умаю, что больше», — отвечаю я. Каммерер посмотрел на меня с сомнением: «Положим, больше писать, чем здесь, вы уже не сможете. Найдете ли вы в России квартиру — это тоже вопрос, газеты пишут, что там теперь большая нужда в помещениях».
— И что же вы ему ответили, Владимир Ильич? — весело спросил Крыленко.
— Что какую-нибудь комнатенку я себе все же найду, но едва ли она будет такой удобной, как у господина Каммерера. Он расчувствовался и сказал: «Ладно, я через месяц переезжаю на другую квартиру и там приготовлю вам комнату. На всякий случай. Все бывает, может быть, вы еще вернетесь». Выходит, если с квартирами в Москве будет туговато, у меня есть запасной вариант.
Все, кто собрался в тот вечер в ленинском вагоне, были связаны давней и прочной дружбой. Они любили шутку, задорную песню, состязания в остроумии за чашкой крепкого чая. Долгие годы подполья, тюрем, ссылок, эмиграции научили их ценить минуты общения.
Теперь, поглощенные огромной государственной работой, они встречались друг с другом все больше на совещаниях, заседаниях, конференциях, митингах.
Сутки были расписаны почти поминутно, посвятить «просто» разговору хотя бы час казалось недоступной, расточительной щедростью. Ночь в поезде, свободная от повседневных дел, была счастливой случайностью.
Но Ленин вдруг посерьезнел, заторопился в свое купе. «Устал, отдохнуть ему надо», — подумал Крыленко, с тревогой вглядываясь в осунувшееся, бледное лицо Ильича.
Он не знал, и никто тогда не знал, что, запершись в купе, Ленин снова сядет за стол. И напишет — на одном дыхании — одну из самых вдохновенных своих статей «Главная задача наших дней», раздумья о России, о революции, о насущных задачах…
Как и все большевики, прибывшие с совнаркомовским поездом из Петрограда, Крыленко жил сначала в 1-м Доме Советов, где ныне помещается гостиница «Националь». Здесь нашлась квартирка и для Владимира Ильича. Вечерами наркомы, члены ЦК, видные деятели партии собирались у кого-нибудь, приносили из кубовой кипяток, пили жидкий чай и спорили, спорили, предстояло не только выводить страну из разрухи, строить новую жизнь, но и бороться с врагами — явными и тайными.
С явными и тайными врагами и послала теперь партия бороться Крыленко: в конце марта Совнарком поручил ему организовать публичное обвинение в революционных трибуналах Советской республики. Этим же постановлением Елена Федоровна Розмирович была назначена руководителем комиссии по расследованию самых важных и крупных политических преступлений.
ЧАС РАСПЛАТЫ
В воскресенье, третьего ноября, накануне первой годовщины Октября, в Москве открывали памятники великим деятелям прошлого: революционерам, писателям, мыслителям. Посреди Александровского сада был воздвигнут бюст Робеспьеру, у кремлевской стены — народным поэтам Никитину и Кольцову, на Трубной площади — Тарасу Шевченко. Готовились торжества, и Крыленко загодя обещал принять в них участие. Он хотел сказать слово о поэтах, прочитать свои любимые стихи.
Но неожиданные события заставили его отказаться от этого плана: в Петроград добровольно пожаловал и передал себя в руки властей Роман Малиновский; предателя доставили в Москву, спешно велось следствие, и уже на пятое ноября был назначен суд.
Целыми днями Крыленко готовился к процессу, которой подводил итог давней и темной истории, нанесшей столько тяжких ударов партии.
…Суд открылся ровно в полдень пятого ноября.
Бывший зал Судебных установлении в Кремле был переполнен. Люди, прошедшие подполье, тюрьмы и ссылки, люди, которые привыкли всегда чувствовать рядом плечо товарища, пришли на заключительный акт трагедии разоблачение того, кого они некогда считали своим другом.
Его ввели под конвоем, и Крыленко, сидевший на возвышении против скамьи подсудимых, не узнал былого «героя». Куда делись его лихость, заносчивость, самодовольство?! Перед судом предстал сломленный, с потухшим взглядом человек, нимало, казалось, не интересующийся своей судьбой.
Неужто и в самом деле ему все было глубоко безразлично? Но тогда зачем же он добровольно вернулся?
Зачем проделал нелегкий путь по опаленной войною Европе из своего безопасного заграничного далека, зачем явился в Смольный, зачем сказал: «Я — Малиновский, судите меня»? Угрызения совести? Но как тогда вяжется с ним эта маска холодного безразличия решительно ко всему? А может быть, эта маска лишь составная часть общего плана? Но какого? Чего же в конце концов он хочет, этот насквозь изолгавшийся человек, который безжалостно торговал своими товарищами и ревностно служил злейшим врагам своего класса?
Всего четыре года, день в день, отделяло его от той памятной даты, когда царскими сатрапами были арестованы его товарищи по думской фракции. Ту, почетную, скамью подсудимых он с ними не разделил. Теперь он сидел один на другой скамье подсудимых — позорной.
— Объявляется состав суда…
За столом, покрытым красным сукном, заняли места семеро судей. Их имена, их объективность и честность были всем хорошо известны. И председатель — латышский большевик Отто Карклинь, и столяр, а потом первый советский судья Иван Жуков, и старый подпольщик, рабочий-металлист Михаил Томский…
— Обвиняет Николай Крыленко…
Малиновский медленно приподнял голову, и глаза его на какое-то мгновение встретились с глазами Крыленко.
— Малиновский, встаньте, — сказал Карклинь. — Не желаете ли отвести кого-либо из судей?
— Нет, — быстро ответил Малиновский.
— А обвинителя?
На этот раз он чуть помедлил, но тут же, словно стряхнув с себя груз сомнений, качнул головой:
— Нет…
— Вас защищает защитник Оцеп.
С этим молодым юристом, которому предстояло быть в процессе его противником, Крыленко столкнулся впервые. Накануне звонил Свердлов, рассказывал, что к нему неожиданно пришел со своими сомнениями адвокат: можно ли защищать Малиновского? Отвечает ли это принципам новой морали? Есть ли в этом какойнибудь смысл? Свердлов долго убеждал Оцепа, что защищать нужно, что эта работа полна глубокого смысла, ибо суд не предрешает свой приговор, он хочет досконально во всем разобраться — и *в том, что говорит против подсудимого, и в том, что говорит «за». Разрушая старую адвокатуру, большевики никогда не были против судебной защиты…
— Обвинитель Крыленко, начинайте допрос.
— Расскажите, Малиновский, как и когда вы стали полицейским агентом?
Казалось бы, равнодушный ко всему человек вдруг начал вывертываться и врать. Он стал говорить о глубоких переживаниях, о внутренней борьбе, о мерзостях охранки, которая опутывала ядовитыми щупальцами свои несчастные жертвы.
Крыленко прервал его:
— Гнусности охранки нам известны. Но ведь вы добровольно стали доносчиком, еще будучи солдатом Измайловского полка…
— Нет, неправда…
— …и получили тогда кличку «Эрнст».
Малиновский хотел снова сказать «нет», но вовремя вспомнил, что следователь Виктор Кингисепп показывал ему архивные документы и протоколы показаний, которые дали еще комиссии Временного правительства его бывшие шефы.
Он промолчал.
— Чем же вас так опутала охранка, что вы не могли выбраться из ее сетей? Жизни ли вашей что-либо угрожало? Свободе? Благополучию?
— Я очень мучился. Ночами не мог заснуть. Не жил, а терзался…
— Вы уклонились от вопроса. Отчего вы запутались в полицейских сетях? Вот ведь другие не запутались…
Малиновский злорадно усмехнулся.
— Не запутались? Ошибаетесь, гражданин обвинитель. В полиции мне объяснили, что страна наводнена агентами. Что измена повсюду… Чуть ли не каждый второй — полицейский осведомитель. И представили доказательства…
Зал пришел в движение. Невозмутимый Карклинь поднял руку, призывая к тишине.
— Обвинитель Крыленко, продолжайте…
— И вы решили: не я, так другой. Лучше уж я… Верно, Малиновский? Вдруг вспомнилось атласное одеяло под лоскутным. Он брезгливо спросил: Сколько же платила вам полиция за ваши… душевные терзания?
Малиновский снова замолчал.
— Вам задан вопрос, — напомнил Карклинь.
Крыленко отыскал глазами Розмирович. Положив блокнот на колени, она грустно что-то писала карандашом, не поднимая головы.
— Отвечайте, Малиновский.
— Пятьсот рублей… А потом, когда я стал членом Думы, семьсот…
И опять всколыхнулся весь зал, и опять Карклинь предостерегающе поднял руку.
— За нарушение порядка буду удалять. Сейчас допрашивается свидетель Виссарионов.
Под конвоем, солдатским шагом, вошел в зал человек богатырского телосложения, которому, казалось, тесен его потрепанный сюртук.
— Ваша фамилия, имя, отчество?
— Виссарионов, Сергей Евлампиевич.
— Чем вы занимались при царском режиме?
— Был чиновником особых поручений при министерстве внутренних дел, затем вице-директором департамента полиции.
О чем думал сейчас Малиновский, увидев перед собой живое напоминание о его прошлом? Не надеялся ли на то, что те, кому он доносил на своих товарищей и раскрывал партийные тайны, сумели удрать за границу, или погибли, или скрылись, или, на худой конец, будут держать язык за зубами, ограждая от заслуженной кары «агента номер один»?
Карклинь обратился к обвинителю:
— Прошу вас, товарищ Крыленко, задавать вопросы.
— А, так это вы — «товарищ Абрам»?.. — опередил его Виссарионов. Очень рад познакомиться. Когда-то я читал о вас обстоятельный доклад. Мне думается, господин Крыленко, вам не следовало бы выступать на этом процессе.
— Почему же? — спросил Крыленко.
Виссарионов усмехнулся.
— Информация о «товарище Абраме» поступала в полицию от сегодняшнего подсудимого.
— Свидетель Виссарионов, — громко, на весь зал, произнес Крыленко, — я здесь не «Абрам» и не Крыленко, а представитель обвинительной коллегии Центрального Исполнительного Комитета, действующего именем народа. Здесь не сводят ни с кем личные счеты. — Он сделал паузу, прислушиваясь к тому, как сильно колотится сердце. — Пожалуйста, свидетель, — стараясь сохранить спокойствие, сказал он, — расскажите трибуналу, что вам известно о подсудимом.