«Может, ему любовница звонит?» — подумала вдруг наша героиня, у которой было весьма своеобразное чувство юмора…
— А что я скажу, почему не… — заикался Столетов. — А, понятно, не прохо… да, понятно. А он, а… Да, понятно. Да, хорошо.
Он отключил звонок и посмотрел на Алёну:
— Вас к телефону просят.
— К какому еще телефону? — изумилась она, вытаскивая из кармана мобильный. Никаких неотвеченных вывозов на дисплее обозначено не было.
— У нас тут звонки иногда не проходят, особенно если из верхней части города звонить, — пояснил Столетов.
Алёна извинилась перед Алексом и шагнула было к двери, как вдруг сообразила:
— Стойте-ка! А кто меня спрашивал? И как?
— Ну я же не говорил по телефону, — пожал плечами Столетов. — Мне передали, что просят переводчицу туриста, который сейчас в музее. Я вам сказал, вы же переводчица. Телефон в комнате хранителей, это сразу как выйдете из зала — налево.
Ну, если просят переводчицу… это только Катя может звонить, догадалась Алёна. Что ж такое срочное случилось, что понадобилось позвонить? Видимо, правду говорит Столетов, звонки на мобильный здесь не проходят — такое бывает.
— Алекс, я сейчас вернусь, наверное, это Катя, — сказала она по-французски. — Что-то срочное, наверное… две минуты, хорошо?
Он рассеянно кивнул, переводя взгляд с одной Лизы на другую.
Алёна выскочила из зала и огляделась. Ну, где тут эта комната хранительниц? Налево, сказал директор. Левая рука — это та, где часы. Алёна, если правду сказать, с понятием право-лево путалась до смешного. Чтобы не уподобляться герою истории про сено-солому, различала руки и стороны по часам и обручальному кольцу. Потом, когда оное кольцо исчезло из ее жизни, ориентировалась только на часы. Конечно, это неудобно, но что делать, если колец она не любит? Разве что браслет завести, а почему бы и нет? С чего она взяла вообще, что браслеты — не ее стиль и не идут ей?
Что-то ее заклинило на этих браслетах… Думая о них, Алёна постучала в дверь и вошла. Комната была узкая и длинная, как пенал. В конце, у окна, стояли два стола. Здесь тоже сильно пахло сиренью, потому что на одном из столов стояла большая ваза с букетом. За столом сидел какой-то мужчина. Солнце било в глаза Алёне, и она видела только темный силуэт.
— Извините, — сказала она, удивляясь, что хранителем музея работает мужчина. Хотя, с другой стороны, если здесь мужчина директор, почему не быть и мужчине хранителю? — Извините, меня тут к телефону вашему позвали…
И озадаченно примолкла, увидев, что трубка лежит на аппарате. Неужели Катя уже отсоединилась?
— Проходите, Елена Дмитриевна, — сказал мужчина, вставая со стула. — Проходите, мне нужно с вами поговорить.
Алёна замерла, уставившись на него.
— Вижу, вы меня узнали, — проговорил он с усмешкой. — Или все еще не верите своим глазам? Тогда вам, наверное, лучше снять очки. Нет, правда. Зачем они вам? Только зрение портить!
Алёна растерянно потянула с носа очки. За спиной послышался звук открываемой двери. Словно холодом повеяло оттуда… Алёна обернулась — сзади стояла Рая Абрамова.
Отчего-то вдруг вспомнилось, как Варенуха и Гелла «обложили» Римского в его кабинете в одну страшную полночь…
— А я тебя по сумке узнала! — с торжеством сказала Рая. — Помнишь, тебя Нина Ивановна спрашивала, где ты такую сумку оторвала, а ты сказала, что в Париже и что тут ни у кого такой нет. Что ж ты вся замаскировалась, как Штирлиц, а сумку старую оставила? Вот и прокололась!
И Рая захохотала, довольная до изнеможения.
Смотреть на нее было противно, а потому Алёна, скрипнув зубами, отбросила сумку-предательницу (и в голову не пришло ее заменить, а ведь сумок в ее доме — не перечесть!) за спину и повернулась к мужчине, который с любопытством наблюдал эту дамскую мизансцену. Это был тот самый молодой человек, который два дня назад усаживал в серый «Ниссан» Катю и Таню.
Да, тот самый, черноглазый…
Мезенск, 1942
Она ждала час и два, ждала каждую минуту, сотрясаясь в ознобе, который никак не могла унять. То ли мерзла, то ли от страха дрожала. Зачем, зачем она от фрау Эммы пошла сюда?! Надо было бежать со всех ног, словно дикому зверю, который сорвался с привязи. Нет, она потащилась за обрывком веревки, который так долго сдавливал ей шею! Ради Петруся вернулась, а он…
А он не шел. Ну что ж, Лиза видела его лицо, видела его глаза, когда Баскаков бросился к ней, принялся обнимать, впился в ее губы, целовал, бормоча:
— Лиза, ну наконец-то! Я думал, ты погибла! Товарищи, простите, это моя… Ну, словом, любовь у нас! Разлучила война, я думал, все, потерял ее, а тут… Лиза!
Фальшивка, фальшивка! Как же она успела возненавидеть эту фальшивку за то недолгое время, что была знакома с Баскаковым! Как же возненавидела это его умение видеть мир таким, как ему хочется, а не таким, какой он был на самом деле! Тошнота подкатила к горлу. Как-то раз во время вот такого же припадка тошноты и ненависти к нему она убежала из лесного дома в чем была. И сейчас готова была точно так же, очертя голову, кинуться невесть куда, но к двери не прорваться было — Баскаков надежно загораживал дорогу. Она даже сказать ничего не смогла: один только раз взглянула на Петруся, увидела его глаза — и вырвалась из рук Баскакова, оттолкнула его, кинулась в свою комнату, оставив позади мертвое молчание. Потом, не слишком скоро, раздалось гудение голосов, но Лиза была почти уверена, что говорят не о ней — говорят о каких-то своих партизанско-подпольных делах, к которым она не имела и не желала иметь отношение. Она лежала на кровати — сначала поверх покрывала, потом, начав замерзать, стащила платье и перебралась под одеяло, подоткнула его со всех сторон, сжалась в комок, но продолжала трястись от злости, от страха, от боли, от ненависти к себе: почему опять не вылезла в окно и не убежала вон?! Решила оправдаться перед Петрусем? Да нужны ли ему ее оправдания?! И разве она в чем-то перед ним виновата?
И все же чувствовала себя виновной, несмотря ни на что, виновной и несчастной из-за того, что Петрусь не приходил, чтобы спросить с нее эти оправдания…
За одно можно было благодарить судьбу: Баскаков тоже не приходил. То ли дошло до него что-то, то ли, и это вернее, был слишком увлечен, обсуждая со стариком новые планы того, как поджечь землю под ногами проклятых оккупантов. Человеческими телами и судьбами, само собой!
Бледный свет назойливо пробивался из окна к глазам Лизы. Значит, было уже около четырех утра: начало рассветать. Наверное, он уже не придет. Можно было бы уйти теперь, но до шести утра комендантский час. Часик подремать, потом собраться потихоньку — и все, больше ее здесь не увидят. Черт с ними, с деньгами, вещами, авось не пропадет!
И тут Лиза вспомнила, что забыла саквояж в той комнате. А в саквояже документы! Да провались оно все пропадом!
Она всхлипнула от злости на себя и на судьбу, которая все время подставляла ей ножку, как вдруг какая-то тень мелькнула перед ее крепко зажмуренными глазами. И в то же время рука — его рука! — коснулась ее плеча. Не открывая глаз, она узнала его и вся рванулась навстречу, вся раскрылась его рукам и губам.
— Мне хочется убить его, — сказал Петрусь некоторое время спустя, когда они лежали, утомленные любовью и пресыщенные счастьем, которое рухнуло на них так внезапно и так болезненно. — Я даже не пойму, отчего сильнее ненавижу его: оттого, что ты любила его, или оттого, что он олицетворяет собой весь прошлый советский мир, который разрушал и уничтожал все, что я привык любить, за что молился и чем жил.
— Я не любила его! — возмутилась Лиза — не слишком, впрочем, сильно, потому что вот наконец-то выпала ей возможность оправдаться! — Я его ненавидела. Я убежала от него в одном купальнике.
— В чем?! — изумленно приподнялся он на локте.
— В купальнике, — мрачно усмехнувшись, повторила Лиза. — Помнишь, когда ты вывернул вещи из саквояжа, оттуда выпал мой мокрый купальник и ты на него так удивленно поглядел? Черный такой?
— Помню, конечно. И что?
— Да то. Я сделала вид, что пошла купаться. Там, около лесного дома, где я жила, было озерко. Туда я ходила купаться. В халатике и тапочках. Это мне разрешалось: ну кому бы в голову взбрело убегать в лес в халате, купальнике и тапках?! Но мне ничего другого просто не оставалось, понимаешь? Я ненавидела Баскакова, который принуждал меня… понимаешь? Они с Фомичевым разыграли меня, как вещь, как Ларису Огудалову разыграли Кнуров и Вожеватов. Помнишь, в кино «Бесприданница»?
— Как в пьесе Островского? — уточнил Петрусь. — Помню. Но почему?.. И кто такой Фомичев?!
— Фомичев был хозяином того дома… Сначала Регина, потом Фомичев, потом Баскаков…
— А Регина-то кто такая? — совсем запутавшись, спросил Петрусь.
— Ну послушай, я расскажу все с начала, — устало вздохнула Лиза и снова вздохнула — потому что не представляла, как уместит все случившееся с ней в коротком рассказе.
Но пришлось попытаться…
— Мы с мамой жили в Горьком. Она была знаменитая портниха, такая знаменитая, что от клиенток отбою не было, даже из Москвы приезжали. Мы очень хорошо жили, все было, ни в каких очередях никогда не стояли… Потом она умерла. У нее были почки больные. Ну и во время одного из приступов отказало сердце. Я училась в педагогическом институте, жила на то, что продавала вещи. Очень трудно стало потом, когда все продала. Работать в школе никогда не хотела, но что делать! Тоска меня брала просто страшная! И вот перед самой войной одна подруга, Регина Самойленко, позвала меня поехать с ней в Киев, в гости к ее родным. Она ко мне очень хорошо относилась, ну очень, я думала, по дружбе, а оказалось, она в меня была влюблена.
— Как так? — растерянно спросил Петрусь.
— Да так, — хмыкнула Лиза. — Оказывается, у женщин это бывает, и у мужчин тоже. Влюбляются друг в друга — ну, между собой.