ючение рентгенолога. Туманная, обтекаемая формулировка, за которой могло скрываться что угодно.
Атипичная пневмония? Редкий архивный грибок, вызвавший альвеолит? Или что-то совсем другое, что не укладывалось в стандартные протоколы?
Я открыл общий анализ крови.
Он предсказуемо кричал о мощном воспалительном процессе. СОЭ — скорость оседания эритроцитов, старый, но надёжный маркер. И лейкоциты тоже зашкаливали.
Волков, увидев эти цифры, наверняка начал бы радостно кричать: «Это инфекция! Я же говорил!» И немедленно назначил бы парню убойную дозу антибиотиков широкого спектра. Примитивный, топорный подход.
Биохимия только добавляла тумана в и без того неясную картину. Повышенный С-реактивный белок — ещё один неспецифический маркер воспаления. Но при этом печёночные ферменты и почечные показатели были в идеальной норме, что исключало системный токсический удар по внутренним органам. Картина не складывалась.
Посевы крови на стерильность ещё не пришли, на это требовалось несколько дней. Но я и не рассчитывал на них.
Итак, что мы имеем?
Я откинулся на спинку стула.
Системное воспаление, поражающее в первую очередь лёгкие, но без чёткого инфекционного агента, который можно было бы идентифицировать. Мутная картина не только в ауре, но и во вполне материальных анализах.
Это похоже на то, как организм воюет с призраком — тратит все свои ресурсы, мобилизует все армии, но не может нанести удар по конкретной, видимой цели.
Лабораторные данные дали мне направление, но не дали ответа. Проблема явно была в лёгких. Значит, нужно было вернуться к источнику.
Вернуться к пациенту. Послушать его ещё раз. Возможно, при первичном осмотре отвлечённый странной, «грязной» аурой, я упустил какой-то важный, едва уловимый хрип или ослабление дыхания в определённой зоне.
Иногда уши, натренированные — более точный инструмент, чем самый дорогой и современный рентгеновский аппарат.
По дороге к палате Синявина мои мысли вернулись к вчерашнему фиаско хирургов.
Пациент наверняка уже пришёл в себя после операции. И, конечно же, рассыпался в благодарностях хирургам, которые чуть не отправили его на тот свет. А я, истинный спаситель, не получил ни единого процента Живы.
Вопиющая несправедливость, которая требовала исправления.
Нужно будет зайти к нему. Ненавязчиво. Представиться, спросить о самочувствии, «случайно» упомянуть пару деталей операции, которые мог знать только тот, кто был в курсе истинного диагноза. Лёгкий намёк, который заставит его задуматься. Благодарность можно получить и постфактум. Но сначала — Синявин. А потом займёмся восстановлением справедливости.
Но как только я об этом подумал, из-за угла навстречу мне вышел Сомов.
— Пирогов! Вот вы где! Я вас ищу!
Догадываюсь о чем он хочет поговорить… А мне сейчас совсем не до этого.
Я не сбавил шага и, сделав лёгкий манёвр, обогнул его, намереваясь пойти дальше. Сейчас у меня имелось несколько срочных дел.
— Извините, Пётр Александрович, спешу к пациенту.
И я не врал. Судя по анализам, состояние пациента стремительно ухудшается.
Сомов сильно удивился моей бесцеремонности, но быстро оправился и пошёл следом, нагоняя меня.
— Подождите! — его голос звучал напряжённо. — Речь о вчерашнем инциденте в хирургии! С графом Акропольским! Я требую, чтобы вы больше никогда так не делали!
Ага, конечно, разбежался. «Больше так не делай». Буду спасать, если мне это будет выгодно. И плевать я хотел на ваши протоколы.
— Я вас слушаю, — сказал я вслух, продолжая идти. — То есть вы предлагаете в следующий раз дать пациенту умереть?
Просто потому, что эти дипломированные идиоты не могут отличить аневризму от несварения желудка.
— Я такого не говорил! — Сомов почти перешёл на бег, чтобы не отставать. — Но есть же регламенты! Протоколы! Вы не можете просто так врываться в операционную!
Я резко остановился, заставив его почти врезаться в меня.
— Пётр Александрович, есть регламенты, а есть здравый смысл. Так пускай ваши хвалёные хирурги для начала научатся работать по этим самым регламентам, и тогда мне не придётся делать за них их работу.
— Пирогов, вы не понимаете, — он понизил голос. — За вами наблюдает Морозов! Он только и ждёт, когда вы оступитесь!
Да, наблюдает. Вернее, наблюдал. И он наверняка в ярости от того, что я так легко и демонстративно разоблачил его «хвост». Остаётся только понять, на кой чёрт я ему так сдался.
— То есть за спасение влиятельных пациентов, которые спонсируют эту клинику, меня теперь тоже будут ругать? — я усмехнулся. — Интересная у вас клиника. Не зря я пять лет в академии штаны протирал.
— Я не знаю, что вам ответить, — Сомов был почти в отчаянии. — Ваша задача — не отсвечивать, пока я не найду способ перевести вас в терапию на постоянную ставку. А вы лезете на рожон.
Ты бы тоже лез, если бы твоя жизнь таяла с каждым днём. Ты и так стареешь и приближаешься к смерти, это естественный процесс. А я вот не планирую. Наполню Сосуд доверху, накоплю силы и стану бессмертным.
— Я вас понял, Пётр Александрович. Больше никаких подвигов, — мой тон был максимально миролюбивым. — Но я хотел бы взглянуть на графа. Просто из профессионального любопытства. Убедиться, что его состояние стабильно. Надеюсь, это не будет возбраняться?
— Нечего вам там делать, — отрезал Сомов. — Его ведёт Краснов!
— Что ж, — я повернулся, чтобы уйти. — Тогда, пожалуй, пойду в столовую. Расскажу всем за обедом в красках, как бригада лучших хирургов клиники чуть не зарезала графа Акропольского, но к счастью, к ним на помощь пришел стажёр из морга.
Сомов вскинул брови. Такой наглости он точно не ожидал. Но я был намерен во что бы то ни стало получить благодарность за свою работу, а с ней и драгоценные капли живы.
— Чёрт с вами, Пирогов, — вздохнул он, поняв, что спорить бесполезно. — Пятый этаж, ВИП-крыло, палата пятьсот два. Но чтобы я вас там не видел дольше пяти минут! И не отсвечивайте, — а потом, уже тише, с ноткой невольного восхищения добавил: — Но мне нравится такой напор. В вас есть стержень.
— Рад стараться, Пётр Александрович.
Я развернулся и, не оглядываясь, пошёл в сторону лифтов, оставив его стоять посреди коридора. Сначала — Синявин, потом — Акропольский. День обещал быть продуктивным.
В палате номер двенадцать картина была удручающей. Аркадию Синявину было заметно хуже. Он лежал на сбитых, влажных от пота простынях, его грудь вздымалась с видимым усилием. На лбу блестели крупные капли холодного пота, а губы приобрели лёгкий синюшный оттенок.
— Доктор… — прохрипел он, увидев меня, его голос был прерывистым. — Дышать… тяжело… Будто… мешок с песком… на грудь… положили.
Я достал стетоскоп.
Согрел холодную мембрану в ладонях и коснулся его горячей кожи. И я услышал их. Мелкопузырчатые хрипы, похожие на тихий треск целлофана или звук лопающихся пузырьков.
Они были слышны по всем лёгочным полям, с обеих сторон. Это называлось «крепитация», и это был очень плохой знак. Это означало, что его альвеолы — крошечные воздушные мешочки в лёгких, которыми он, собственно, и дышит, — стремительно заполняются жидкостью.
Я снова активировал магическое зрение. «Муть» в его ауре стала плотнее, почти осязаемой. Она концентрировалась именно в области грудной клетки, как густой, ядовитый туман. Потоки Живы там двигались вяло, лениво, словно увязая в невидимой трясине.
Чёрт. А я-то надеялся быстро разобраться с этим случаем, поставив ему какую-нибудь банальную пневмонию. Но всё оказалось сложнее. Пациенту становится хуже на глазах.
Впрочем, в этом были и свои плюсы. Чем тяжелее его состояние, тем ближе он к черте. А чем ближе к черте, тем сильнее будет благодарность за спасение. Каждый его хрип — это потенциальный процент в мой Сосуд. Главное — не упустить момент и не дать ему умереть по-настоящему.
— Доктор, что со мной? — с трудом спросил Синявин, его глаза были полны страха.
Глава 14
— Пока точно сказать не могу, Аркадий Викторович, — честно ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал успокаивающе. — Картина нетипичная. Но не волнуйтесь. Мы обязательно разберёмся. Сейчас я назначу вам дополнительные, более углублённые исследования. А пока — кислородная маска. Дышите глубже.
Я вызвал медсестру и распорядился насчёт кислорода. Нужно было делать бронхоскопию — осмотр бронхов изнутри с помощью специального зонда.
И, возможно, биопсию — взять кусочек ткани лёгкого на анализ. Рискованно, учитывая его состояние, но это был единственный способ заглянуть внутрь этого «тумана» и понять, с чем я имею дело. И сделать это нужно было быстро.
Пока медсестра устанавливала маску, я ещё раз просмотрел его анализы на планшете.
Итак, что мы имеем?
Кровь кричит о неспецифическом воспалении — СОЭ и С-реактивный белок зашкаливают. Но при этом посевы крови на бактерии — абсолютно чистые. Значит, это не сепсис.
За последние сутки присоединилась одышка, и я отчётливо слышу крепитацию — характерный хрустящий звук — в нижних отделах лёгких. Рентген показывает диффузное снижение прозрачности по типу «матового стекла». Похоже на атипичную пневмонию, вызванную, например, микоплазмой или легионеллой.
Но есть «но». И этих «но» слишком много. Во-первых, лихорадка у него циклична — температура то подскакивает до сорока, то падает почти до нормы. При классической пневмонии она была бы постоянной.
Во-вторых, как я выяснил из анамнеза, ему уже давали курс мощных антибиотиков до поступления к нам — без малейшего эффекта. Это не инфекция в классическом её понимании.
Это… реакция. Гипериммунный ответ. Его организм не борется с захватчиком, он сходит с ума, атакуя что-то, с чем постоянно контактирует. Что-то, что попадает в него извне. И тут всё сходится.
— Аркадий Викторович, — я подошёл к нему. — Скажите, в архиве, где вы работаете… там очень пыльно?
Он с трудом кивнул, не снимая маски.