Заказал чашку горького чая и ткнул пальцем в витрину на какое-то замысловатое пирожное «Эстерхази» с тончайшими ореховыми коржами и масляным кремом. Этому телу требовалась энергия, и чем калорийнее, тем лучше.
Я достал свой телефон и открыл самый популярный в столице сайт по аренде недвижимости. Сканировал страницы, отбрасывая неподходящие варианты.
Квартира в оживлённом квартале с консьержкой? Отпадало. Любопытная старуха у подъезда — это хуже любого шпиона Морозова.
Комната в доходном доме с общим коридором? Слишком много свидетелей. Мне нужна была анонимность, уединённость, и желательно — полное отсутствие любопытных соседей.
И тут я увидел его. Объявление, которое сразу привлекло моё внимание.
«Сдаётся почти пентхаус в историческом доме на Патриарших прудах. Верхний этаж (чердак). Отдельный вход. Тихие соседи. Цена — почти оскорбительно низкая».
Мой первый инстинкт был не «вот удача!», а «в чём подвох?»
Клопы? Протекающая крыша? Сумасшедшая старуха этажом ниже, которая разводит сорок кошек и жалуется на любой шум? Или что-то… поинтереснее? Я набрал указанный номер и договорился о встрече.
Хозяин оказался приятным пожилым господином с седыми бакенбардами и печальными глазами. Вид человека из бывших аристократов, который вынужден сдавать родовое гнездо, чтобы сводить концы с концами. Он встретил меня у подъезда и повёл наверх, на последний этаж.
Квартира-чердак была именно такой, как я и представлял. Просторная, пыльная, с высокими скошенными потолками, могучими балками из тёмного, векового дерева и большим круглым окном, как глаз циклопа, смотрящим на крыши старой Москвы. Потенциал был огромен.
— Предупреждаю сразу, молодой человек, — начал старик смущённо, почти извиняясь, когда я закончил осмотр. — Есть одна… особенность. Из-за неё цена такая низкая. Предыдущие жильцы… они долго не задерживались. Жаловались.
— На что? — спросил я, уже предвкушая ответ.
— На странные звуки по ночам, — он понизил голос. — Шаги, когда в доме никого нет. Иногда вздохи… кто-то даже утверждал, что слышал тихую музыку. Говорят, дом старый, с историей…
И в этот момент весь пазл сложился. Подозрительно низкая аренда. «Странные звуки». «Тихие соседи». Нервный, извиняющийся хозяин. Это были не крысы в перекрытиях. Не ветер в дымоходе.
Для любого нормального человека это был бы решающий недостаток, повод немедленно бежать с этого проклятого чердака, осеняя себя крестным знамением.
Для меня? Это было лучшее предложение на рынке недвижимости за всю историю этого города.
— Меня это не смущает, — сказал я с самым невозмутимым видом. — Я очень крепко сплю.
Старик посмотрел на меня с таким шоком, который быстро сменился безграничным облегчением, будто я только что снял с его плеч многолетнюю ношу.
— Беру, — сказал я, доставая из кармана пачку денег, из тех, что получил за дуэль. — Вот аванс за два месяца. Завтра днём можем оформить документы.
День прошёл невероятно продуктивно.
Я не просто нашёл нам временное убежище. Я нашёл идеальное логово. Безопасный дом, тренировочный полигон и, возможно, источник новых ресурсов в одном флаконе. План по эвакуации был готов к запуску.
Осталось лишь сыграть финальный акт с графом и его дочерью, получить свой гонорар и переехать в мою новую, уютную резиденцию.
На следующее утро я повёл Аглаю в больницу. Костомар остался в отеле с чёткими инструкциями — притворяться анатомическим пособием, если в номер войдёт горничная. Его появление в клинике вызвало бы слишком много лишних вопросов.
Всю дорогу в такси Аглая не могла сидеть на месте.
Она теребила край своего неуклюжего мужского плаща, задавала сотни вопросов, не дожидаясь ответа, и иногда смеялась — слишком громко, слишком надрывно.
Она была похожа на пациента с лихорадкой, который пытается выговорить свой страх через поток бессмысленных, лихорадочных слов.
Я молчал. Лишь кивал, подбадривая девушку перед предстоящей встречей.
Слушал не её слова, а бешеный ритм её пульса, который я почти чувствовал через обивку сиденья. Её чувство вины, страх перед встречей и отчаянная надежда на прощение смешивались в идеальный, концентрированный коктейль, который должен был вот-вот созреть.
«Урожай» обещал быть богатым.
Когда мы вошли в роскошный, тихий холл «Белого Покрова», её болтовня мгновенно прекратилась.
Она замерла, узнав герб на мраморном полу, знакомые лица персонала. Её шаг замедлился, словно ноги вдруг налились свинцом и вросли в пол.
Вся её показная бравада испарилась, оставив только чистый, животный страх перед встречей с отцом, которого она предала. Она инстинктивно вцепилась в мой рукав.
Отлично. Финальная стадия созревания. Эмоциональное напряжение достигло своего пика.
Мы вместе вошли в палату номер семь. Граф Ливенталь сидел в кресле, осунувшийся и бледный. Он медленно поднял голову, услышав шаги, и его взгляд остановился на дочери.
— Аглая? — это был не вопрос. Это был шёпот, полный неверия, боли и слабой, невозможной надежды.
Вот он, момент. Идеальный. Но всё пошло не по плану.
Короткий, сдавленный вскрик, похожий на писк пойманной мыши. Глаза графа закатились, и тело просто… отключилось.
Глава 12
— Папа! — крикнула Аглая, бросаясь к своему отцу.
Это было лишнее.
Граф Ливенталь уже медленно приходил в себя после эмоционального потрясения. Это была лишь реакция на стресс, а не новый приступ, связанный с его опухолью.
Я подошёл к графу, игнорируя слёзы и объятия его дочери.
Проверил пульс — учащённый, но ритмичный. Зрачки реагировали на свет нормально, дыхание выровнялось.
Первичная реакция на стресс прошла. Синкопальное состояние, вызванное резким эмоциональным всплеском, было купировано. Гемодинамика стабильна. Пациент вне физической опасности.
Но физиология была лишь верхушкой айсберга.
Под ней, в невидимом для обычных глаз спектре, происходило настоящее чудо. Я активировал некро-зрение. Потоки Живы в его теле, ещё утром тусклые и прерывистые, теперь пульсировали ярким, ровным светом.
Воссоединение с дочерью подействовало как мощнейший стимулятор, как прямое вливание жизненной силы в его ослабленную энергетическую систему.
— Папа, — Аглая не отпускала его руку, слёзы радости блестели на её щеках. — Прости меня. Я была такой глупой.
— Тише, дочка, — граф погладил её по голове дрожащей рукой. — Главное, что ты здесь. Что ты жива и здорова.
Семейная идиллия. Трогательная до зубовного скрежета. Слёзы, объятия, прощения…
Весь набор стандартных человеческих эмоций, разыгранный как по нотам. Но за этой сентиментальной шелухой я видел главное — мощный, измеримый терапевтический эффект.
Потоки Живы между ними сплетались в почти видимую, сияющую сеть, которая окутывала графа, питая и укрепляя его изнутри. Эмоциональная поддержка. Самое недооценённое лекарство в этой примитивной медицине.
Я отступил к двери, давая семье побыть наедине. Моя работа здесь была закончена. По крайней мере, на сегодня.
Я доставил лекарство. И оно начало действовать.
Теперь оставалось дождаться, пока оно стабилизирует пациента достаточно, чтобы передать его в руки хирурга.
А затем — получить свой гонорар. И за лекарство, и за его доставку.
В ординаторской царила привычная суета конца рабочего дня. В воздухе висела усталость, пахло крепким кофе и бумажной пылью. Сомов сидел за своим столом, просматривая отчёты.
В дальнем углу, демонстративно игнорируя всех, что-то строчил в своем блокноте Волков. Остальные врачи уже потихоньку расходились. Варя не преминула подмигнуть мне на выходе.
— Пирогов, где вы пропадали? — Сомов поднял голову от бумаг, когда я вошёл и направился к чайнику. — Вас искали из приёмного покоя, какой-то срочный больной.
— Воссоединял семью Ливенталей, — спокойно ответил я, наливая себе чай. — Дочь нашлась. Эмоциональная стабильность ускорит выздоровление графа и значительно повысит шансы на успех послеоперационной реабилитации.
Я представил свою сложнейшую многоступенчатую операцию по возвращению Аглаи как стандартную терапевтическую процедуру.
«Воссоединение семьи с целью стабилизации психоэмоционального фона пациента перед сложным хирургическим вмешательством».
Звучало убедительно и профессионально. Сомов не должен был знать правду. Ему нужен был результат, и я ему его предоставил, упаковав в красивую обёртку врачебного долга. Он удовлетворённо кивнул, принимая моё объяснение без лишних вопросов.
Когда последний ординатор покинул комнату и мы остались втроём, тишина стала напряжённой.
Сомов медленно закрыл папку с отчётами, встал и застегнул верхнюю пуговицу на своём идеально отглаженном халате. Его движения были прелюдией к экзекуции. Он подошёл к столу Волкова.
— Егор, — голос Сомова был холоден как скальпель. — Не знаю, каким чудом Морозов вытащил тебя из той грязной истории с промедолом. Не знаю и, честно говоря, знать не хочу. Но запомни раз и навсегда — это моё отделение. И здесь ты будешь работать по моим правилам. С этого дня ты на строжайшем испытательном сроке. Один косяк, одна жалоба от пациента, один косой взгляд в мою сторону — и ты вылетишь отсюда так, что тебя даже в уездные фельдшеры не возьмут. Я понятно излагаю?
Волков медленно поднял взгляд от своего блокнота, и в его глазах плясали злые, недобрые огоньки. Он не был напуган. Он чувствовал за своей спиной незримую силу Морозова.
— И ещё одно, — добавил Сомов, понижая голос. — Пирогову мешать не вздумай. Держись от него и его пациентов подальше. Он приносит этому отделению больше пользы за одну неделю, чем ты принёс за весь последний год.
— Да я и сам с ним справлюсь, Пётр Александрович, — заметил я, отпивая чай. Мои слова были адресованы не столько Волкову, сколько Сомову. Я давал понять, что не нуждаюсь в его защите. Что я — самостоятельная фигура.
Сомов понял мой посыл. Он повернулся ко мне, и его взгляд изменился.