— Черт побери, должна же я быть хорошей домохозяйкой, — повторяла она, когда хлеб у нее не хотел подниматься или конфитюры превращались в густую жижу. — Но у меня как-то к этому нет никаких способностей.
На Новый Год она пыталась приготовить «Прыгающего Джека», традиционное на юге блюдо из ветчины и фасоли, но из этого вышло что-то напоминающее красные резиновые перчатки, смазанные пригорелым клеем. Когда она подняла крышку кастрюли, мы оба смеялись до слез, ведь в конце концов подобное так и должно кончаться в каждой удачной семье. Однако потом, когда мы уже лежали в постели, она сказала:
— Есть такой предрассудок, что если на Новый Год не подашь «Прыгающего Джека», то потом весь год будут сплошные неудачи.
Она не была так безнадежна, как Хонни из кантри песенки, которая разбила автомобиль и выла над тающим снегом, но вы наверное поймете, что песенка «Хонни» не принадлежала к числу моих любимых. Когда потеряешь близкого человека, то всегда бываешь склонен придавать чрезмерный вес сентиментальной чуши.
Все кончилось на мосту на Мистик Ривер под конец февраля, в ослепительную снежную метель, когда Джейн возвращалась домой после визита к своим родителям в Дедхэме и затормозила перед кассой оплаты проезда по мосту. Молодая темноволосая женщина на шестом месяце беременности за рулем желтого мустанга с каплевидной маской. В грузовике, который ехал за ней, подвели гидравлические тормоза. Грузовик весил семнадцать тон и был загружен стальными трубами, предназначенными для ремонта канализационной сети в Глостере. Джейн вместе с ребенком была надета на руль мустанга.
Ко мне позвонили, а я весело прокричал: «Алло!». Тогда они и сообщили, что Джейн мертва, и это был конец.
Это ради Джейн меньше года назад я бросил место в Мид-Вестерн Кемикал Билдинг и переехал в Грейнитхед. Джейн желала покоя. Она тосковала по покою, деревенской жизни в старинном окружении. Она тосковала по детям и по семейным торжествам Рождества, по тому спокойному счастью из песенок Бинга Кросби, о котором давно забыли современные обитатели больших городов Америки. Я протестовал, говоря, что я — на пороге карьеры, что я нуждаюсь в признании, деньгах, сауне с водным бичом и дверях от гаража, открывающихся на мой голос. А она сказала на это:
— Ты, наверно, шутишь, Джон. Зачем тебе всем этим себя отягощать?
И она поцеловала меня в лоб. Однако после переезда в Грейнитхед мне показалось, что мы обладаем теперь большим количеством вещей — часов, столиков, кресел-качалок — чем я мог бы себе представить в самых смелых мечтах, даже больше, чем считал необходимым. Более того, в глубине души я впал в панику при мысли, что я не заработаю в этом году больше денег, чем в прошлом.
Когда я просил увольнения, на меня смотрели так, будто я заявил, что являюсь педерастом. Президент прочитал мое заявление, потом прочитал еще раз, даже перевернул его пару раз в руках, чтобы окончательно убедиться в его содержании. Потом он сказал:
— Джон, я принимаю твое увольнение, но позволю себе процитировать тебе цитату из Горация: «Изменяются небеса, но не души, которые плывут через океан».
— Да, мистер Хендрик, — бесцветно ответил я. Я поехал в снятый нами домик в Фергюсоне и выдул целую бутылку «Шивас Регал», прежде чем вернулась Джейн.
— Ты уволился, — заявила она, нагруженная покупками, которые уже не могли себе позволить.
— Я дома и я пьян, значит, я сделал это, — ответил я.
В течение шести недель мы переехали в Грейнитхед, в получасе езды от родителей Джейн. А когда пришло лето, мы купили дом у Аллеи Квакеров, на северо-западном берегу полуострова Грейнитхед. Предыдущий хозяин был сыт выше всех заявок от ветра, как сказал нам посредник из бюро по торговле недвижимостью: ему было достаточно морозных зим, достаточно моллюсков, и он переехал на юг, в помещение, нанятое в Форт Лодердейл.
Еще две недели спустя, когда в доме все еще царил хаос, а мой счет в банке выглядел еще более мизерно, мы наняли лавку в самом центре старой деревушки Грейнитхед. Большие парадные ее окна выходили на площадь, где в 1691 году повесили за ноги и сожгли единственную ведьму из Грейнитхед и где в 1775 году несколько британских солдат застрелили трех рыбаков из Массачусетса. Мы назвали нашу лавку «Морские сувениры» (хотя мать Джейн в качестве названия предложила «Лом и рухлядь») и открыли ее с гордостью и гигантским количеством темно-зеленой краски. Я не был до конца убежден, что мы заработаем на жизнь, продавая якоря, корабельные орудия и мачты, но Джейн рассмеялась и сказала, что все обожают морские сувениры, особенно люди, которые никогда не плавали, и что мы будем богаты.
Ну что ж, богатыми мы не были, но зарабатывали достаточно, чтобы хватало на суп из моллюсков и красное вино, на взносы в ипотеку и на дерево для камина. А Джейн и не желала ничего больше. Конечно, она хотела также и детей, но не даром, а по крайней мере, когда они появятся на свет.
За те несколько кратких месяцев, которые мы с Джейн жили и работали в Грейнитхед, я сделал несколько важных открытий в своей жизни. Прежде всего, я открыл, что на самом деле может быть любовь, и совершенно убедился, что до сих пор я не понимал и не знал этого.
Я открыл, что может означать лояльность и взаимоуважение. Я научился также и терпимости. В то время, когда отец Джейн относился ко мне как к какому-то анонимному младшему чиновнику, которого он вынужден забавлять на торжественном приеме, и время от времени, хоть и с явной неохотой, угощал меня рюмочкой домашнего бренди еще 1926 года изготовления, мать Джейн дословно содрогалась, когда я входил в комнату, и кривилась, как только я, забывшись, переходил на свой выразительный акцент Среднего Запада из Сент-Луиса. Относилась же она ко мне с ледяной вежливостью, что было намного хуже, чем откровенная враждебность. Она прилагала всевозможные усилия, чтобы только со мной не разговаривать. Например, она спрашивала у Джейн: «Выпьет ли твой муж чая?», хотя я сидел тут же, рядом. Но Джейн с загоревшимися глазами отвечала:
— Не знаю. Сама спроси его. Я все же не ясновидец.
Причина была проста: я не учился в Гарварде, я жил не в Хюанниспорт, даже не в Бек Бей, к тому же я даже не принадлежал к загородному клубу. Когда Джейн еще жила, они имели ко мне претензии, что я испортил жизнь их ребенку, а когда она погибла, то обвиняли меня, что я ее убил. Они не винили водителя грузовика, который должен был уступить дорогу, они не винили механика, который не проверил тормозов. Они обвиняли только меня.
Как будто, прости меня, Боже, я сам себя не обвинял.
— Я уладил все платежные вопросы, — сказал мистер Бедфорд. — Я заполнил формуляр 1040 и потребовал возвращения затрат на врачебную помощь в госпитале, хотя было очевидно, что это бесцельно. С этих пор… гм… я буду передавать твои счета мистеру Роснеру, если ты ничего не имеешь против.
Я кивнул головой. Естественно, Бедфорды, желали как можно скорее избавиться от меня, но, конечно же, так, чтобы это не выглядело излишней поспешностью или отсутствием хороших манер.
— И еще одна мелочь, — продолжал мистер Бедфорд. — Миссис Бедфорд желала бы оставить на память ожерелье из алмазов и жемчуга, которое принадлежало Джейн. Она считает, что с твоей стороны это был бы прекрасный жест.
Было видно, что эта просьба глубоко озаботила мистера Бедфорда; но было ясно и то, что он не осмелился бы появиться домой с пустыми руками. Он барабанил пальцами по краю стола и неожиданно повернул голову в сторону, как будто бы это не он упомянул об ожерелье, а кто-то иной…
— Учитывая при этом стоимость ожерелья… — небрежно бросил он.
— Джейн дала мне понять, что это семейная реликвия, — сказал я самым мягким тоном, на который только был способен.
— Ну… да… это правда. Оно было в нашей семье сто пятьдесят лет. Его всегда передавали очередной миссис Бедфорд. Но поскольку у Джейн не было детей…
— …и к тому же, она была всего-навсего миссис Трентон, — добавил я, пытаясь за иронией скрыть горечь.
— Ну, вот, — озабоченно буркнул мистер Бедфорд. Он шумно кашлянул. Вероятнее всего он не знал, как себя вести.
— Ну, хорошо, — сказал я. — Все для Бедфордов.
— Я очень тебе обязан, — выдавил из себя мистер Бедфорд.
Я встал.
— Должен ли я еще что-нибудь подписать?
— Ничего. Ничего, благодарю, Джон. Все уже улажено. — Он встал тоже.
— Помни, что если бы могли тебе в чем-то помочь… достаточно, если позвонишь нам.
Я кивнул головой. Наверно же я не был прав, питая такую антипатию к Бедфордам. Это правда, что я потерял молодую жену и еще не родившегося ребенка, но они потеряли единственную дочь. Кого они могли обвинять в своем несчастье, если не Бога и не самих себя?
Мы обменялись с мистером Бедфордом крепким рукопожатием, как будто генералы враждебных армий после подписания не слишком почетного перемирия. Я направился к двери, когда неожиданно услышал женский голос, говорящий совершенно естественным тоном:
— Джон?
Я резко обернулся. У меня волосы на голове съежились от страха. Я вытаращил глаза на мистера Бедфорда. Мистер Бедфорд в свою очередь уставился на меня.
— Да? — бросил он. Потом сморщил брови и спросил: — Что случилось? Ты выглядишь, как будто увидел духа.
Я поднял руку, напряженно прислушиваясь.
— Вы слышали что-нибудь? Какой-то голос? Кто-то произнес мое имя?
— Голос? — повторил мистер Бедфорд. — Чей голос?
Я заколебался, ведь сейчас я слышал только уличный шум за окном и стук пишущих машинок в соседних комнатах.
— Нет, — наконец выдавил я. — Видимо, мне что-то показалось.
— Как ты себя чувствуешь? Может, тебе надо еще раз поговорить с доктором Розеном?
— Нет, зачем же. Это значит, все в порядке, спасибо. Со мной ничего не случилось.
— Это точно? Ты выглядишь не особенно хорошо. Как ты только вошел, я сразу подумал, что ты не очень хорошо выглядишь.
— Просто бессонная ночь, — объяснил, оправдываясь я.
Мистер Бедфорд положил мне руку на плечо, не так, будто хотел придать мне уверенности, а скорее так, как будто сам должен был на что-то опереться.