Размышления на эту тему заполняли сочинения рабочих в период между двумя революциями. Когда Л. Клейнборт накануне Первой мировой войны анализировал русскую трудовую печать последних лет, он обнаружил, что через нее красной нитью, приобретая характер навязчивой идеи, проходит вопрос о «чести и совести», об оскорблении и унижении личности, который сопровождается требованием видеть в рабочем «человека», а не раба, машину или животное. Подобные формулировки и рассуждения составляют неотъемлемую часть трудовой печати. В газетах публиковались сотни статей, очерков и писем рабочих (находя отклик и поддержку среди сотрудников «непролетарского» происхождения), авторы которых выражали возмущение тем, что к ним относятся как к «вьючным животным», «скотине», «машинам», даже как к «верблюдам»; тем, что работать им приходится в условиях, которые вынуждают продавать не только свой труд, но и свое человеческое достоинство; тем, что общество слепо к «человеческой личности» рабочего и не видит в нем «общечеловеческого достоинства»; а также тем, что высшие классы отказываются признавать «свободу и автономию человеческой личности» на том простом основании, что «человек есть человек» [Клейнборт 1913а: 26–29; Frank, Steinberg 1994: 168–184][117].
В прозе и особенно в поэзии рабочие писатели также разрабатывали перечисленные выше главные этические проблемы. Язык, которым выражались эти «голоса из души» (так стекольщик из провинции Егор Нечаев назвал стихотворение 1906 года об унижении достоинства рабочих), был полон ключевых понятий и образов соответствующего дискурса: «страданье», «унижение», «обида», «скорбь наболевшей души», «обезличение человека» как следствие невозможности действовать по своей воле; «злобное презрение» к «совести» рабочего человека; низведение рабочего до «словно автоматы»; необходимость понять, что «ведь люди мы, не звери, не скоты» и что «душа то у рабочего такая же, как у просвещенных владык мира» [Нечаев 1906; У истоков 1965: 88; Нечаев 1914; Официант 1912: 7; Клейнборт 1913е: 178; Чеченец 1911: 8–9][118]. Яркую иллюстрацию этих идей предложил рабочий-металлист Алексей Бибик в романе «К широкой дороге», опубликованном в левом журнале «Современный мир» в 1912 году, и это первый опубликованный роман, написанный рабочим. В ходе горячего спора с фабричным товарищем о гордости, зависти, достоинстве, искусстве, нравственности, сомнениях и смерти молодой рабочий Игнат Пастерняк, наделенный автобиографическими чертами, предается такой фантазии:
Слушай… вот в огромном зале, перед многими тысячами этих чванных людей, кто-то играет на рояли. Или на скрипке, все равно! Играет так вдохновенно, что все зачарованы его музыкой. Не шелохнутся. Потом шопот
Труд как экзистенциальная практика, обуславливающая социальный статус рабочих (а по мнению социалистов, детерминирующая рабочих во всех аспектах: политическом, нравственном, историческом), также постоянно упоминается в этих сочинениях. Признание того, что между трудом и личной идентичностью существует взаимосвязь, уходит корнями в Библию, где говорится, что труд – наказание человеку за грехопадение (хотя с моральной и духовной стороны Священное Писание труд ставит выше, чем богатство). Среди основных направлений современной философии социализм, особенно в его марксистском варианте, отличается тем, что помещает труд в центр всего круга идей, связанных с личностью, а также дает труду двойственную оценку. С одной стороны, труд рассматривается как необходимое условие для того, чтобы человек реализовал свой потенциал – разбудил «дремлющие способности», по выражению Маркса. Действительно, у человеческих существ принято друг друга различать, именовать и оценивать по вещам, которые они производят. Маркс отмечал, что человек видит собственное отражение в создаваемом предметном мире. С другой стороны, в Новое время труд выродился в систему производства, а продукт труда – в товар для продажи, производитель же отчужден от продукта своего труда, а значит, и от самого себя. Подобные условия, по мнению Маркса, умаляют рабочего до «частичного человека», низводят до уровня «придатка машины», лишают труд остатков привлекательности и превращают в ненавистную повинность[119]. В этой противоречивой сущности труда кроется корень страданий современного рабочего класса, а также причина его взрывоопасности.
В рассуждениях рабочих рассматриваемого периода также часто встречается амбивалентное отношение к труду. Как известно из автобиографий многих рабочих радикалов и в России, и в других странах, гордость за приобретенные навыки, а также за свой труд, который нужен обществу, могла у рабочих как повышать самооценку, так и заставлять их страдать от несправедливости [Zelnik 1976; Bonnell 1993; McDaniel 1988; Steinberg 1992]. В России рабочие писатели также понимали, что вклад труда в развитие личности потенциально важен. Когда труд в радость, жизнь хороша, писал Иван Кубиков, цитируя Горького. Труд, если он «нормальный», то «человек не закрепощен этим трудом», «труд облагораживает человека» и, как писал Г. Д. Деев-Хомяков-ский, «делает его именно человеком и гражданином», позволяя каждой отдельной личности расцветать. Подчеркивалось, что «честный труд» священен, что он питает, словно солнце, и даже подобен молитве[120]. Нередко труд рассматривался более отстраненно и абстрактно с точки зрения пользы, которую он приносит обществу, а не самой личности: рабочие создают материальные ценности, вносят вклад в «прогресс», символически труд соотносится с силой, отвагой, даже вечностью [Самобытник 1914; Крот 1915; Аксен-Ачкасов 1917].
Однако чаще всего рабочие писатели говорили о том, что труд наносит личности травму. Но это обличение труда носило двойственный/амбивалентный характер. Эти авторы пытались провести различие между трудом, каков он в теории (обогащает личность, служит источником ценностей и удовольствия), и трудом, каков он на практике: реальность не имеет ничего общего с воображаемой земледельческой идиллией, это «каторжный труд» на фабрике или в ремесленной мастерской, который не может являться «источником веселья и радости» [Квадрат 1909: 6]. Только «рабам» может нравиться такая работа, писал Александр Шляпников в рассказе о фабричном труде. Человек со свободной душой ненавидит такой труд и бежит от него [Шляпников 1914: 66–67]. Подчас эта основополагающая идея уходила в подтекст, а в тексте речь шла о более очевидных вещах: об опасностях и ненавистности труда. «Жизнь проклятая работа. / Мысль о счастье – жалкий бред» [Чеченец 1911: 8–9]. Большинство рабочих, утверждали эти писатели, ненавидят труд (следует помнить, что сами они стремились сменить физический труд на умственную творческую деятельность). В романе А. Бибика персонаж заявлял: «Вся наша жизнь – тяжелый труд». Со словами: «Э, к чорту труд» – он отправлялся в деревню, ближе к природе [Бибик 1913: 2]. Чего рабочие хотели больше всего? Шахтер и поэт Алексей Чижиков в 1914 году написал в газету большевиков «Правда», что рабочие хотят больше «свободного времени», чтобы употребить его с «продуктивной пользой, для своего умственного развития»[121]. Рабочие описывали свою трудовую жизнь как бесконечную «цепь страданий» [Додаев 1914:2]. Эмансипация для многих рабочих означала не более глубокое отождествление со своим трудом, но преодоление антигуманного низведения личности до трудящейся единицы.
Само, казалось бы, очевидное признание рабочего человеческим существом – иными словами, представление, что все люди наделены человеческим достоинством и неотъемлемыми правами, было воспринято в России и во всем современном мире как весьма дерзкая и взрывоопасная идея. Она подтолкнула к переоценке социальных структур и общественных отношений, прежде всего отношений господства – подчинения и несправедливого обмена. Особенно важную роль сыграло осознание того влияния, которое эти отношения оказывают на внутренний мир рабочих – на их личность. Самым существенным оказывалось не то, что это отношения неравенства, а то, что они «втаптывают в грязь» «чувство человеческого достоинства» рабочих[122]. Подобный дискурс приобрел особое влияние. Он снабжал рабочих инструментарием большой объяснительной силы, который позволял им рассматривать капиталистические общественные отношения и рассуждать о них не просто в терминах эксплуатации и неравноценного обмена, но в терминах «морального угнетения», говоря словами Ивана Кубикова [Кубиков 1910: 2].
Моральная поэтика страдания
Если ближайшая и непосредственная цель нашей жизни не есть страдание, то наше существование представляет самое бестолковое и нецелесообразное явление.
Кто живет без печали и гнева —
Тот не любит отчизны своей.
Тема страдания очень занимала умы рабочих писателей, поскольку она тесно связана с опытом становления личности – и с критическим отношением к нему. Страдание – и это следует подчеркнуть – производно интерпретации. Телесный ущерб, болезнь и смерть – первичные факты материального мира; страдание же является категорией, через которую человек воспринимает, оценивает и описывает эти факты, а также более трудноуловимые переживания: угнетение, обиду, предательство, неосуществленное желание. Следовательно, понятие страдания нестабильно и изменчиво. Что понимается под э