Я увидел Сару только неделю спустя. Как ни в чем не бывало, она сидела у моей двери. «Зайдешь?» – спросил я. «Зайду», – с достоинством ответила она. Но переночевав, ушла снова.
Я сам начал ходить в тот двор и сидеть в нем часами. Работа не клеилась, я брал только мелкие тексты, от которых спешил отделаться. Меня спасал опыт и привычка к тому, чтобы всегда «быть на хорошем счету», в качестве мои переводы не теряли, только в количестве. Я работал по ночам, утром спал, а вечером приходил на свой подоконник. В квартире зажигался свет, тянуло стряпней, пахло размеренной, спокойной жизнью. Сара иногда сидела на окне и щурилась – олицетворение домашнего уюта. Я уговаривал себя, что прихожу убедиться, все ли с ней в порядке. Но когда однажды поздно вечером во дворе появился Игорь, все с той же набитой сумкой, подстриженный и чисто выбритый, я признал, что лгал себе все эти дни.
Блудный сын был принят без возражений. Я просидел на подоконнике почти до утра, но ничего не дождался.
…Сара появилась у меня через два дня, грязная и взъерошенная. Несколько дней она только спала и ела, а когда я ее гладил, то чуял самый скверный запах, который может исходить от кошки: жирной влажной земли и свалявшейся шерсти. Так кошки пахнут, когда собираются умирать. Все это время она молчала, я тоже не донимал ее расспросами. Но на радостях делал по десять страниц в день.
Когда скверный запах исчез, Сара снова попросилась на улицу. Я выпустил ее и пошел следом.
Она не стала забираться под скамейку, а села прямо в темном проеме подъезда, и сидела так до тех пор, пока не появилась хозяйка. Та поставила на асфальт пакет и молча уставилась на свою кошку. Сара ждала.
– Явилась? – наконец произнесла хозяйка. Сара встала и неловко потерлась о ее ноги.
– Все вы меня ни в грош не ставите, – сказала хозяйка. – Горазды стали приходить и уходить, когда вам хочется.
«Ты бы это не кошке говорила, – подумал я. – А Игорю своему. Нашла, на ком твердость характера отрабатывать».
Сара потерлась настойчивее. Но хозяйка была явно не в духе.
– Иди гуляй дальше, – сказала она. – Давай, иди. Нечего тут делать вид, будто я тебе и правда нужна.
Сара села поодаль и лизнула лапу. Хозяйка подняла сумку и прошла в подъезд. Сара неуверенно шагнула за ней, потом развернулась и побежала прочь. Из подъезда выскочила хозяйка с криком «Глаша!», метнулась обратно, звеня ключами, я услышал, как хлопнула дверь, а потом хозяйка вылетела во двор, уже без сумки, и помчалась по дворам, причитая: «Глаша, Глашенька, кошечка моя, ну прости меня, ну, пожалуйста».
Я варю кофе и поглядываю в открытое окно. Что-то Сара задерживается. В соседнем дворе у нее появился ухажер, я очень рассчитываю на котят к концу лета. Я варю кофе и думаю о чувстве любви и чувстве вины. Тогда, месяц назад, Сара пришла еще грязнее, чем обычно. Когда я взял ее на руки, то увидел мелкую россыпь влаги вокруг глаз – кошкины слезки. В первый момент я подумал, что у нее загноились глаза, и потянулся к аптечке, но она фыркнула: «Брось, ерунда». А потом добавила: «Я совсем ушла. Я перестала понимать себя и испугалась».
«Я знаю разницу между чувством любви и чувством вины, – сказала она. – Я знаю ее у людей, знаю у себя. Мы живем тем, что чувствуем разницу между тем и этим. Между «есть» и «могло бы быть». И я испугалась, когда перестала ее чувствовать. Так делают только люди. Я испугалась, что перестану быть кошкой».
Я попытался ее утешить – все-таки я переводчик.
«Люди часто выдают одно за другое, – сказал я. – Потому что с чувством вины иметь дело гораздо легче, чем с чувством любви. И если одно на другое подменили еще в детстве, приходится так и жить – ссорится и мириться, выгонять, уходить, а потом возвращаться, просить прощения и прощать».
«Я знаю, – сказала Сара. – Пусть так будет у людей, я не против. Но ни одна кошка не может позволить втянуть себя в эту игру. Для этого надо быть человеком, говорить на вашем языке и слышать то, что говорят, а не то, что имеют в виду. Я не могла себе это позволить. Дай мне, пожалуйста, поесть».
От нее больше не пахнет землей и сухой шерстью, моя Сара лоснится, по ее пестрой шкурке пробегают искры, когда я ее глажу. Я варю кофе и посматриваю в окно. На лавочке перед подъездом сидит Бабанадя с неизменным вязанием в корзинке. Завидев бегущую домой Сару, она начинает сюсюкать: «Кис-кис-кис, какая славная кошечка завелась у нас на первом этаже, ты ж моя сладкая. Как он тебя зовет, а? Была бы собачка, звали бы Му-Му».
Сара дергает хвостом, обходит ее по большой дуге и ныряет в подъезд. Я снимаю кофе с плиты и иду открывать.
Марина ВоробьеваКогда идет снег
В этом городе снег идет раз в году и лежит день-два, очень редко неделю, так заведено. Если снег в эту зиму уже был, значит, больше его не будет до следующего года, снег здесь как день рождения, отпраздновали и живем дальше.
Когда снег начинает сыпать хлопьями, сначала в него никто не верит, все стоят у окон и смотрят, как белые бабочки на излете становятся гусеницами и тонут в луже, разлитой по всей земле и дрожащей от ветра. Массовое самоубийство белых гусениц завораживает, а надо бежать домой, пока не закрыли все дороги, пока водители не побросали свои машины на обочинах, пока не застрял в сугробе единственный в городе трамвай. Скоро трамвай качнется последний раз и откроет двери в холод, в ветер, в мокрый снег, выгоняя людей, эти люди уже не доберутся домой, их пустят в ночлежку, специально организованную в большом концертном зале, там они будут драться за одеяла, победители завернутся в одеяло, как в кокон, врастут в него и будут спать целый год. На следующий год пойдет снег и они превратятся на несколько секунд в снежных бабочек и тут же утонут в луже, но уже не бабочками, а полупрозрачными гусеницами. А потом лужа замерзнет, снег ляжет на землю, на апельсиновые деревья и на дикие желтые хризантемы. Трамвайные рельсы снова уйдут под снег, и снова кто-то станет победителем.
В этом году нам не надо никуда бежать, не надо вспоминать свое имя, глядя сквозь стекло на падающий снег, не надо повторять его три раза, окликая самих себя, чтобы разбудить и нестись домой, мы уже дома. Мы никуда и не пошли, мы решили остаться, как только услышали, что время снега приближается. Пока есть электричество, мы будем греть дом и пить чай, пока открыт магазин, мы сходим за вином и сварим глинтвейн, а потом будь что будет, дома не страшно.
А будет снег на оранжевых апельсинах и на розовых цветах миндаля и на зеленой траве, и мы будем гулять около дома, будем писать слово «снег» на всех заметенных скамейках, на машинах, на ступеньках. Написанное везде слово не может быть просто сочетанием букв, его смысл лежит на земле.
И вот уже слово написано и пока не тает, теперь можно и поиграть в снежки, и слепить снеговика.
Снег в этот раз лежит очень тонким слоем, мы поставили один на другой два огромных шара, теперь наскребаем остатки снега с пригорка для головы снеговика. У снеговика уже есть имя – мы его назвали Виктор. Может быть, мы думали о победителях, ставших снегом, а может, нам это имя помогало отгородиться от взглядов детей, стоявших вокруг. Незнакомые дети, мы их никогда не встречали в нашем дворе. Какие-то они неуютные, как бродяги в ожидании своей порции супа.
Виктор вобрал в себя весь снег с пригорка, оставляя за собой сначала полосы мокрой зелени, а потом одну сплошную зелень, будто и не существовало ничего больше. Мы хотели сказать детям, что на соседнем пригорке все еще лежит снег и дальше он лежит, до самой пустыни, на всех хватит, ничего, что он намазан тонким слоем, как масло на почти диетический бутерброд. Но дети молча смотрели, и мы молчали и катали последний самый маленький снежный ком.
В нашем городе дети никогда не молчат, они обязательно скажут, что хотят лепить снеговика именно здесь, или что у нас выходит слишком криво, или попросят морковку, или спросят, как у нас дела и где наши дети, и почему мы играем одни. А эти только смотрели и почти не двигались, не замерзли бы.
Мы вылепили Виктору лицо, сначала хотели сделать ему драконью морду, но он хотел получиться человеком, и мы послушались. Красивый он вышел, только немного нос скривился, и мы не стали поправлять. Кого-то он нам напоминал. Наверное, нельзя придумать совсем новое лицо, не похожее ни на кого из знакомых. Совсем как живой вышел. Нам на секунду показалось, что у Виктора слегка дернулся угол рта, словно он пытался нам что-то сказать. Если бы мы хотели, мы могли бы погадать, чьим голосом он заговорит. Но мы замерзли, перчатки наши насквозь мокрые, ботинки тоже и дома ждет глинтвейн. Мы хотели сфотографировать Виктора на прощание, но карта памяти осталась дома. Мы все равно щелкнули его пустым фотоаппаратом перед тем как уйти. Снега завтра не будет, а мы еще будем, поэтому лучше согреться и не заболеть.
Мы помним про соляной столб, но мы обернулись. Нет, дети не играли с Виктором, не кормили его морковкой, не пинали его ногами, втаптывая в траву, не лепили из него снежки.
Смотри, они молча его едят, они вгрызаются в его ноги, в его толстый живот, в лицо, так на кого-то похожее.
Послушай, хочется крикнуть им что-то про ангину, но мы же понимаем, что эти дети не нуждаются в заботе.
Дома мы включаем все обогреватели и варим глинтвейн, на электрической батарее сушатся наши перчатки и ботинки и сидит наша кошка. Мы не думаем ни о чем, нам завтра никуда не надо, в городе никто не работает в снег, транспорт не ходит, а в единственном глубоком сугробе завяз единственный трамвай. Такие дни выпадают раз в год, как и дни рождения.
Ты говоришь, что глинтвейн получился слишком сладкий, а я говорю, что снег растает завтра к полудню. Кошка сидит на раскаленной батарее и не тает, и это вселяет надежду, что и мы настоящие и переживем полдень, если он действительно наступит.