Мизансцена была выстроена идеально.
Граф, бледный и осунувшийся после введения контрастного вещества, сидел в кресле-каталке, укутанный в больничный плед.
Когда его положили внутрь аппарата, он больше не был хозяином жизни, а лишь хрупким пациентом, ожидающим приговора.
Сомов стоял за спиной радиолога, напряжённо вглядываясь в экран — поза начальника, который контролирует процесс, но чей исход зависит не от него.
Радиолог, жрец этого храма, со спокойным лицом управлял машиной.
А я стоял чуть в стороне, скрестив руки на груди. В позе отстранённого наблюдателя.
Я не нервничал. Не суетился. Просто ждал визуального подтверждения того, что уже знал.
На огромном мониторе начали появляться изображения. Слой за слоем, срез за срезом томограф проникал вглубь черепа графа, выстраивая детальную карту его мозга.
Сначала — неясные тени, серое и белое вещество. Напряжение в комнате нарастало, становилось почти физически ощутимым.
— Вот, — наконец произнёс радиолог, указывая курсором на центр экрана. Он сделал паузу, словно сам был удивлён тому, что увидел. — Турецкое седло. И в нём…
На срезе чётко визуализировалось белое, почти светящееся на тёмном фоне образование. Хищная, уродливая жемчужина, распустившаяся в самом сердце его мозга.
Аденома гипофиза размером около двух сантиметров. Она не просто сидела в своём костном гнезде, она уже выходила за его пределы, поднимаясь вверх и заметно деформируя тонкую пластинку перекреста зрительных нервов.
Молчание в кабинете стало оглушительным. Мерное гудение томографа, казалось, заполнило всё пространство. Никто не дышал. Все смотрели на экран, на это неопровержимое, уродливое доказательство.
— Невероятно, — прошептал Сомов, первым нарушив тишину. Он медленно повернул голову и посмотрел на меня. — Вы увидели это… без томографа. По косвенным признакам, по одной только логике вычислили опухоль в центре мозга.
Он смотрел на меня, и в его взгляде я видел не просто уважение или профессиональное восхищение.
Я видел страх. Страх перед интеллектом, который он не мог понять и, следовательно, не мог контролировать. С этого момента я перестал быть для него просто ценным, гениальным сотрудником.
Я стал опасным, непредсказуемым союзником.
Я молчал. Кричать «я же говорил» — удел истеричек и базарных торговок. Мой триумф был в этой тишине. В его потрясённом взгляде. В неопровержимом изображении на экране.
Подтверждение было получено. Этого было более чем достаточно.
Когда Ливенталя вытащили из аппарата, вернули в каталку и показали опухоль, он едва слышно икнул.
Граф перевёл взгляд с экрана на меня. Он смотрел на изображение своего «врага» со странной смесью ужаса и… облегчения. Неопределённость закончилась. Враг обрёл имя и форму. Теперь он знал, с чем бороться.
— Значит, теперь вы знаете, что со мной, — его голос был слабым, но твёрдым. — Это… это можно вылечить?
Все его деньги, вся его власть в этот момент были бессильны. Он полностью, без остатка, зависел от моего ответа.
— Можно, — кивнул я. Мой голос прозвучал спокойно, уверенно и окончательно. Как приговор, но со знаком плюс. — Это операбельная опухоль. После её удаления все симптомы, и с сердцем, и со зрением, должны полностью исчезнуть.
Я видел, как изменилось его лицо.
Как вернулся цвет на бледные щёки, как расслабились сведённые напряжением плечи. В этот момент он готов был отдать мне всё. Не только сто тысяч за дочь.
Потому что я только что подарил ему то, что он не мог купить ни за какие деньги — надежду. А вместе с ней — и его жизнь.
В этот момент он перестал быть моим пациентом. Он стал моим будущим должником.
Осталось только удалить эту опухоль.
Первым делом я повернулся к Сомову.
— Пётр Александрович, мне нужен срочный консилиум. Вы, я и заведующий хирургией Краснов. Обсудить тактику лечения графа Ливенталя.
— Конечно, — кивнул Сомов, уже привыкший к моему стилю работы. — Но нас двоих будет достаточно. Я сам все обсужу с Красновым.
Он ушёл, а я повёз Ливенталя обратно в палату. Решил это сделать самостоятельно.
Граф сидел в кресле, и страх в его глазах сменился почти детским, доверчивым ожиданием.
— Доктор, я… я вам так благодарен… — начал он. — Всё, что вы скажете… я готов.
— Я знаю, ваше сиятельство, — прервал я его. — Сейчас главное — спокойствие. Мы найдём лучшего нейрохирурга в Империи. Я лично прослежу за этим. А теперь отдыхайте.
Я говорил с ним с той абсолютной уверенностью, с которой полководец обещает победу своим солдатам перед решающей битвой. Для него это было утешение. Для меня — постановка новой боевой задачи.
Доставив графа, я пошёл в кабинет Сомова.
Атмосфера там резко изменилась.
Я ожидал увидеть облегчение, может быть, даже тихое восхищение после подтверждения диагноза. Но вместо этого меня встретила тишина, густая и тяжёлая, как могильная плита.
Заведующий сидел за столом, обхватив голову руками, и смотрел на светящиеся на негатоскопе снимки МРТ. Они висели, как рентген призрака, как неопровержимая улика в деле, у которого не могло быть счастливого конца.
— Что ж, Пирогов, — начал он, не поднимая головы. Его голос был глухим и усталым. — Ваш диагноз подтвердился с пугающей точностью. Я снимаю перед вами шляпу. Но боюсь, наша радость была преждевременна.
— В чём дело? — я сел на стул напротив, чувствуя, как холодный огонь азарта в моей груди сменяется ледяным предчувствием. — Опухоль доброкачественная. Локализована. Операбельная. В чём проблема?
Сомов тяжело вздохнул и ткнул пальцем в один из снимков.
— Проблема в деталях, Пирогов. Всегда в деталях. Посмотрите внимательнее.
Я подошёл ближе.
И тут я увидел. Увидел то, на что не обратил внимания в кабинете МРТ. Уродливые, похожие на щупальца отростки, которые уходили от основного, чётко очерченного тела опухоли в сторону… в кавернозный синус.
Дьявольское сплетение артерий и нервов.
Внутренняя сонная артерия, несущая кровь к мозгу.
Глазодвигательный, отводящий, блоковый нервы — всё то, что управляло движением глаз. Одно неверное движение скальпеля в этой зоне, один задетый сосуд — и мозг графа превратится в кровавую кашу.
Сомов был прав. Это была не просто операция. Это была попытка разминировать бомбу с часовым механизмом, которая уже вросла в стенки порохового склада.
— Но в «Белом Покрове» есть нейрохирурги, — возразил я.
— Есть, — кивнул Сомов. — Хорошие хирурги. Для стандартных операций. Они могут удалить грыжу или клипировать аневризму. Но это? — он покачал головой. — Одно неверное движение — и граф либо умрёт от кровотечения прямо на столе, либо навсегда останется «овощем» с парализованными глазами. Наши на такое не возьмутся. Никто не поставит на кон свою лицензию и свободу.
— Тогда нужно искать того, кто возьмётся. В Империи должны быть такие специалисты.
— Такой человек есть, — Сомов откинулся в кресле, его взгляд был устремлён в потолок. — Один. Профессор Абросимов. Лучший нейрохирург страны, возможно, и всей Европы. Он оперирует то, за что другие не берутся в принципе. Его называют «золотыми руками Империи». Только он сможет провести такую операцию.
Надежда, яркая и острая, на мгновение пронзила пелену безнадёжности.
— Так в чём проблема? — развел руками я. — Деньги? Связи? Граф Ливенталь оплатит любой счёт, он подключит все свои ресурсы, чтобы попасть к нему!
Сомов поджал губы.
— Я уже связался с ним, Пирогов. Пока вы отвозили графа, я позвонил его личному ассистенту. Знаете, что мне ответили? Запись на плановые операции к Абросимову — на полгода вперёд. На экстренные — живая очередь из пациентов.
— Но это же граф Ливенталь, — нахмурился я. — Нужно найти «окно»!
— Нужно, — кивнул Сомов. — Его ассистент, сжалившись, сказал, что самое раннее «окно», если кто-то умрёт или откажется от операции в последний момент, может появиться через три недели. Но скорее всего — через месяц.
— Не подходит, — мотнул головой я. — К тому времени Ливенталь умрет.
Глава 7
— Вы правы, — кивнул мне Сомов. — Через две недели нам уже некого будет оперировать. Судя по скорости компрессии зрительных нервов и той нестабильности сердечного ритма, которую даёт тиреотоксикоз, граф просто не доживёт до этого «окна».
Слова повисли в воздухе.
Я нашёл его болезнь, дал ей имя, увидел её насквозь. Держал в руках карту спасения графа, но все дороги на ней вели в пропасть.
Проклятье, которое заставляло меня спасать жизни, издевательски смеялось мне в лицо. Оно дало мне знание, но отняло возможность. Изощрённая в своей жестокости ирония. Впрочем, как и всегда.
Нет.
Я смотрел на поникшего Сомова, на светящийся снимок, на свой собственный поставленный диагноз.
НЕТ.
Обречён — это слово для смертных. А я не из их числа. Должен быть выход. Всегда есть выход.
Нужно просто перестать играть по их правилам.
Идея пришла не как результат логических построений. Она вспыхнула в сознании, как молния в грозу — ослепительная, дерзкая и абсолютно безумная. План, который нарушал все мыслимые правила, этические нормы и, возможно, законы. План, который мог сработать.
Если очередь к хирургу нельзя обойти, значит, нужно сделать так, чтобы хирург сам пришёл к нам. Но как заставить легенду медицины обратить внимание на рядового, пусть и очень богатого пациента?
Есть несколько способов.
— Я что-нибудь придумаю, — сказал я, поднимаясь со стула. Мой голос прозвучал ровно и спокойно, контрастируя с тяжёлой атмосферой безнадёжности, царившей в кабинете.
Сомов удивлённо приподнял бровь, отрывая взгляд от снимков.
— Придумаете? Пирогов, это не та ситуация, где можно что-то «придумать». Это не очередь в булочную, которую можно обойти с чёрного хода! Это стена! Вы не можете «придумать», как её обойти! Абросимов — единственный шанс графа.
— Именно поэтому я и собираюсь действовать, — ответил я, направляясь к двери. — Дайте мне время.