— Мне нужен ещё один анализ, — спокойно сказал я, прерывая их триумфальное обсуждение. — Последний. Уровень кортизола в крови. И тестостерона. Срочно.
Волконский расхохотался. Громко, демонстративно, на всю смотровую.
— Кортизол? Гормон стресса? Серьёзно, Пирогов? — он повернулся к зрителям. — Господа, пока мы тут пытаемся спасти жизнь пациентки, мой оппонент решил заняться фундаментальными академическими изысканиями! Может, ещё и гороскоп её составить? Или на картах Таро раскинуть?
Лёгкий смех прокатился по рядам зрителей. Я оставался абсолютно невозмутимым.
Решетов смотрел на меня со смесью недоумения и проснувшегося профессионального любопытства.
— Кортизол? Довольно… необычный выбор, — произнёс он. — Но правила есть правила — любые анализы по требованию участников. Сестра, срочный анализ на кортизол и тестостерон!
— Это пустая трата времени! — заявил Волконский. — Мы теряем драгоценные минуты! Пациентка умирает от септического шока! Я начинаю лечение немедленно! Сестра, готовьте капельницу с Норадреналином и подключайте наш самый мощный антибиотик резерва — меропенем!
— Начинайте, — я пожал плечами, отходя в сторону. — Посмотрим, что из этого выйдет.
Пусть суетится. Это даст нам немного времени. А я подожду анализ, который превратит его триумф в пепел и докажет, что он — не просто некомпетентный врач, а опасный для жизни пациентов идиот.
Пока Волконский суетился у пациентки, изображая бурную деятельность, а Решетов с видом мудрого наставника давал ему «ценные» указания, я проголодался.
Решил спуститься в столовую.
Анализ на кортизол будет готовиться не меньше пары часов. Пропускать обед из-за этого цирка было бы неразумно. Это тело, в отличие от моего прошлого, некромантского, требовало регулярного питания.
Да и нужно было сменить обстановку, чтобы спокойно обдумать финальный ход.
Я вошёл в столовую и сразу понял, что новости распространяются здесь быстрее, чем любая инфекция.
Варя и Оля сидели за столиком у окна и, увидев меня, отчаянно замахали руками, подзывая к себе. Судя по их возбуждённым, раскрасневшимся лицам, они были в курсе всех деталей представления, развернувшегося наверху.
— Свят! — Оля подвинулась, освобождая мне место. — Это правда, что ты…
— … что ты вызвал Волконского на медицинскую дуэль⁈ — перебила её Варя. — И что Решетов — судья?
— Не совсем, — я взял булочку с их подноса. — Это он вызвал меня. На дуэль с пистолетами. А я просто предложил более цивилизованный и интересный вариант. Но в целом — да, правда.
— Мы поставили на тебя! — выпалила Варя и тут же густо покраснела. — То есть… мы просто верим в твои профессиональные способности. Больше, чем в его.
— Обе поставили? — я усмехнулся. — Отлично. Можете уже присматривать себе новые туфли. Или что вы, девушки, там покупаете после внезапного обогащения.
— Ну… — Оля смущённо замялась, явно не ожидая такой самоуверенности. — Скажем так, мы пока планировали просто не умереть с голоду до следующей зарплаты. Но если ты выиграешь, то да, определённо будут туфли! И пир на весь мир!
Прекрасно. Теперь от моей победы зависела не только моя репутация и деньги Сомова, но ещё и гардероб двух моих коллег. Ответственность росла как снежный ком.
После обеда, оставив девушек обсуждать возможные исходы дуэли, я решил заглянуть в морг. Проведать, так сказать, моё основное рабочее место.
Доктор Мёртвый, как обычно, сидел в своём кабинете, окружённый формулярами и протоколами вскрытий.
— А, Пирогов, — он поднял голову от бумаг. — Пришёл примерить моё кресло? Рановато.
— Просто проведать, Всеволод Кириллович. Как дела в нашем тихом царстве мёртвых?
— Тихо, спокойно, никто не жалуется, — Мёртвый хмыкнул, повторяя свою стандартную шутку. — В отличие от верхних этажей. До меня дошли слухи о вашем… тотализаторе. Кстати, я тоже поставил.
Я застыл на пороге.
— И ты, Брут? — тихо пробормотал я.
— Что? Какая ещё брюква?
— Ничего. Классическая цитата. Спасибо за доверие, Всеволод Кириллович.
— А что такого? — доктор Мёртвый пожал плечами. — Хорошие коэффициенты, редкая интеллектуальная интрига. Поставил на тебя, кстати. Волконский — бездарь, он бы и живого от мёртвого не отличил без подсказки. Так что не подведи. Не люблю проигрывать.
Покидая морг, я думал о том, что если я сейчас проиграю, то разорю половину своих знакомых. От санитаров до заведующих.
Прекрасная, просто восхитительная мотивация для победы. Но её у меня и без них хватало.
Когда вернулся в диагностическое отделение, представительная толпа стала чуть больше.
Картина в смотровой была безрадостной. За несколько часов моего отсутствия состояние пациентки только ухудшилось. Несмотря на массивную инфузионную терапию, которую ей вливали, и лошадиные дозы антибиотиков, её давление упрямо не поднималось, а сознание угасало всё глубже.
Волконский нервно, как тигр в клетке, ходил вокруг кушетки, хотя отчаянно пытался это скрыть за маской профессиональной озабоченности.
— Организм не реагирует на терапию, — бормотал он себе под нос, но так, чтобы все слышали. — Нужно усилить дозы, подключить вазопрессоры для поднятия давления…
— Может, дело не в дозах, Михаил? — тихо, но отчётливо произнёс я. — Может, дело в том, что вы лечите не ту болезнь?
— Заткнись, Пирогов! — огрызнулся он. — Ты со своими дурацкими анализами только время тянешь!
И тут двери распахнулись. В смотровую почти вбежала молоденькая лаборантка, её лицо было раскрасневшимся от спешки. В руках она держала тот самый, заветный листок.
— Результат на кортизол! Срочно! Из лаборатории просили передать лично в руки! — воскликнула она.
Решетов взял анализ и, не глядя, передал ассистенту, чтобы тот вывел результат на большой экран. Цифра появилась крупным, безжалостным шрифтом, чтобы все могли видеть.
Глава 4
Уровень кортизола критически низкий, практически на нуле.
Повисла тишина. Тяжёлая, недоумевающая.
Волконский смотрел на цифру, и я видел, что он не понимает её значения. Для него это был просто ещё один странный, выбивающийся из картины показатель. А для меня — это был последний, недостающий кусок пазла.
Финальный аккорд.
Кстати, про Решетова такого было нельзя сказать. Он-то всё понял. Ну или хорошо притворялся, что понял.
Медленно, наслаждаясь каждым мгновением их замешательства, я подошёл к доске и взял в руки маркер.
— Господа, — я обернулся к замершей аудитории. — Позвольте мне объяснить, что на самом деле происходило здесь всё это время.
Я начал рисовать схемы, связывая симптомы.
— Вы эти часы лечили септический шок. Но его не было. Посевы крови, которые придут завтра, будут стерильными — можете потом проверить. Вы пытались поднять давление литрами физраствора, но оно не реагировало. Почему? Потому что проблема не в объёме циркулирующей крови. Вы видели электролитные нарушения и решили, что отказали почки. Логично? На первый взгляд — да. Но вы смотрели на симптомы. На следствия, а не на причину.
Я обвёл кружком центральное, главное звено.
— А причина, господа, проста и изящна в своей редкости. Надпочечники этой женщины перестали работать. Полностью. Они не вырабатывают жизненно важные гормоны — альдостерон, который удерживает натрий в организме, и, самое главное, кортизол, который поддерживает сосудистый тонус и уровень глюкозы в стрессовых ситуациях.
Я повернулся к замершей аудитории.
— Низкий натрий, высокий калий, сосудистый коллапс и нулевой кортизол — это не сепсис, господа. Это — острая надпочечниковая недостаточность. Классический, как из учебника, аддисонический криз. А та «грязная», бронзовая кожа, которую вы все проигнорировали, сочтя её просто «плохим цветом лица» — это патогномоничная, то есть характерная только для этой болезни, гиперпигментация. Признак хронической надпочечниковой недостаточности, которая сегодня, на фоне какого-то стресса, перешла в острую, смертельную фазу.
Я положил маркер и посмотрел прямо на Волконского, который стоял белый как стена.
— Ей не нужны ваши антибиотики и диализ, Михаил. Ей нужна одна-единственная, дешёвая, как аспирин, ампула гидрокортизона. Введите ей сто миллиграммов внутривенно, струйно. И через пятнадцать минут она откроет глаза. Через час сможет говорить. А через сутки будет абсолютно здорова. Это всё.
В смотровой стояла мёртвая тишина. Даже Нюхль, дремавший невидимым на подоконнике, теперь сидел, внимательно наблюдая за этой развязкой. Волконский был уничтожен. Публично. Профессионально. И окончательно.
Он долго молчал, его взгляд был прикован к цифрам на экране. Затем он медленно, очень медленно повернулся к медсестре.
— Вводите гидрокортизон, — его голос был тихим, но твёрдым. — Сто миллиграммов. Внутривенно. Немедленно.
Медсестра бросилась выполнять приказ. Все взгляды — мой, Волконского, Решетова, толпы за дверью — были прикованы к монитору, на котором продолжали гореть удручающие цифры.
Минута. Две. Пять… Ничего.
Я видел, как на лице Волконского начала зарождаться злорадная, торжествующая ухмылка.
И тут… цифры дрогнули.
Они поползли вверх. Медленно, неуверенно, но вверх. Семьдесят на пятьдесят… Восемьдесят на пятьдесят пять… Девяносто на шестьдесят…
На десятой минуте веки пациентки дрогнули. На двенадцатой она открыла глаза. На пятнадцатой сфокусировала взгляд на белом потолке и прошептала своё первое, осмысленное слово:
— Где… где я?
И в этот момент толпа за дверью взорвалась. Это были не просто аплодисменты. Это был рёв. Кто-то свистел, кто-то кричал «Браво!»
Фёдор, растолкав всех, ворвался в кабинет и, подхватив меня, принялся трясти за плечи.
— Ты сделал это! Свят, ты чёртов гений! Мы богаты! Я куплю себе новый телефон!
Я посмотрел через плечо Фёдора на Волконского.
Он стоял бледный, как полотно. Вся его спесь, вся его аристократическая самоуверенность испарились без следа, оставив после себя только пустоту и раздавленное, уничтоженное самолюбие. Он открывал и закрывал рот, как рыба, но слова не шли.