– И что же ты увидела во мне?
– То, что мне нужно, – она стала серьезной. – Ты – одинокий, сильный, ничего не боишься, но хочешь покоя.
– За покой нужно доплачивать? – я скосил взгляд на ее декольте.
– Покой не продается, – улыбнулась она. – Зато появляется и рассеивается сам собой. Поймешь.
– А где ваш кот? – спросил я.
– Вот он, – показала она, и я увидел здоровенного черного кота, который лежал на поленнице дров.
– Он не смотрит на меня, – пожаловался я хозяйке.
– Спит, – она улыбнулась. – С котами это случается. Ты должен это знать.
Я спустился к морю к полудню. Против ожидания, на набережной оказалось довольно много народа. Отдельные смельчаки даже пытались купаться на узком каменистом пляже. Кое-кто прыгал с высокой скалы, которая торчала над крохотным заливчиком. Остальная часть берега представляла собой нагромождение бетонных кубов. Я перекусил на открытой веранде деревенского ресторанчика, затем взял пиво и присел на скамью на набережной.
– Знаете, как называется эта скала-м? – услышал я скрипучий голос. Он так и произнес: «Скала-м». Рядом со мной присел напоминающий седой репей старик. Точнее, забрался на скамью с ногами, как подросток или какой-нибудь пустынный погонщик верблюдов.
– Нет, – признался я. – Я здесь впервые.
– Она-м называется м-блюющий в море м-мужик, – сказал старик, расчесывая ногтями собственную шею. – Вон – нос-м, лоб-м, эти скалы – плечи. Берег – его задница. Вон тот выступ-м – верхняя губа. А м-буруны под ней – блевотина. М-похож?
– А еще какие есть здесь достопримечательности? – спросил я. Мяукающее заикание старика начинало меня раздражать.
– М-помилуйте, – рассмеялся старик. – Это обычная м-деревня. Какие тут могут быть достопримечательности? Здесь живут те, которые никого не хотят видеть. М-найдите на карте еще одну деревню, в которой нет ничего примечательного! Таких больше нет. Ни залива, ни нормального пляжа, ни гор над ним, ни особенного вида, ничего. Здесь ничего нет. Живут здесь те, кому ничего не нужно. Приезжают сюда разнообразные м-никто. Вот вы м-кто?
– Художник, – сказал я. – Но плохой художник. Никто, если следовать вашим рассуждениям.
– Да м-хоть любой, – махнул рукой старик. – Что тут рисовать?
Я бы нарисовал море. В нем и в самом деле не было ничего необычного. Волны, волны и волны. И серо-сине-зеленые мазки до горизонта в зависимости от того, что сверху – облака или чистое небо. Пахло рыбой, водорослями и еще чем-то пряным. Вот только рисовать я не умею. Набил ящик эскизами, купленными на рынке. Выбирал самые плохие. Чтобы мазня мазней.
– Скажите, а вы м-верите в нечистую силу? – спросил меня старик. – А в колдовство-м?
– Зачем мне это? – допил я пиво. – Я верю в море. В небо. В ветер. В это пиво. Нет, в пиво я уже не верю. Сейчас возьму еще бутылку и снова буду верить. Зачем мне ваша нечистая сила?
– М-неправильный вопрос, – проговорил старик. – Зачем м-мы нечистой силе, вот как нужно его ставить.
– Не нужно ничего ставить, – лениво пробормотал я. – Все, что требует установки, пусть остается неустановленным. Естественность – навсегда. Нечистая сила… Мне гораздо больше нравится чистая сила. Вот как эта девушка.
Она вышла из воды, выкрутила волосы, накинула халат и стала вытаскивать и выкручивать из-под него купальник. Чем-то напомнила мне Пуэллу. Такая же тонкая и одновременно сильная. Как пружина. Жаль, что далековата. Вот было бы смешно, если бы она оказалась Пуэллой. Это значило бы, что я ничего о ней так и не понял. Если я не ошибаюсь, она сейчас шерстит записи с камер на всех главных вокзалах Теллуса. Или занимается похоронами собственного папеньки. Куда ты направишься потом? Я так старательно рассказывал тебе, что не люблю жару и толпы туристов, что именно там ты и должна меня искать.
– Это м-моя дочь, – процедил сквозь зубы мой сосед по лавочке.
– Пойдемте, – сказала она, приблизившись.
Я узнал дочь хозяйки – Ангизу.
– Пойдемте, папочка не живет с нами уже десять лет, но до сих пор не только тянет с матери деньги, но и выслеживает наших жильцов и пытается вымазать нас в грязи.
– М-вас незачем-м м-мазать, – затрясся от ненависти, почему-то встал на четвереньки старик. – Вы и…
– Пойдемте, – взяла она меня за руку.
– Четыреста двадцать пять ступеней, – напомнил я.
– Эта семейка… – заскулил за спиной старик. – М-м-мерзость!
– Четыреста десять, – поправила она меня. – Еще пятнадцать – с набережной до пляжа. Я люблю точность.
«А еще что ты любишь?» – готово было сорваться у меня с языка, но я промолчал. Она и в самом деле была сложена почти так же, как и Пуэлла. Конечно, ей было далеко до не только дочери, но и ученицы Менториса, но зато в ней чувствовалась какая-то живая дикость. К тому же она была моложе Пуэллы лет на десять. Свежесть ее кожи поражала. А уж сама мысль, что отсчитывающая стройными ногами ступени передо мной девчонка обнажена под коротким халатом, окрашивала суету последних трех дней какими-то новыми красками.
– Он здоров? – спросил я о старике.
– Да, – пожала она плечами, отчего халатик задрался. – Пил. Да и теперь пьет. Но есть какие-то ограничения в голове. Есть. Вот, Лео кое-что от него взял. Но Лео безобиден. Да и он тоже. Он тихий.
– Я тоже тихий, – сказал я.
– Бывают тихие художники? – спросила она.
– Художники почти ничем не отличаются от людей, – соврал я. – Но я плохой художник.
– Вот те на, – огорчилась Ангуза. – А я уж хотела попросить вас нарисовать меня. На фоне моря.
– Море у меня есть, – припомнил я. – Уже нарисованное. Давайте приклеим вашу фотографию.
– Ищете легких путей? – спросила она.
– Хорошо, – согласился я, – давайте приклеим вас.
– Тогда незачем брать нарисованное море, – завершила она разговор. – Оно уже есть. И я приклеена к нему. Намертво.
Да, четыреста десять ступеней оказались весьма короткой дистанцией. Я бы не отказался повторить ее еще раз пять. Особенно если бы чуть выше и впереди шествовала девчонка, одетая точно таким же образом. Ангуза открыла воротца в глинобитном заборе, через которые мне предстоит ходить ближайший месяц, вошла внутрь, остановилась под раскидистой сливой и, обернувшись, обняла меня. Когда через несколько стремительно промчавшихся минут я недоуменно посмотрел на нее, она улыбнулась и прошептала:
– Все-таки в чем-то папенька был прав, – и, дурачась, продолжила: – Но м-жизнь слишком коротка, чтобы м-м-м-отказывать себе в удовольствии-м.
Жизнь слишком коротка, чтобы отказывать себе в удовольствии. Нет, Пуэлла произнесла что-то иное, когда заявилась ко мне в квартирку и начала раздеваться так, словно собиралась принять душ после разминки. Тогда я был не столь решителен, как теперь, хотя чего могла стоить моя решительность сама по себе? Но Менторис никогда не шутил, а относительно Пуэллы он сказал без обиняков – залезешь к дочери под юбку – убью. И неважно, что сказал он это десять лет назад, и за это время много чего случилось, и его ученик давно уже не был безусым юнцом, то, что Менторис сказал один раз, действовало до тех пор, пока он не сказал бы что-то иное. Собственно поэтому, когда Пуэлла сбросила с себя одежду, я сразу понял, что мне придется убить Менториса. Или я, или он. И вот ведь, вроде бы не ладили отец с дочерью, но он стоял на страже ее будущего сторожевым псом. Что же она тогда сказала? Ну точно – пользуйся. Да. Пользуйся. А Менториса в итоге пришлось убить. Осталось выжить самому. Пользуйся?
– Я спать, – сказала Ангуза, но остановилась на дорожке, ведущей к его комнате. – Смотри.
Я остановился у вольера. В полумраке угадывалась фигура лежащего человека.
– Лео, – прошептала Ангуза. – Ничего страшного. Он быстро отходит. Но когда вот так лежит, то никому не мешает. Просто спит. Не опасен. Когда ваша комната свободна, он спит там.
– Что говорят врачи? – спросил я.
– Ничего, – хихикнула Ангуза. – Они же не знают.
– Почему? – спросил я.
– Тебе это мешает? – не поняла Ангуза.
– Нет, – хмыкнул я. – Почему это должно мне мешать?
– Тогда не дергайся, – посоветовала она. – Он – не твоя болячка. Не нужно ее ковырять, – она приблизилась ко мне, и прежде чем поцеловать в щеку, прошептала: – Душ на улице – с теплой водой. Спасибо тебе, плохой художник, за хорошую работу. Если болячка будет своя, тем более не нужно ее ковырять. Ты поймешь.
Женщина… Она мне говорит, что я пойму что-то, будучи младше меня почти в два раза. Впрочем, сколько раз я это уже слышал. Потом ты когда-нибудь поймешь. Только всякий раз это произносилось в адрес кого-то исчезающего навсегда. Единственный, кто мог бы мне это сказать с полным правом, был Менторис, и то только в первый год моего обучения. Через год он стал осторожен со мной. Осторожен, как с соперником. Черт его знает, что на него нашло, но это я почувствовал определенно. И все-таки надо нынешнее приключение заканчивать. Если события будут развиваться таким же темпом, Дамну придется сменить на что-то более спокойное. Со мной ничего не должно происходить. Совсем ничего. Случайности исключены, однако они выстраиваются в очередь. В тот день, когда я собрался залечь на дно, на этом дне обнаружился сумасшедший старик, его распутная дочь и впавший в оцепенение или странный сон молодой человек, который несколько часов назад производил впечатление нормального парня. Еще хоть что-то и все. Уйти прогуляться к морю и исчезнуть из этого поселка навсегда. Хотя тот же Менторис повторял, что, разбирая провал любого из агентов, он всегда приходил к одному и тому же выводу – судьба предъявила множество знаков, замучилась предупреждать неудачника, но внезапная слепота не только необъяснима, но и всесильна. Или колдовство запрещено зря, и порча все-таки существует?
Я почувствовал руки у себя на плечах, когда стоял под душем. Не руки Ангузы, а руки ее матери.
– Мата, – прошептал я, оборачиваясь и уже зная, что в этом раю мне нет места.