лампы.
— На будущий месяц я уезжаю вместе с женой, — говорил он. — Пара недель на Бермудах позволит ей прийти в себя и вернуть равновесие, согласиться со всем этим. Я должен был подумать об этом раньше, но ведь сам знаешь, что теперь, когда старый Биббер болеет…
— Мне неприятно, что она так переживает, — пробубнил я в ответ. — Если я могу хоть чем-то помочь…
Мистер Бедфорд покачал головой. Для него и его жены, Констанс, смерть Джейн была ужаснейшей трагедией в их жизни. По-своему даже более тяжелой, чем смерть их второго ребенка, Филиппа, брата Джейн, умершего в возрасте пяти лет от детского паралича. Мистер Бедфорд сказал мне, что когда Джейн погибла, то он чувствовал себя так, как будто Господь Бог его проклял. Его жена переживала еще больше и почему-то считала, что это именно я призвал на них это несчастье.
Хоть один из младших компаньонов юридической фирмы Бедфорд и Биббер предложил, похорон Джейн и исполнением ее последней воли, мистер Бедфорд с какими-то мазохистскими чувствами заупорствовал в том, что он проследит за всеми подробностями. Я понимал его. Джейн была для всех нас такой важной персоной, что трудно было согласиться с ее потерей. А еще труднее было осознать, что придет когда-то день, когда мы ни разу о ней не подумаем.
Ее похоронили одним морозным февральским послеполуднем на Кладбище Над Водой в Грейнитхеде, в возрасте 28 лет, вместе с нашим не родившимся сыном, а надпись на ее надгробии гласила: «Укажи мне дорогу к прекрасной звезде».
Миссис Бедфорд не соизволила даже взглянуть на меня во время церемонии похорон. В ее глазах я был наверняка хуже убийцы. У меня не было храбрости, чтобы убить Джейн лично, своими руками. Вместо этого, по ее мнению, я согласился, чтобы судьба сделала за меня грязную работу. Судьба была моим наемным убийцей.
Я познакомился с Джейн случайно, в довольно удивительных обстоятельствах — на охоте на лис около Гринвуда, в Северной Каролине, менее двух лет назад, хотя теперь мне казалось, что с тех пор прошло уже двадцать лет. Мое присутствие было обязательным, поскольку охота происходила на территории в тысячу двести акров владений одного из наиболее влиятельных клиентов моего работодателя. Джейн же появилась там потому, что ее пригласила подружка из Уэллсли Колледж, обещая возбуждающее «кровавое крещение». Крови не было, лисы разбежались. Но позже, в элегантном колониальном доме, мы сидели с Джейн в тихом салончике на втором этаже, углубленные в необыкновенные итальянские кресла, попили шампанского и влюбились друг в друга. Джейн обожала Китса, и потому цитата из Китса и была на ее надгробии.
Смертельно-бледных королей
И рыцарей увидел я.
«Страшись. La Belle ame anac Владычица твоя!»note 1
Вроде бы нас ничто друг с другом не соединяло: ни среда, ни образование, ни общие знакомые. Я родился и вырос в Сент-Луисе, штат Миссури. Мой отец был сапожником, хозяином магазина с обувью, и хотя он сделал все, чтобы обеспечить мне наилучшее образование — «Мой сын не будет всю жизнь заглядывать людям под подошвы» — все же я оставался неизлечимым провинциалом. Говорите мне о Чилликоте, Колумбии и Сиу Фоллс — эти названия западают мне в сердце. Я изучал экономику в Вашингтонском Университете и в возрасте 24 лет нашел должность в торговом отделе фирмы «Мид-Вестерн Кемикал Билдинг» в Фергюсоне.
В возрасте 31 года я был младшим руководителем, носил серые костюмы и темные носки, и со мной всегда была свеженькая «Фортьюн» в кожаной папке с моими инициалами. Джейн же была единственным ребенком в уважаемой, но не слишком богатой семье, осевшей в Салеме, штат Массачусетс, единственной дочерью и ныне единственным ребенком. Ее старательные воспитатели, немного по старосветски, приучили к зажиточности, даже определенной утонченности. Такая себе местная Вивьен Ли. Джейн любила античную мебель, картины американских примитивистов и одеяла домашнего шитья, но у нее самой не было времени на шитье, и она очень мало что носила под платьем, а когда она выходила в сад, то из принципа надевала французские туфельки на высоком каблучке и по щиколотки погружалась в грязь рядом с грядками с капустой.