Девушки слушали недоверчиво, смешливо поглядывали на повара. Щуря глазки, они многозначительно переглядывались, подталкивали друг дружку локотками, неумело сдерживали смешки. Рыжий был намерен во что бы то ни стало добиться своего. Он так загорелся, что сгоряча наобещал подругам-сообщницам за устройство свидания целую кастрюльку котлет.
Несмотря на голод, подруги сдались не сразу. Некоторое время они отшучивались, что насильно мил не будешь, что любовь – не купишь. Тогда терпение рыжего лопнуло, он махнул рукой и, насупившись, направился оттирать плиту. Медсестры, пошептавшись, поскорей его догнали, дернули за выпачканный в муке рукав. «Погоди ты, – наперебой шептали они, – мы что-нибудь придумаем, не падай духом! Мы с ней поговорим, проведем воспитательную работу. Увидишь, как миленькая прибежит твоя Светка в назначенный час. Ты, главное, рыжий-бесстыжий, замечтавшись, котлеты не сожги».
Ближе к вечеру, после условленного стука маленьким камешком в стекло, через дальнее окно, выходящее на пустырь, двум заговорщицам-подружкам была передана завернутая в полотенце кастрюля с котлетами. Рыжий тихонько приоткрыл одну из створок, высунулся из окна и спустил передачу. Подруги, встав на цыпочки, бережно подхватили драгоценный сверток и побежали к себе в комнатку, сверкая белыми халатиками под окнами госпиталя. Одна из них прижимала сверток к груди, чувствуя его тепло. На бегу с испугу им казалось, что запах лука и шкварок, от которых с голоду кружилась голова, растекается по саду, заползает в окна первых этажей госпиталя, несется через забор, к госпиталю легкораненых. И веется дальше, по проселочной дороге, мимо полей. Они бежали, воровато пригнувшись, дрожали от страха. И приглушенно прыскали сдавленным и беспечным смехом, каким только и умеют смеяться девятнадцатилетние девчонки.
В назначенный час, в прохладных сумерках рыжий ждал в саду, облокотившись о темный ствол старой черемухи. Он старательно насвистывал, делая вид, что спокоен, а сам нервно ломал веточку в руке. Веточка гнулась, но ломаться не хотела, от ее сочной коры шел горький аромат. Было тихо, со стороны госпиталя струился слабый мутный свет. Вдалеке слышался лай, тарахтение грузовика по бездорожью, редкие голоса. Веточка так и не сломалась, рыжий отбросил ее. Потом сквозь листву и темные стволы сада вдруг уловил движение. Что-то, сверкая, приближалось. Совсем рядом тихо хрустнул наст. Света вынырнула из темноты, запыхавшаяся, в белом халате, препоясанном под высокой грудью. Сегодня на ней не было косынки, которую обычно носили медсестры, и коса темнела на плече. От запахов хлорки и ментола она казалась еще строже и неприступней. Над ее верхней губой чернела большая родинка, от которой рыжий никак не мог отвести глаз. Света тихо поздоровалась и застыла в тени, рассматривая повара из-под бровей. Нет да нет, она прислушивалась и всматривалась куда-то в сторону госпиталя, видимо, дожидаясь приезда обещанных артистов.
Рыжий оробел, всю его удаль будто бы сдул порыв вечернего ветра, пахнущего дождем и рекой. Они долго стаяли поодаль, переговаривались вполголоса, потом неловко молчали. Что там было дальше, никому неизвестно. Минут через десять, когда рыжий, осмелев, легонько обнял девушку за талию и уже потянулся прикоснуться колючей губой к ее щеке, прибежала шумная операционная сестра. Махая руками, она просипела: «Светка, скорей пойдем, тебя врачи обыскались, грозят выговором. Там экстренная операция, а ты тут любовь крутишь». Отпрянул рыжий, растерянно поглядел на операционную сестру, строгую бабу в тесном халате с закатанными рукавами. Трепыхнулась ветка черемухи. Светин белый халатик, мелькая в мутноватом свете, понесся к госпиталю. Остался повар один в темном саду, напоенном ароматами цветов, трав, птичьими голосами и далекими песнями, которые струились в сумерках, несмотря на войну.
В этот самый час подружки-медсестры как раз заканчивали ужин, настоящий пир, какого не было у них с самого начала войны. Вымазав пустую кастрюлю хлебом, они хором вздохнули, помолчали и начали собираться на танцы. Никакой экстренной операции в тот вечер не намечалось. Никто Свету в госпитале не искал. Поначалу она ни в какую не соглашалась встретиться с рыжим наедине: возмутилась, раскраснелась и уперла кулачки в бока. «Вы, что, сдурели, девки? – кричала она. – Сами впутались в эту историю, сами с ним и встречайтесь. А котлет мне его не надо». И топнула каблучком выходных босоножек по деревянному полу. Но подруги не отступились, уж очень им хотелось получить угощение. Около часа из-за двери бывшей учительской, где они квартировались, слышался то шепот, то обиженные всхлипы, а потом и возмущенное: «Сами с ним гуляйте, никуда не пойду!»
Наконец, Свету с трудом уговорили пойти на свидание, при условии, что минут через пять ее под каким-нибудь предлогом отзовут. «Не волнуйся, не успеет рыжий руки распустить и губу раскатать, мы тебя спасем», – смеялись подружки. Так и решили оставить хитрого повара без любви и без котлет. А чтобы не вызывать у него подозрений, подговорили помочь операционную сестру, суровую женщину, спорить с которой не решились бы даже некоторые врачи и военные. И убежала Светка вслед за ней, без оглядки. А позже, на долгожданном вечере, танцевала, прижимая голову к груди высокого, чуть прихрамывающего майора.
На следующий день девчата-медсестры, как ни в чем не бывало спустились в столовую вернуть пустую кастрюлю, от которой больше не исходило головокружительного запаха, а только кисловато-холодный, алюминиевый, госпитальный.
Раньше, у входа в столовую, кто угодно замечал снующий повсюду огонек рыжей шевелюры. А в тот день, как ни вглядывались подружки, ни у огромных чанов с завтрашней мамалыгой, ни в полутемном зале столовой, ни у раковин, ни возле шкафов не было видно конопатого Кузьки. И битый кафель драил совсем молоденький, незнакомый паренек. Подошли к нему девушки, стали осторожно расспрашивать: где рыжий, не заболел ли. У них вдруг возникло нехорошее предчувствие, что-то леденящее сжалось у каждой в груди. А потому что рыжий – добрый, веселый парень, за него обеим стало тревожно. Они виновато и растерянно переглянулись и поняли, что думают об одном и том же: может быть, он полночи ждал в одной рубашке в саду, надеясь, что Светка после операции снова прибежит к нему под старую черемуху. И теперь простудился, лежит с ангиной.
Новенький паренек от неожиданных вопросов смутился, но работы не прервал. Прилежно надраивая пол, он угрюмо мычал: «Ваш рыжий – вор. Он украл котлеты, предназначенные солдатам перед отправкой на фронт. Говорят, украл, чтоб каких-то своих баб угостить, – паренек умолк, украдкой оглядывая подруг.
– За провинность решено было его вместе с солдатами, которых он лишил обеда, отправить на фронт, в штрафбат. Они уже уехали.
В этой части истории бабушка всегда плачет, утирая слезы платочком, уголком фартука или полотенцем. Она громко всхлипывает и вздыхает, создавая особый, горестный аккомпанемент, и потом уж досказывает эпилог.
Подружки-медсестры все же надеялись, что безусый новичок чего-нибудь перепутал. Украдкой они расспрашивали о рыжем раненых и санитарок. Через пару дней один врач рассказал, что Кузьку-повара, действительно, поймали на пропаже котлет и отправили за провинность на фронт.
– Что с ним было дальше, жив ли он остался, неизвестно, – сквозь слезы шепчет бабушка.
– Как же жалко мне его! – причитает она тоном, какому позавидовала бы любая драматическая актриса. – Из-за нас, дур, пропал парень. Мы потом хотели этой Светке хорошую трепку устроить. А что, собственно, устраивать-то? Сами хороши… Но мы же просто подшутить над ним хотели. Мы и представить не могли, как все обернется. А потом уж молили бога, чтобы берег его там, на фронте, – виновато добавляет бабушка, промокая платочком маленькие, блестящие глаза.
Некоторое время сидели, молча. Пили остывший чай и, раздумывая о судьбе рыжего повара, дремали в прохладе под яблонями, окутанные со всех сторон сочными звуками летнего полудня. Бабушка сосредоточенно принялась заводить наручные часы, прищурившись, посмотрела на циферблат и неожиданно сообщила, что до автобуса осталось всего полчаса. Она засуетилась, зачем-то схватила кухонное полотенце, масленку и вазочку с печеньем и понеслась в дом.
– Со стола я сама уберу. Быстренько, по-военному, собирайтесь, – командовала она на бегу, еще не высвободившись из заново пережитой истории, заслушавшись которой Нина и Антон совсем забыли, что им сегодня уезжать.
Несколько минут спустя Нина, Антон и бабушка поспешно выходят из калитки. Все объято парным молоком летней жары и погружено в ленивую, расплавленную дремоту. Бабушка гордо шествует, ухватив внучку под руку. В честь праздника она принарядилась в черную шелковую блузку в мелкий горошек и в вязаную белую панамку, придающую ей кроткий, покладистый вид. Несмотря на спешку, она не забыла обрызгать шею своей неизменной «Красной Москвой», оправдываясь, что наверняка встретит кого-нибудь из соседей и надо быть красивой. Сжав руки в кулачки, бабушка гордо марширует, подгоняя, чтобы Нина с Антоном не опоздали. А сама уже запыхалась. Но, несмотря на жару и духоту, бабушка заявляет, что проводит их до самой остановки, желая убедиться, что они поместились в автобус. На самом деле, она надеется повидаться со знакомыми пенсионерками, дедами и тетушками с окрестных дач. Ей обязательно надо именно сегодня громко напомнить им, что, начиная с военного госпиталя, она сорок четыре года отдала медицине. Поздравления с Днем медика бабушка собирается принимать растроганно и великодушно, как драматическая актриса – свои заслуженные букеты. Ведь жители всех окрестных домов, люди с дальних улочек и дачники не раз прибегали к ней поздно вечером, рано утром, а бывало, и посреди ночи. Взволнованные, они барабанили кулаками в дверь, стучали в окна террасы, громко спрашивали, есть ли кто-нибудь дома. Не услышав ответа, бродили во дворе под яблонями, обхватив себя руками. Курили, ерошили волосы, на полпути к калитке снова возвращались, барабанили в дверь. И вот, наконец, на их жалобный зов вспыхивал свет, сонная бабушка в ночной рубашке отворяла форточку, внимала сбивчивому рассказу. Решительно накинув байковый бордовый халат, прихватив коричневый драповый ридикюль с лекарствами и тонометром, бабушка отправлялась на помощь. В эти минуты ее походка становилась решительной и царственной, а сама она гордой осанкой и суровым ликом напоминала пожилую примадонну, вызываемую публикой на сцену, на бис. Бредя в темноте за встревоженным человеком, бабу