Глава 8
— Что вы знаете о той операции? — голос Абросимова был тих, но в нём слышалась сталь. Он был похож на следователя, начинающего допрос.
Я выдержал паузу, чтобы показать ему свой серьезный настрой. Нужно было выдать достаточно информации, чтобы зацепить его, но не всё сразу. Это была не беседа, это была рыбалка.
— Анастасия Селиверстова. Талантливая молодая скрипачка, двадцать восемь лет. Национальное достояние, гордость страны, — начал я, рисуя картину не медицинского случая, а человеческой трагедии. Я знал, что это ударит больнее. — Поступила к вам с жалобами на серию микроинсультов. У неё немела левая рука — критично для скрипачки. Были приступы головокружения.
— Дела давно минувших дней, — Абросимов махнул рукой, его лицо снова стало непроницаемой маской. Он развернулся, чтобы уйти. Это была его защита — обесценить, закрыть тему.
— На ангиографии вы увидели стеноз! — крикнул я ему в спину. Голос прозвучал резко в гулкой тишине холла. Это был уже не намёк, а конкретный факт из закрытого протокола. — Критическое сужение правой внутренней сонной артерии в том месте, где она входит в череп! Кровоток в правом полушарии её мозга был еле-еле!
Абросимов замер. Его спина напряглась, как натянутая струна. Он не повернулся, но я знал, что он слушает каждое моё слово.
— Диагноз был очевиден, — продолжил я уже спокойнее, подходя на пару шагов ближе. — Атеросклероз сосудов головного мозга у молодой пациентки. Редко, но бывает.
Я не закончил. Ему не нужно было напоминать об исходе.
— … Но это не так, — я сделал финальный, решающий ход. — Это не был атеросклероз. Ваш диагноз был ошибкой. И я могу вам это доказать.
Профессор медленно обернулся. В его серых, уставших глазах я увидел то, что искал — неподдельный профессиональный интерес, смешанный с глубокой, застарелой болью.
— Сейчас у меня операция, — сказал он после долгой, звенящей паузы. — Поговорим через час. За вами придут.
И он ушёл, не сказав больше ни слова, оставив меня стоять посреди холла с чувством глубокого удовлетворения.
Крючок заброшен. Рыба клюнула.
Меня проводили не в общую зону ожидания, а в личную приёмную профессора. Я важно расположился на огромном кожаном диване, закинув ногу на ногу.
Был больше не просителем. Был гостем, которого ждут. Нюхль, почувствовав смену обстановки, бесшумно материализовался у меня на коленях, свернулся клубком и довольно засвистел.
— Молодец, Нюхличек! — погладил я его по невидимому костяному хохолку. — Отлично сработал с вентиляцией. Настоящая диверсия.
Ящерица довольно заурчала, явно гордясь собой. Он был моим лучшим бойцом в этой тихой войне.
Дверь приёмной открылась, и вошла секретарша. Та самая «цербер», что еще недавно смотрела на меня как на назойливую муху. Теперь она порхала вокруг, как бабочка, и улыбалась самой очаровательной и заискивающей улыбкой.
— Может быть, кофе? — предложила она. — Свежесваренный. Или что-нибудь покрепче? У профессора в баре отличный коньяк.
— Я не пью кофе, — ответил я, даже не посмотрев на неё. — Чаю мне. Обычного чёрного чаю. Без сахара.
— Конечно, — она ничуть не смутилась, лишь грациозно кивнула. — Сейчас всё будет.
Вернулась она с подносом, на котором красовался изящный фарфоровый сервиз, который стоил, вероятно, как моя месячная зарплата. Наливая чай, она наклонилась чуть ближе, чем требовал этикет, и её голос стал тихим, доверительным.
— Знаете, случай с пациенткой Селиверстовой… он очень важен для профессора, — сообщила она. — Он до сих пор переживает. Это единственный раз за всю его карьеру, когда он… проиграл. Если вы действительно сможете ему помочь… это будет настоящим чудом.
Она смотрела на меня с неприкрытым, почти девичьим интересом. В её глазах читалось восхищение человеком, который смог не просто пробиться сквозь выстроенную оборону, но и заинтересовать самого великого Абросимова.
Интересно.
Статус человека, «допущенного к телу», автоматически повышает мою ценность и привлекательность в глазах обслуживающего персонала. Она видит во мне не просто врача, а ключ к настроению её босса. А значит — ключ к её собственному спокойствию и, возможно, премии.
Люди так предсказуемы.
Спустя час и две чашки чая и пять шоколадных вафель, которые оказались безумно вкусными, меня пригласили.
Кабинет профессора Абросимова оказался полной противоположностью кричащей роскоши холла. Это было логово хирурга, а не кабинет светского льва.
Никаких излишеств, только функциональность, доведенная до абсолюта.
На стенах — не картины, а детализированные анатомические карты сосудов головного мозга и ряды дипломов на разных языках мира. На идеально убранном столе — не безделушки, а человеческий череп-муляж и аккуратная стопка снимков МРТ.
— Итак, — профессор сел за стол, сцепив пальцы в замок. Его взгляд был острым, как скальпель. — Говорите.
Это было не приглашение к беседе. Это было требование.
— Я знаю, что вы не виноваты в смерти Анастасии Селиверстовой, — начал я без предисловий. Я пришёл не просить, я пришёл заключать сделку, и мой первый ход должен был быть самым сильным. — И могу это доказать. Но прежде мне нужна ваша помощь.
— Какая именно? — он даже бровью не повёл, хотя я видел, как на мгновение напряглись мышцы его челюсти при упоминании имени своей пациентки.
— У меня есть пациент. Граф Ливенталь. Аденома гипофиза с инвазией в кавернозный синус. Ему нужна операция, которую, по общему мнению, в этой стране можете сделать только вы.
Абросимов откинулся в кресле, его взгляд стал оценивающим.
— Ливенталь… Я слышал о нём. Разное слышал, — он внимательно изучал меня, взвешивая риски. — Но допустим, я соглашусь. Что именно вы знаете о деле Селиверстовой?
— Я не скажу ни слова, пока граф Ливенталь не будет стоять в вашем операционном графике, — твёрдо сказал я, глядя ему прямо в глаза. Я не блефовал.
Профессор усмехнулся. Это была не весёлая усмешка, а кривое движение губ, означавшее признание. Признание не поражения, а уважения к сильному противнику.
— Да вам палец в рот не клади. Хорошо, доктор… Пирогов. Играем по вашим правилам.
Он снял трубку внутреннего телефона, демонстративно игнорируя меня.
— Марина? Поставьте графа Ливенталя в график. Операция через пять дней. Да, я знаю, что всё расписано. Подвиньте Петрова на следующую неделю. Его случай потерпит.
Положив трубку, он откинулся в кресле, снова сцепив пальцы. Он хладнокровно передвинул чью-то жизнь в своём расписании, словно пешку на доске, демонстрируя свою абсолютную власть.
— Ваш ход, доктор. Рассказывайте.
Напряжение торга ушло. Наступила тишина ожидания.
Я встал и подошёл к окну, собирая мысли в единую, разящую цепь. Это была не просто история. Это был хирургический инструмент, которым я должен был вскрыть его старую рану и извлечь из неё многолетний гной вины.
— Единственный способ спасти Селиверстову от обширного инсульта и сохранить ей возможность играть — это была сложнейшая операция по созданию обходного шунта, — начал я, говоря как хирург, который сам стоял за его плечом. — Экстракраниально-интракраниальный анастомоз. Нужно было взять поверхностную височную артерию и подшить её к средней мозговой артерии в обход сужения. Высший пилотаж микронейрохирургии.
Абросимов молча кивнул, его взгляд был устремлён в прошлое, и я видел в нём боль воспоминаний.
— Операция прошла идеально, — продолжил я. — Под микроскопом вы виртуозно наложили анастомоз. Шунт функционировал, кровоток в правом полушарии восстановился. Все интраоперационные показатели были в норме. Это был триумф.
— И через четыре часа она умерла, — глухо, безэмоционально произнёс профессор. — Массивное внутримозговое кровоизлияние. Именно в том полушарии, которое я недавно спас.
— Вы винили себя в технической ошибке, — кивнул я. — Решили, что слишком резко восстановили перфузию в зоне хронической ишемии. Синдром гиперперфузии — когда сосуды, привыкшие к кислородному голоданию, не выдерживают нормального кровотока и разрываются.
— Я был недостаточно осторожен, — Абросимов сжал кулаки так, что побелели костяшки. Это была исповедь. Момент, когда великий хирург признавался в своей главной ошибке. — Мои руки… я поторопился…
— Нет, — твёрдо, как удар гонга, прозвучал мой голос. — Ваши руки не дрогнули. И вы не поторопились. Проблема была не в технике операции. Проблема была в самом диагнозе. У Анастасии Селиверстовой не было атеросклероза.
Профессор резко поднял голову, его глаза расширились от шока.
— Что?
— У неё была фибромускулярная дисплазия сонной артерии. Редчайшее генетическое заболевание, при котором стенка артерии состоит не из нормальных эластичных слоёв, а из хаотично расположенных мышечных и фиброзных волокон. На ангиографии это выглядит как стеноз из-за атеросклероза, но природа совершенно другая.
Я вернулся к столу и наклонился к Абросимову, понижая голос.
— При фибромускулярной дисплазии стенки всех мозговых сосудов изначально дефектные, хрупкие, как папиросная бумага. Они держатся только благодаря низкому давлению при хронической ишемии. Как только вы восстановили нормальный, мощный кровоток, эти дефектные сосуды просто не выдержали. Они лопнули по всему полушарию. Но вы не могли этого знать — окончательный диагноз ставится только при патологоанатомическом исследовании срезов артерий.
Абросимов смотрел на меня как на явление высшей силы.
— Откуда… откуда вы это знаете?
Потому что в прошлой жизни я вскрыл сотни черепов и видел все возможные патологии, о которых вы даже не читали в своих книгах. Но вам об этом знать необязательно.
— Когда стандартное объяснение не работает, нужно искать нестандартное, — сказал я, возвращая ему папку. — Ваша теория о гиперперфузии была логичной, но она не объясняла аномальную извитость других сосудов, отмеченную в протоколе ангиографии. Я просто пошёл по этой ниточке. Я не «знал» диагноз. Я вычислил его, исключив всё невозможное. Анастасия Селиверстова умерла не из-за вашей ошибки. Она умерла из-за болезни, которую вы все пропустили, потому что были слишком сосредоточены на собственной вине.