Нужно было срочно пополнять запасы.
Первым делом — инвентаризация.
Мысленно пробежался по списку своих «должников». Акропольский? Счёт закрыт, долг уплачен с лихвой.
Елизавета Воронцова? Полностью расплатилась.
Граф Левинталь? Инвестиция долгосрочная, дивиденды будут только после успешной операции.
Красников из приёмного? Всё ещё в коме, платёж заморожен на неопределённый срок. Я наблюдал за ним постоянно, но по нему было никаких подвижек, родители так и не появлялись, а айтишник не мог достать контакты.
Источников не было.
А проклятье не дремало. Каждую ночь оно сжирало свои законные полтора процента. К утру у меня останется семь с половиной. Это уже критическая отметка.
Ниже десяти процентов тело начинает слабеть. Сейчас это не так заметно, но утром я буду очень уставшим.
А ниже пяти — сознание мутнеет, и я рискую допустить ошибку, которая будет стоить мне жизни.
Мне нужно было срочно «дозаправиться». Хотя бы до двадцати процентов.
И тогда решение пришло само собой. Простое, жесткое и эффективное. Приёмный покой.
Место, куда скорая привозит свежее, ещё тёплое мясо. Инфаркты, инсульты, ножевые ранения от аристократических дуэлей. Умирающих. Тех, кто готов отдать душу за лишний час жизни.
Идеальное охотничье угодье.
Плюс может и в больнице кто-то быть.
— Нюхль, — мысленно позвал я своего невидимого помощника. — Работаем. Пробеги по больнице. Ищи запах скорой смерти. Мне нужен кто-то на грани. Не капризный аристократ, а настоящий, сочный, умирающий пациент. Время пошло.
Маленький фамильяр-ящерица, дремавший у меня на плече, радостно цокнул и невидимой тенью метнулся по коридору. А я направился в приемное.
Ночной приёмный покой элитной клиники разительно отличался от обычных больниц. Никакой толчеи, криков, запаха крови и дешёвой дезинфекции. Тишина, как в библиотеке. Мягкий свет, дежурная медсестра, дремлющая над французским романом.
Я устроился в углу, в глубоком кожаном кресле, делая вид, что заполняю какие-то бумаги.
Ждал.
Я был хищником в засаде.
Через полчаса привезли первого пациента. Пожилая графиня Мещерская с «ужасной мигренью». Я даже не стал вставать. Мигрень — это десятая доля процента Живы. Не стоит усилий.
Ещё через двадцать минут — молодой князь Оболенский, которого внесли на носилках двое лакеев. Перебрал на балу. Алкогольное отравление. Две десятых процента, максимум.
— Мне нужен умирающий, а не похмельный идиот, который перепутал шампанское с коньяком, — прошетал я себе под нос.
Нюхль прибежал через час, виновато помахивая хвостом и разводя когтистыми лапками. Больше никого. Тишина. Вся клиника, от ВИП-палат до общей терапии, спала спокойным, здоровым сном. Никто не умирал.
Неужели в огромном, переполненном «Белом Покрове» не найдётся ни одного пациента при смерти⁈ Это же медицинское учреждение, а не чёртов санаторий!
Где инфаркты? Где инсульты? Где банальная передозировка наркотиками от золотой молодёжи⁈
Сосуд продолжал неумолимо пустеть. Я чувствовал это как тихий, ледяной холод внутри. Восемь целых и семь десятых процента. Время уходило.
А смерть, как назло, решила взять выходной.
В то же самое время, тремя этажами выше, в кабинете главного врача горел свет. Александр Борисович Морозов сидел за своим массивным дубовым столом.
Напротив него, неподвижный, как статуя, сидел Павел Сергеевич Крутов, начальник службы безопасности клиники.
Бывший полицейский полковник, человек с короткой стрижкой, тяжёлой челюстью и глазами, которые давно разучились выражать что-либо, кроме подозрения.
Человек с повадками бульдога, верного хозяину, но готового перегрызть глотку любому чужаку.
— Докладывайте, — Морозов откинулся в кресле, соединив кончики пальцев в замок.
— Александр Борисович, мы получили полный отчёт от нашего внедрённого агента по инциденту на приёме у графа Бестужева. Объект, доктор Пирогов, присутствовал. Произошла дуэль между князем Долгоруковым и поручиком Свиридовым.
— Я в курсе, — сухо прервал его Морозов. — Свиридова привезли к нам час назад. Диагноз — «острая энергетическая дисфункция». Что за бред?
— Это официальная версия, Александр Борисович. Пирогов лично его реанимировал после, цитирую, «сердечного приступа, вызванного шоком от магического артефакта».
— А неофициальная? — Морозов сузил глаза.
Крутов заметно замялся.
Для человека, который всю жизнь оперировал фактами — пулями, ножами, протоколами допросов, — следующий пункт отчёта звучал как выдержка из дешёвого готического романа.
— Наш агент среди прислуги докладывает о вспышке необъяснимого серебристо-чёрного свечения в момент, когда Пирогов работал с телом. И… — он сделал паузу, подбирая слова, — агент клянётся своей честью и головой, что на мгновение видел в подсобке, куда отнесли Свиридова, оживший человеческий скелет в полный рост.
Другой на месте Морозова рассмеялся бы. Списал бы всё на пьяные бредни прислуги или излишнее усердие агента.
Но Морозов не смеялся.
Он слишком долго работал в этой сфере, чтобы не знать, что самые безумные слухи иногда оказываются самой страшной правдой.
Его лицо стало каменным, непроницаемым. В его голове разрозненные до этого факты — аномальный результат на «Сердце Милосердия», серия чудесных, невозможных диагнозов, непонятная тяга к моргу, а теперь и это — начали складываться в единую, пугающую картину.
Он медленно встал, подошёл к огромному окну и уставился на огни ночной Москвы.
Оживший скелет… Некромантия.
Самая тёмная, самая запрещённая из всех магических школ. За которую в Империи полагалась одна награда — очищающий огонь Инквизиции.
Неужели этот выскочка-бастард… не просто гениальный врач? Неужели он… нечто гораздо более древнее и опасное?
Он долго молчал, глядя в темноту. А затем произнёс, скорее для себя, чем для начальника охраны:
— Так вот оно что, — произнес он тихо, почти про себя. — Значит, я был прав. Это не просто особый дар. Это запретная, грязная магия.
Он медленно повернулся к Крутову. Его лицо было маской. Голос стал ледяным, отточенным, как хирургический скальпель.
— Усилить наблюдение. Мне нужно знать о каждом его шаге, каждом вздохе, каждом пациенте, к которому он прикасается. И подготовьте «Особый протокол».
Даже для бывалого жандарма эта фраза означала одно — санкционированное убийство без суда и следствия. Крутов напрягся.
— «Особый протокол»? Александр Борисович, вы уверены?
— Если мои подозрения подтвердятся, его нужно будет устранить. Тихо. Чисто. Без свидетелей. Чтобы это выглядело как несчастный случай. Передозировка снотворного в его новой квартире. Внезапный сердечный приступ во время ночного дежурства. Вы меня понимаете, Павел Сергеевич.
— Но он же спасает жизни, — осторожно заметил Крутов. Это было не моральное возражение. Это был вопрос прагматика. — Он спасает аристократов. Он приносит клинике огромные деньги и репутацию. Он полезен.
— Он практикует запрещенную магию. В стенах моей клиники, — отрезал Морозов, и в его голосе прозвучал металл. — Павел Сергеевич, вы понимаете, что это значит? Это чума. Грязь, которая, если просочится наружу, уничтожит всё, что я строил двадцать лет. «Белый Покров» — это храм науки, оплот современной медицины, а не прибежище для адептов запрещённой магии. Если об этом узнают в Тайной Канцелярии или в Инквизиции, нас не просто закроют. Нас сотрут в порошок. Вместе со всеми нашими влиятельными пациентами.
— Понял, — Крутов поднялся. — Когда?
— Дайте мне ещё пару дней. Мне нужны неопровержимые доказательства. Для отчёта… перед кем надо. А потом… действуйте.
Крутов молча кивнул и вышел из кабинета, как машина, получившая программу. Морозов остался стоять у окна, глядя в темноту. Он подошёл к бару, налил себе бокал дорогого коньяка.
— Жаль, — прошептал он в тишину. — Жаль, Пирогов. Вы подавали такие надежды. Такой талант. Такой потенциал. Но некромантов нельзя оставлять в живых. История доказала это слишком много раз. Они несут хаос.
Он сделал глоток.
— А я… я люблю порядок.