Провокация, конечно. Точно провокация… А может, и нет. Ладно, не ее это дело, расследовать душевные бездны немецкой «овчарки» фрау Эммы Хольт! Лизу вдруг стукнуло неожиданной догадкой. Если Эмма хорошо знакома с отцом Игнатием, она наверняка знает, что его дочь и внучки живут в Горьком. Как же, интересно, старик объяснил ей Лизочкино появление в Мезенске? Как-то объяснил, но как, Лиза об этом не знает. А отец Игнатий забыл ей сказать. Что, если в городской управе спросят?! Ну какая, какая причина могла ее сюда привести?!
— Я думаю, — раздался в это мгновение холодный голос фрау Эммы, — у вас тоже не осталось тех иллюзий, с которыми вы дезертировали из Красной армии и добрались до Мезенска. Я вас понимаю. Все же я наполовину русская, и меня тоже не могут не оскорблять и зверства, и жестокость, и глупость наших так называемых освободителей. Ну, предположим, с евреями пусть делают что хотят…
— Как что хотят? — ужаснулась Лиза. — Вы одобряете гетто, желтые звезды и все такое?!
«Молчи, идиотка! — тут же одернула она себя. — Молчи, ради бога!»
— Вы принадлежите к жалельщикам евреев, так, что ли? — фыркнула фрау Эмма. — А до войны, конечно, страшно жалели бедных негров в Америке? Интересно, а жалели вы своего русского раскулаченного мужика, которого на ваших глазах вымаривали, как таракана? Или вы, как все русские, способны жалеть только чужих, ну а своих — своих бей, чтоб чужие боялись? Не замечаете, конечно, что именно русских целенаправленно уничтожали большевики — уничтожают и гитлеровцы. Мы-то живем сейчас недурно, что я, что ваш дед, куда лучше, чем раньше, а вот остальным наша прежняя подсоветская нищета кажется непостижимым богатством. У людей нет ниток, пуговиц, иголок, спичек, веников и многого, что прежде не замечалось. Особенно тягостно отсутствие мыла и табака. От освещения коптилками, бумажками и прочими видами оккупационной электрификации вся одежда, мебель и одеяла во многих домах покрыты слоем копоти… Ладно, так я о чем? Ах да! Об этих пресловутых потомках Шиллера и Гёте! Немцы цивилизованны, но не культурны. Русские дики, невоспитанны и прочее, но искра Духа Божия, конечно же, в нашем народе гораздо ярче горит, чем у европейцев. Разумеется, и среди немцев есть люди, но все же шантрапы больше. Война, фронт и прочее, но от освободителей России хотелось бы чего-то другого. Между прочим, есть вещи, творимые этими самыми потомками, которых русское население им никак не прощает, особенно мужики. Например, немцам ничего не стоит во время еды, сидя за столом, испортить воздух. Громко, без стеснения. Об этом рассказывал со страшным возмущением один крестьянин, у которого покупаю молоко. Он просто слов не находил, чтобы выразить свое презрение и негодование. Русский мужик привык к тому, что еда — акт почти ритуальный. За столом должно быть полное благообразие. В старых крестьянских семьях даже смеяться считается грехом. А тут такое безобразное поведение. И еще то, что немцы не стесняются отправлять свои естественные надобности при женщинах, вообще прилюдно, — вы сами только что видели. Как ни изуродованы русские люди советской властью, они пронесли сквозь все страстную тягу к благообразию. И то, что немцы столь гнусно ведут себя, причиняет русскому народу еще одну жестокую травму. Он не может поверить, что народ-безобразник может быть народом-освободителем. Знаете, какую частушку про них поют? «Распрекрасная Европа, морды нету, одна жопа!»
Лиза, которая сатанела даже от одного только намека на неприличные слова, и глазом не моргнула. Частушка была хороша. Нет, ну в самом деле, весьма хороша! Однако на что эта фрау намекает? Как реагировать? Возмущаться, угодливо улыбаться? Опасные разговоры она ведет при незнакомом человеке! Или настолько доверяет отцу Игнатию, что подразумевает: его внучка не может оказаться предательницей? Или все же провокация?
— С другой стороны, надеяться нам, кроме как на немцев, не на кого, — совсем другим тоном, лишенным даже оттенка прежней горечи, проговорила фрау Эмма. — И я прекрасно понимаю, почему вы идете на работу в такое сомнительное заведение, как «Розовая роза», а ваш дед, священник, праведник, не просто не препятствует, но еще и протежирует вам. Вы, конечно, хотите найти себе состоятельного друга, кого-то вроде Алекса Вернера, и заручиться поддержкой значительных лиц, от которых будет зависеть разрешение на эвакуацию, когда до этого дойдет время. Об этом, такое ощущение, мечтают все красивые девушки. Знаете, еще полгода назад, пока еще не существовало «Розовой розы» — а она была открыта не по моей инициативе, ее открыли германские оккупационные власти, чтобы устраивать досуг офицеров, меня просто пригласили ее возглавить, — пояснила фрау Эмма со странной улыбкой, которую вполне можно было бы назвать извиняющейся, — еще полгода назад я зарабатывала себе на жизнь весьма оригинальным способом: гаданием. Моя бабка была гадалкой, и у меня сохранился если не дар, то некие знания. Моими клиентками были отнюдь не бедные русские бабы, разлученные с родней или мужьями и сыновьями, воевавшими на фронте. Моими клиентками были кралечки (я их так называла) германских офицеров. Парадоксально: чем больше девушка пользуется успехом у немцев, тем больше она сама привязывается к какому-нибудь гансу или фрицу, тем бо`льшая тоска у ней по дому и по прошлому. А что не все кралечки только продаются за хлеб и за солдатский суп, это совершенная истина. Цинично продающихся — весьма небольшой процент. И какие бывают крепкие и трогательные романы среди них! Гадать им, конечно, было очень легко. Король, любовь до гроба, скорая встреча, дорога. Это главное. Все они страстно мечтают о дороге. Куда угодно, только бы вырваться отсюда! Потом, когда открылась «Роза», многие пришли ко мне. Почти всех я взяла на работу. Вот так и вы будете искать своего короля.
— Слушайте, — недоверчиво проговорила Лиза, — мне показалось или вы упомянули об эвакуации? Вы в самом деле думаете, что она будет?
— Ни минуты не сомневаюсь, — зло фыркнула фрау Эмма. — Раньше, позже, но немцев выбьют отсюда. Потом откроет военные действия Америка — и все, Гитлер капут. Отсюда валом повалят. Но я в Германию не вернусь. И при большевиках не останусь. Хватит, нажилась у них. Я добыла себе морфий.
— Что? — повторила потрясенная Лиза.
— Морфий. Что, не слышали такого слова? Один из главных алкалоидов опия, содержится в маке снотворном, химическая формула C17H19NO3, — усмехнулась фрау Эмма. — Безболезненная, прекрасная смерть. Немедленно по приходе красных отравлюсь. И это не красивые слова. Я ждала гитлеровцев, как ждут спасения умирающие. Ладно, я готова терпеть, что они не такие, как мне мечталось, я готова жить, зная, что в любое время дня и ночи военные патрули могут ввалиться к тебе в комнату и проверить, нет ли у тебя в кровати немецкого солдата, а под кроватью — большевистского шпиона. Это война. Но полного и окончательного крушения надежд, советского, большевистского зверства над собой я просто не переживу. И даже переживать не собираюсь. Морфий хранится в туалетном столике рядом с моей кроватью. Только руку протяни! Сказать правду, такое ощущение меня иногда одолевает… А впрочем, я шучу. Это моя последняя шлюпка при кораблекрушении! Ну вот, мы приехали. Это управа, а вон тот обер-лейтенант на ступеньках — это, если мне не изменяет зрение, ваш Алекс Вернер.
Лиза смотрела на улыбчивого лощеного офицера со странным выражением. Он и раньше вызывал у нее неприязнь, а уж после того, как фрау Эмма чуть ли не записала ее в кралечки Алекса, на него и вовсе смотреть не было охоты.
Как хорошо, что с ней не поехал отец Игнатий! Алекс непременно насторожился бы, да что — их встреча была бы просто катастрофой!
Вскоре Лиза, к изумлению своему, обнаружила, что это нежелание смотреть друг на друга было взаимным. Вернер открыл дверцу «Опеля» перед фрау Эммой, а Лизе пришлось выбираться самостоятельно. Фрау Эмма воспринимала его галантность как нечто само собой разумеющееся, с элегантной, насмешливой небрежностью. Они пошли вперед, превесело болтая на немецком, который оказался для Лизы слишком уж быстрым. Впрочем, она и не вслушивалась, а просто изумлялась тому, что Вернер едва поздоровался с ней. Она значила для него не больше, чем горничная фрау Эммы. До встречи с той «овчаркой» он был совсем другим! Тогда, на острове, да и потом, когда вез ее в город…
«Господи! — вдруг спохватилась Лиза. — Да я что, спятила?! Я что, ревную фашиста к фашистке?! К старухе?!» И она вспомнила, как Петрусь хмыкнул, когда она назвала Эмму глухой и слепой старухой… Итак, фрау Эмма относилась к тому странному разряду немолодых женщин, которых терпеть не могут и молодые, и старые — именно из-за того, что те никак не могут постареть. Точно такой же была и мама. Все Лизины кавалеры немедленно начинали сходить с ума по ее маме. Лизу это ничуть не огорчало, а только смешило, потому что не было у нее в жизни ни единого кавалера, которым стоило бы дорожить. К тому же мама обещала, что и сама Лиза когда-нибудь станет таким же «неувядающим цветком», как она это называла.
Чуть ли не впервые воспоминание о маме не вызвало приступа горя. Сейчас, при взгляде на Алекса, Лизе стало просто смешно.
Ну и хорошо, ну и отлично, ну просто замечательно, что Алекс — такая мягкая глина в руках фрау Эммы! Его любезность распространилась до того, что он пошел с женщинами в кабинет, где вел прием чиновник фольксдойче (длинная очередь проводила их взглядами, полными покорной ненависти), ведающий оформлением аусвайсов. Дальнейшее происходило со сказочной скоростью: фотография, заполнение куцей анкеты и так далее. Лиза старалась писать так же, как Лизочка: текст песни про юность, которая прошла голубыми туманами, пронеслась и скрылась, как лихой, буйный шквал, так и стоял перед ее глазами — это был единственный образчик почерка Лизочки. Впрочем, вряд ли кто-то вз