Мы втроём — раненый барон, перепуганная графиня и я, некромант на пределе сил — несли «труп» в темноту подсобки, оставляя за спиной ошеломлённую, затихшую толпу аристократов и всесильного графа Бестужева, который стал моим личным телохранителем.
Подсобка за сценой встретила нас запахом пыли, нафталина и старого, отсыревшего бархата. Мы с бароном Долгоруковым бережно, словно это была хрупкая драгоценность, а не почти мёртвое тело, опустили Свиридова на пыльный пол.
Аглая захлопнула за нами тяжёлую дубовую дверь, отрезая нас от мира живых, от света факелов и пьяных криков.
— Барон! — я указал в сторону коридора. — Шкаф фокусника! Тот, что на колёсах! Катите его сюда, живо!
Долгоруков был в полном недоумении. Его лицо выражало гремучую смесь шока, усталости от ранения и немого вопроса: «Что за чертовщина здесь происходит?»
Но он подчинился. Военная выучка — прекрасная вещь. В хаосе битвы солдат выполняет даже самый странный приказ командира, не задавая лишних вопросов.
Когда он вкатил в подсобку обитый бархатом гроб, я медленно поднялся и посмотрел ему прямо в глаза.
— Барон, то, что вы сейчас увидите, должно остаться между нами. Навсегда. Дайте мне слово офицера, — попросил я.
Долгоруков выпрямился, несмотря на раненое плечо. Его взгляд был твёрд.
— Клянусь. Даю слово чести.
Я взялся за позолоченные ручки и резко распахнул дверцы шкафа. Костомар буквально вывалился наружу, как плохо упакованный товар, едва не уронив свой огромный рюкзак с учебниками.
— Я ем грунт? — вежливо и вопросительно произнёс он, озираясь по сторонам.
Долгоруков открыл рот. Закрыл. Снова открыл.
Он смотрел то на меня, то на скелета, то на «труп» на полу, и я видел, как его блестящий, циничный аристократический мир трещит по швам.
— А я-то думал, что он слишком живо дёргался для реквизита, — наконец выдавил он. Это была отчаянная попытка его мозга найти хоть какое-то рациональное объяснение происходящему.
— У него своеобразное костлявое обаяние, — подхватила Аглая, которая, в отличие от барона, чувствовала себя в этом балагане как рыба в воде. — Привыкайте, ваше благородие.
— Знакомьтесь. Мой ассистент, — сказал я, подходя к Костомару и отряхивая с его плеча вековую пыль. — У него богатый внутренний мир. И сейчас он поможет спасти жизнь поручика.
Я положил руку ему на костяное плечо. И я начал впитывать её.
Накопленную Костомаром за долгие столетия в загробном мире чистую, концентрированную энергию смерти. Она текла в меня холодным, бодрящим потоком, наполняя мои опустевшие резервуары некромантской силы.
Костомар был не просто слугой. Он был идеальным аккумулятором. Ходячей батарейкой, заряженной самой смертью.
— Что вы делаете? — прошептал потрясённый Долгоруков, его голос был полон суеверного ужаса.
— Спасаю вашу честь и жизнь поручика Свиридова, барон, — ответил я, отнимая руку от Костомара и возвращаясь к телу. Я чувствовал, как по моим венам разливается ледяная мощь. — Вы же этого хотели? А теперь — тишина. Мне нужна полная концентрация.
С восстановленными силами работа пошла быстрее.
Чёрные нити некромантии двигались с ювелирной точностью, сшивая последние разрывы в энергетической паутине поручика. Мёртвая, выжженная ткань души срасталась, образуя новые, цельные пути для будущего течения Живы.
Это было похоже на работу космического ткача, восстанавливающего саму ткань реальности по одной нити за раз.
Наконец я убрал левую руку. «Хирургическая» часть была закончена. Каналы восстановлены.
Система была цела, но пуста. Как идеально отремонтированный двигатель без единой капли топлива. Теперь предстояло самое сложное — запустить его.
Я положил обе руки на грудь Свиридова. Теперь не было разделения на тьму и свет. Только чистая, концентрированная воля.
Я начал медленно, осторожно, контролируя каждую каплю, вливать в него свою собственную Живу. Я чувствовал, как тёплая, золотистая энергия течёт по только что восстановленным путям, как она заполняет пустоту и смешивается с теми остатками Живы, что в нём были, заставляя спящую систему пробуждаться.
Это было похоже на то, как первая весенняя вода заполняет сухое, растрескавшееся русло реки.
Минута. Две. Пять. Десять.
Толпа за дверью уже начала волноваться, доносились нетерпеливые, пьяные голоса. Но здесь, в нашей пыльной, импровизированной операционной, время остановилось.
Когда я почувствовал, что система заполнена, то резко отдёрнул руки.
Я отшатнулся от тела, как будто меня ударило током, и тяжело опёрся о стену. Совершенно опустошённый. Руки подрагивали, перед глазами плыли тёмные круги.
Я мысленно заглянул в Сосуд. Шесть процентов.
Спасение от магической смерти на глазах у толпы аристократов было оценено проклятьем по самому высшему разряду. «Щедрая» плата за адский труд.
— Закончил, — прохрипел я.
— И что теперь? — барон Долгоруков, бледный от потери крови и напряжения, склонился над Свиридовым. — Он жив?
Я вытер пот со лба рукой. Я мог бы солгать. Сказать, что всё будет хорошо. Но я посмотрел на Долгорукова.
На его раненое плечо, на его стальное лицо солдата. Он заслуживал правды. Честность — лучшая политика. Особенно с такими, как он.
— Каналы восстановлены. Его собственная Жива теперь запечатана внутри и циркулирует. Я запустил систему. Но… его сердце не билось почти пятнадцать минут. Мозг был без кислорода. Я поддерживал минимальный кровоток своей силой, но хватило ли этого? Вернётся ли к нему сознание, или он останется просто… телом с работающей душой? Мне и самому интересно. Такого я раньше никогда не делал.
Мы стояли в полумраке пыльной подсобки — я, измотанный до предела; Аглая, сжавшая кулаки до побелевших костяшек; барон Долгоруков, забывший о своей ране; и Костомар, неподвижно застывший в углу.
Все мы, затаив дыхание, смотрели на неподвижное тело поручика Свиридова. Ждали. Секунды тянулись как часы.
И тогда…
Глава 18
Грудь поручика…
…едва заметно…
…приподнялась.
Он сделал вдох.
В напряжённой тишине подсобки раздался судорожный, хриплый, рваный вдох — звук человека, вырванного из небытия.
Свиридов дёрнулся всем телом, словно утопающий, выныривающий из-подо льда. Его руки судорожно сжались в кулаки, спина выгнулась дугой.
Его глаза распахнулись — сначала пустые, расфокусированные, как у стеклянной куклы. Затем зрачки медленно сузились, и в них начала проступать осмысленность, отражая дрожащий свет от щели под дверью.
— Жив! — выдохнула Аглая с таким облегчением, будто сама не дышала всё это время. Она обернулась ко мне, её глаза сияли от слёз и восхищения. — Святослав, у вас получилось!
Долгоруков тяжело опустился на одно колено рядом со Свиридовым. Он смотрел на поручика, и его солдатская маска цинизма на мгновение треснула, обнажив неподдельный ужас и облегчение.
Он отвесил Свиридову лёгкую, но звонкую пощёчину.
— Ну ты и напугал нас, сопляк! — прорычал он. Грубоватая офицерская бравада — лучший способ скрыть пережитые эмоции. — Честное слово, хотелось пристрелить тебя ещё раз, чтобы не был таким хрупким!
— Барон? — Свиридов моргнул, пытаясь сфокусировать взгляд на лице Долгорукова. Он смотрел по сторонам на пыльную подсобку, на меня, на Аглаю, и в его глазах читалась полная дезориентация. — Что… что произошло? Я помню только выстрел… вспышку… и потом… темнота. Холодная, дерьмовая темнота.
Они видели чудо.
Я же видел результат сложнейшей, рискованной операции. Сердце запущено. Дыхание восстановлено. Сознание вернулось. Базовые функции были в норме.
Но каковы будут долгосрочные последствия для его мозга после почти пятнадцати минут гипоксии? Этого я пока не знал. Эксперимент был успешным, но его полные результаты ещё предстояло изучить.
Я почувствовал, как волна адреналина отступает, оставляя после себя гулкую, звенящую пустоту. Я совершил невозможное. Соединил некромантию и целительство, переписал законы жизни и смерти этого мира.
И что в итоге?
Очередная спасённая жизнь. Очередная щедрая порция Живы, которая лишь туже затягивает петлю моего проклятья.
Какая восхитительная, какая тотальная ирония.
Меня пошатнуло, и я схватился за пыльную стену, чтобы не упасть. Ноги были ватными, руки мелко дрожали от чудовищного перенапряжения.
Каждая клетка моего тела кричала от истощения. Но нужно было сохранять лицо. Нужно было завершить спектакль.
Я выдавил из себя слова, стараясь, чтобы голос не дрожал, а звучал максимально буднично, словно подобные воскрешения случаются у меня каждый день.
— Ваш защитный артефакт сработал с побочным эффектом. Он спас вас от пули барона, но чуть не убил неконтролируемым магическим разрядом. Вы были в состоянии клинической смерти почти пятнадцать минут.
Пока Долгоруков тряс приходящего в себя Свиридова, а Аглая смахивала слёзы облегчения, я заглянул внутрь себя. Проверил Сосуд. После такой операции, после вытаскивания души буквально с того света на глазах у толпы аристократов я ожидал джекпот. Двадцать процентов как минимум. А может, и все тридцать. Это было бы справедливо.
И я почувствовал её.
Не мощный, горячий поток, как от Акропольского. Не тёплую, стабильную волну, как от Воронцовой. Это была тонкая, жалкая, почти незаметная струйка энергии, просочившаяся в Сосуд, как капля воды в пересохшую землю.
Три процента.
Всего три жалких процента!
Я едва не выругался вслух.
Я быстро прикинул баланс. На «операцию» я потратил почти всю накопленную некротическую энергию, а потом влил в него своей собственной Живы, чтобы запустить систему.
И что я получил взамен? Три! Общий баланс после всех затрат и «прибыли» — девять процентов! Расход был тотальным.
Я не просто не заработал. Я ушёл в глубокий минус.
Но черт побери, почему так мало Живы в благодарность? Военные не умеют говорить «спасибо»?