— Могли, — хитро улыбнулся Прокурор.
— Не проще ли было их изъять сразу? — Максим никак не мог понять логики происшедшего.
— Нет.
— Но почему?
— Вам рано об этом знать… Всему свое время.
— Так где же деньги? Почему вы думали, что они все-таки могут быть у Сухарева?
— Когда пришло известие о мнимой смерти Алексея Найденко, я подумал: его накрыли, выпытали название банка, где он хранит деньги и ликвидировали. Но, к счастью, я ошибся. К тому же, Алексей Николаевич, и это несомненно — человек куда более достойный, чем эти, — палец говорившего вновь указал наверх. — Далее. Поляки посчитали, что Макинтош знает слишком много и потому ликвидировали его еще в Белостоке. Сухой, поняв, что без денег ему в короткий срок не организоваться, решился на крайние меры: во-первых, похитил племянницу вора, надеясь договориться, а во-вторых — объявил войну крупным московским бандитам, ставившим «крышу» влиятельным финансистам. Ликвидировав их в одном московском ресторане, он переадресовал поборы с фирм и банков на себя. Таким образом он надеялся собрать необходимую сумму: нам же такой ход был, как вы сами понимаете, на руку. Одни бандиты ликвидируют других — что может быть лучше? Максимум результата при минимуме затрат. Видите, Максим Александрович, я с вами предельно искренен.
Да, все было логично — до неправдоподобия. Но это вовсе не значило, что у Лютого не осталось вопросов, скорей, их стало еще больше.
— Но для чего же тогда вы приказали ликвидировать Коттона?!
— Я знал, что он останется жив.
— Как?
— Все очень просто, — казалось, Прокурор ждал этого вопроса. — Рябина… Как вам сказать — это не мой человек. Когда вместо так называемого «13 отдела» организовалась структура «КР», мне его навязали чуть ли не насильно. Я не мог отказаться, но и не мог ему доверять. Понимаете ли, — в голосе говорившего прозвучали доверительные интонации, — есть один человек, кремлевский функционер, который вложил в проект огромные деньги… Думаю, что он поручил Рябине собирать на меня компромат, чтобы держать на коротком поводке. Что тот и делал механически и старательно. Но неумно.
— Компромат — на вас? — откровенность говорившего наталкивала на естественное недоверие.
— Максим Александрович, все это время мне приходится вести двойную, тройную жизнь. И я вовсе не оперный злодей, злой театральный божок, эдакий Мефистофель. Компромата у Рябины не получится… А если и получится, то на всех вместе. Все это время я старательно засвечивал фамилии всех заинтересованных лиц. А Коттона я приказал ликвидировать лишь по одной причине: спровоцировать Рябину на более решительные действия.
— И что? — Максим нервно теребил скатерть с края стола.
— Все получилось так, как я и планировал. Рябина прихватил Алексея Николаевича и исчез с ним. Предвижу его следующий шаг — с километрами аудио и видеопленок он явится к функционеру за наградой… — Прокурор неожиданно замолчал.
Молчание длилось долго — Лютый успел выкурить сигарету, несколько раз обдумать продолжение беседы, сформулировать остальные вопросы…
— Короче говоря, — по интонациям Прокурора было слышно, что разговор подходит к логическому завершению. — Я думаю, теперь вы мне верите. У нас с вами общие взгляды, так что давайте действовать сообща.
— Что значит сообща? — не понял Нечаев.
— Я также, как и вы, не хочу, чтобы негодяи плодили эту заразу… «русский оргазм». Ваша задача такова, — теперь в голосе говорившего зазвучали деловые интонации, — во-первых, найти Коттона, а вместе с ним и деньги. Инструкции на этот счет получите позже. Пока что скажу одно, и скажу с уверенностью: Рябина списан. Он — лишний свидетель. Во-вторых… В-третьих…
…Они говорили еще минут десять — теперь чаще других назывались фамилии Сухарева и Митрофанова.
— Вы напоили Заводного этой отравой? — к удивлению Лютого, на стол легло несколько пакетиков с розовым порошком.
— Да… — едва не растерялся Лютый.
— Возьмите, — Прокурор пододвинул пакетики собеседнику и, перехватив его недоуменный взгляд, пояснил кратко: — Это из Малкиня…
— А Заводной?
— Вы правильно решили, — покачал головой обладатель старомодных очков, — бороться с «русским оргазмом» можно лишь при помощи «русского оргазма». Возьмите — думаю, теперь это будет самое действенное оружие. Если вам действительно нужен Митрофанов, вы его получите… завтра днем. Он теперь в следственном изоляторе. Я позвоню — его выпустят под подписку. И вообще: мне кажется, в этой истории каждый получит то, чего заслужил. И вы в том числе…
Лютый сделал вид, будто бы не расслышал самую последнюю реплику.
Теперь разговор касался главного — механизма ликвидации производства, и Нечаев все больше и больше проникался к собеседнику доверием.
Да, он ошибся: в отличие от большинства участников этого жуткого и неправдоподобного спектакля Прокурор оказался человеком кристальной честности. Да, все это время Прокурору приходилось вести двойную, тройную игру, произносить чужие слова, носить чужие маски — но едва ли можно было обвинить его в двуличии: остаться в этом окружении самим собой было невозможно.
Максим поднялся из-за стола, пожал протянутую руку и неожиданно для себя спросил:
— А Наташа?
Голос Прокурора как-то враз потух, потускнел:
— Боюсь, ей уже ничем нельзя будет помочь. Но вы должны действовать, чтобы сотни тысяч точно таких же Наташ не постигла ее участь…
Глава двадцать третья
Заводной, о котором в беседе с Прокурором вспоминал Лютый, сразу же в ночь задержания был отправлен в Москву, на Шаболовку, в главный офис РУОП. После непродолжительного, чисто формального допроса уже утром следующего дня он переступил порог камеры в следственном изоляторе «Матросская тишина».
В некогда белоснежном щегольском костюме, превратившимся в грязные лохмотья, в дорогих штиблетах ручной работы, из которых были вынуты шнурки, новый узник смотрелся униженно и жалко. Стоя у тяжелой металлической двери с «кормушкой», он инстинктивно жался спиной к холодному железу — Заводной чувствовал, что на него смотрят десятки глаз, прощупывают, просвечивают, оценивают, но спрятаться от них он не мог…
Конечно же, в своей жизни Митрофанов не раз слыхал о подобных ситуациях — от того же Чирика, но одно дело — слышать от посторонних, а совсем другое — самому оказаться в положении арестанта.
Смена обстановки впечатляла. Там, за стенами — горячее июльское солнце, шум огромного города, удовольствия, которые может дать человеку столица, короче — красивая, беспечная жизнь. Тут — замкнутое пространство тесной грязноватой камеры, цементный пол, параша в углу, унылые серые стены, вдоль которых стоят грубые трехэтажные нары. И эти странные недоверчивые взгляды…
Пространство перед нарами верхнего яруса было завешено какими-то несвежими тряпками — очевидно, носильными вещами тех, кто тут обитал. Одни арестанты сидели на «пальмах», то есть на верхних ярусах нар, свесив босые ноги, другие — внизу. Заключенные, разделившись по интересам, занимались каждый своим — играли в домино, курили, читали, лениво смотрели телевизор, болтали на какие-то свои отвлеченные темы. Но взгляды всех то и дело скользили по нелепой фигурке Заводного.
Видимо, в камере, куда привели новенького, уже были готовы к появлению новичка: «блатной телеграф» — он покруче любой кремлевской «вертушки».
О каждом заключенном еще до того, как он попадает в камеру, узнают все или почти все: кем был на вольняшке, чем занимался, кто жена, сколько детей, к какой «масти» причисляется, если это блатной, водил ли дружбу с мусорами… Делается это, естественно, через самих же ментов-следователей: люди трудной и опасной службы за деньги или услуги могут пойти навстречу кому угодно, и подследственному прежде всего.
Такую предосторожность вполне можно понять: сука[9] на хате означает для арестантов гнулово, новые сроки и, возможно, аресты подельников, которые еще на воле.
Разумеется, на этой хате о Заводном знали многое — многое, если не все…
Ситуация требовала логического продолжения и потому Митрофанов, растянув рот в подобострастной улыбке, произнес неуверенно:
— Здравствуйте.
— Проходи, — поманил его пальцем невысокого роста мужчина, нестарый, с тяжелым, цепким взглядом, — давай ближе…
Торс невысокого был обнажен, и новенький, едва подняв взгляд, заметил: тело говорившего покрывают причудливые татуировки. Статуя Свободы на фоне тюремной решетки, выколотая на предплечье, многочисленные церковные купола на спине и груди, на плечах — густые гусарские эполеты; звезды на ключицах, изображение монаха, склонившегося над манускриптом…
Заводной послушно прошел к столу, он был готов отвечать на любые вопросы. Сидевшие за столом смотрели на вошедшего выжидательно, а обладатель загадочных татуировок продолжил допрос:
— Первоход?
Новенький непонятливо заморгал — видимо, не поняв значения термина.
— Что?
— Ну, и так понятно, что впервой в тюрьму попал, — покачал головой татуированный. — Ну, рассказывай братве, что и как.
Новичка усадили за стол, за которым восседали человек десять арестантов. Теперь густо татуированный замолчал, а слово взял высокий жилистый мужчина лет шестидесяти. Властно поджатые губы, тяжелый взгляд из-под лохматых бровей — все это выдавало в нем человека несомненно авторитетного, старшого камеры.
— Ну, давай, говори, — с показным интересом предложил он, — за что сюда попал? Какую статью шьют? Как на самом деле-то было? Как звать?
Новичок невольно поежился под тяжелым взглядом собеседника и, тяжело вздохнув, принялся рассказывать все по порядку: и о Сухареве, и о племяннице уважаемого вора, и о неизвестном, якобы таксисте, похитившем его, и о том, как их, вместе с уважаемым вором в законе Коттоном накрыла «контора» (Митрофанов, не знавший о «КР», был абсолютно убежден, что его задержание — дело рук ФСБ). Удивительно, но первоход не врал, не выгораживал себя — правда, излагал недавние события сообразно собственным представлению и пониманию.