Да, мышке кошку не цапнуть, не стоит и пытаться…
— Что, выдадите? Пойдете со своими подозрениями в гестапо? — попыталась усмехнуться Лиза, но, конечно, это ей очень плохо удалось: лицо свела жалкая гримаса.
— Нет, и в мыслях такого не было! — качнула головой фрау Эмма. — Дело вовсе не во мне. Просто военным начальством Мезенска решено, что встреча состоится в более официальной обстановке, в ресторане «Бремен».
Лиза почувствовала, что у нее похолодели щеки:
— Но почему?! Чем вы провинились перед немцами?
— Прежде всего тем, — недобро усмехнулась фрау Эмма, — что у меня работают слишком строптивые девушки, которые не уважают доблестных воинов фюрера.
Нетрудно было догадаться, в чей огород швырнула камушек фрау Эмма, но вслед полетел и булыжник:
— Помните того оберст-лейтенанта, того пехотинца, которому вы предпочли Алекса Вернера? Помните, он грозился устроить нам неприятности? Так он их и устроил! Оказалось, он давний, еще с гимназических времен, друг фон Венцлова и нарочно звонил ему, чтобы убедить сменить ресторан на более, скажем так, респектабельный. И убедил, мстительная тварь!
Фрау Эмма выругалась самым грязным образом, но Лиза практически не слышала. Она просто оцепенела.
Значит, все зря, все старания, все страхи… В первое мгновение на нее нахлынуло бешенство, но тут же оно сменилось невероятным, почти невыносимым оцепенением. Радоваться надо, а не переживать! Ведь теперь она свободна! Теперь отец Игнатий не будет ее задерживать! Хотя… хотя, если не получается с Венцловом, отцу Игнатию может потребоваться какая-то другая громкая акция, чтобы заявить партизанам о своем существовании. А ведь такая акция уже совершена, вдруг осознала Лиза. Это убийство фон Шубенбаха. Об этом же говорил и Алекс Вернер, когда разглагольствовал о рекламе. Теперь все сделано, теперь понятно всем, что в Мезенске действует подполье. Отец Игнатий может успокоиться. Партизанам о нем наверняка известно! Они к нему придут — если захотят. А Лизе нужно убираться из города как можно скорей — пока они не пришли, не захотели, не надумали чего-нибудь нового, ужасного, для чего им непременно потребуется ее участие… И уходить нужно прямо сейчас. Нет, сначала следует сообщить отцу Игнатию о том, что встреча Венцлова состоится в другом месте, и ей можно считать себя свободной. Наверное, это будет для него удар. Ну и отлично, Лиза с удовольствием понаблюдает, как его удар хватит! До чего же он ей надоел, этот полубезумный старикашка, оголтело ненавидящий страну, которую любит до фанатизма, этот лишенный милосердия священник, самоотверженно любящий страну, которую до фанатизма ненавидит! Лиза не сомневалась: если бы не этот ханжа-фанатик, она, конечно, смогла бы уговорить Петра уйти с ней из Мезенска. Но он не уйдет. Ну что же, может быть, Петр хотя бы согласится перевести ее через мост? К полицаю не придерутся. В случае чего он скажет, что ведет ее под конвоем… куда? Ну, куда-нибудь, Петр что-нибудь придумает, наверное. А там, на той стороне Святуги, Лиза пойдет сама, пойдет от деревни к деревне до линии фронта. Нужно только взять каких-нибудь продуктов на первое время. Одеться как следует, подобрать подходящую обувь…
Она так задумалась, что женский голос обрушился на нее неожиданно, словно камнепад:
— Чем больше я наблюдаю напряженную работу мысли, которая отражается на вашем лице, тем отчетливей понимаю, что мои подозрения относительно вас были правдивы.
Лиза осознала, где находится. Она еще не перешла мост и не двинулась к линии фронта. Она еще в Мезенске, в кабинете фрау Эммы, о которой она совершенно забыла!
А та, конечно, как всегда, издевается! Ехидничает!
Лиза вскинула глаза на это красивое, ненавистное лицо:
— Какие опять у вас подозрения?
— Да все те же. Насчет того, что вы и ваша компания и в самом деле планировали нечто разрушительное в «Розовой розе». И теперь, с известием о том, что Венцлова здесь не будет, этот план провалился. Поистине, начинаешь думать, что нет худа без добра, все, что ни делается, к лучшему. Кажется, Бог — лютеранский или православный, уж не знаю! — уберег меня от изрядной беды благодаря тому, что вы прогневили этого пехотинца, любителя утонченных красоток и баранины.
— Ну, если уж говорить о баранине, — обиженно сказала Лиза, — то не я ее съела. Не я отдала ее другому посетителю. Не я требовала с него деньги за какие-то там охотничьи колбаски!
— С вас все началось! — сварливо огрызнулась фрау Эмма. — С ваших капризов! Я вообще с ужасом думаю о том, что при расследовании убийства фон Шубенбаха кто-то вспомнит о высокой красивой девушке, которая была среди его знакомых, — о вас, свяжет вас со мной… Я больше не желаю иметь с вами ничего общего. Вы уволены. Я сделала для вас и вашего деда все, что могла, — помогла вам спасти ваши шкуры, прикончив Эриха Краузе. И на этом — все, мы незнакомы! — Она резко рубанула воздух ладонью.
— Помогая нам прикончить Эриха, как вы изволите выражаться, — не смогла удержаться от злой иронии Лиза, — вы заботились прежде всего о себе! Если бы он выдал нас, то и вас подцепили бы на крюк следствия. Вы хлопотали обо мне, вы помогали мне добиваться документов… Нет, вас не оставили бы в покое!
Несколько мгновений фрау Эмма смотрела на нее своими ничего не выражающими глазами, и Лиза гадала, что она будет сейчас делать: браниться матом или впадет в истерику. Но не произошло ни того, ни другого. Фрау Эмма улыбнулась — причем не злоехидно, а вполне дружелюбно:
— А вы не только красотка и порядочная стерва, но и умница! Если вам повезет и вы уцелеете в военной мясорубке, а потом, после победы красных, вас не поставят к стенке свои же — ну тогда вы еще успеете получить от жизни немало удовольствий. И с каждым годом они будут восприниматься вами все острее, потому что вы научитесь их подобающим образом ценить. Но для того, чтобы выжить, чтобы прежде всего выжить, вы должны расстаться со всякими благоглупостями насчет патриотизма, насчет того, что каждый советский человек должен быть прежде всего колесиком и винтиком… не помню уж там, где и в чем именно, что он обязан думать прежде всего о Родине, а уж потом — о спасении собственной жизни. Вы сейчас — не советский человек. Вы просто женщина, которой надо остаться в живых. А теперь прощайте. От души надеюсь, что наши пути более не пересекутся.
И фрау Эмма махнула на дверь так выразительно, что Лизе не оставалось ничего другого, как выйти вон. Да, собственно, и оставаться больше не было ради чего. Все сказано…
Далекое прошлое
Вначале Андрей Карамзин был похоронен там же, в Малой Валахии, вторым дивизионом, которым командовал. Известие о его гибели дошло и до Петербурга, и до Нижнего Тагила. На сороковой день состоялась панихида во всех тагильских заводах.
Федор Иванович Тютчев, хорошо знавший и Карамзиных, и Аврору, писал дочери:
«Это одно из таких подавляющих несчастий, что по отношению к тем, на кого они обрушиваются, испытываешь, кроме душераздирающей жалости, еще какую-то неловкость и смущение, словно сам чем-то виноват в случившейся катастрофе… Был понедельник, когда несчастная женщина узнала о смерти своего мужа, а на другой день, во вторник, она получает от него письмо — письмо на нескольких страницах, полное жизни, одушевления, веселости. Это письмо помечено 15 мая, а 16-го он был убит… Последней тенью на этом горестном фоне послужило то обстоятельство, что во всеобщем сожалении, вызванном печальным концом Андрея Николаевича, не всё было одним сочувствием и состраданием, но примешивалась также и значительная доля осуждения. И, к несчастью, осуждение было обоснованным. Рассказывают, будто Государь, говоря о покойном, прямо сказал, что поторопился произвести его в полковники, а затем стало известно, что командир корпуса генерал Липранди получил официальный выговор за то, что доверил столь значительную воинскую часть офицеру, которому еще недоставало боевого опыта. Представить себе только, что испытал этот несчастный А. Карамзин, когда увидел свой отряд погубленным по собственной вине… и как в эту последнюю минуту, на клочке незнакомой земли, посреди отвратительной толпы, готовой его изрубить, в его памяти пронеслась, как молния, мысль о том существовании, которое от него ускользало: жена, сестры, вся эта жизнь, столь сладкая, столь обильная привязанностями и благоденствием…»
Нижний Новгород, наши дни
Музей находился в здании, которое по всем меркам можно было отнести к ветхому фонду, однако в залах пахло не ветхостью, а сиренью.
— А вот здесь у нас находятся материалы, которые особенно дороги сердцу каждого советского человека, в частности сормовича, — задушевно сказал Иван Петрович Столетов и подвел их к стенду, над которым была надпись: «Никто не забыт, ничто не забыто».
Стенд был огромный. Нет, ну серьезно — в масштабах районного музея, где рассказывалась история всех сормовских предприятий, перечислялись все знаменитые люди района, — занять целую стену информацией о десятке-другом человек, которые были на фронте во время Великой Отечественной войны… Конечно, в основном здесь рассказывалось о том, как Сормово помогало фронту (ведь Горький находился в тылу), но фронтовикам было уделено очень много внимания. Оказывается, среди сормовичей были и Герои Советского Союза, и кавалеры ордена Славы, и те, кто повторил подвиги Александра Матросова и капитана Гастелло…
Жаль, что этим великолепием особо любоваться было некому. Кроме Алекса и Алёны посетителей в музее практически не оказалось. Правда, около стенда с историей завода «Красное Сормово» зевал какой-то унылый молодой тип с блокнотом, куда с явным отвращением что-то переписывал со стенда. При взгляде на него каждому приходило в голову: наверное, студент-историк или аспирант, небось курсовую пишет или диссер, но