[221]. Типичный комментарий одного из авторов-рабочих, опубликованный сразу после смерти Ленина в 1924 году, описывал Ленина как противоречивую личность: скромный, непритязательный в быту человек, готовы жить жизнью простого человека; он хочет служить людям, но при этом обладает «нечеловеческими», то есть сверхчеловеческими способностями. Всезнающий, он умел понимать все человеческие страдания, знал прошлое и провидел будущее. Подобно богу, он повелевал стихиями: «Ураган сил, нужно заставить вертеть колеса машин, которые изменят лицо планеты и лицо самого человека» [Филипченко 1924: 56–73][222].
Но чаще герой представлял собой не поэтическую метафору и не реального деятеля, а идеализированный тип «красного героя» новой эры. Помимо разговоров о личности, которая растворяется в массе, пропагандировались (часто теми же людьми) исключительные личности, которые ведут и спасают массы или воплощают их дух и миссию. В своих статьях для воронежских газет Андрей Платонов постоянно возвращался к мысли, что у людей есть потребность в «героях и вождях». Эти герои могут быть обыкновенными рабочими, вся жизнь которых заключена в работе и семье (в качестве примера Платонов приводил своего отца, Платона Климентова); они тем не менее безусловно являются людьми железной воли, «великого духа сознания», беспримерного мужества[223]. Тем, кто в духе времени возражал ему, что сегодня «мы все герои», Платонов отвечал, что это не отменяет необходимости выделять особенных героев: «и среди героев есть герои»[224]. В соответствии с этой точкой зрения Платонов в прозе тех лет часто изображает волевых, мужественных людей, таких, как рабочий Маркун или инженер Вогулов. Прометеи индустриализации, они хотят изобрести такую машину, которая будет вырабатывать невероятное количество энергии и поставит ее на службу человеку [Платонов 1921b: 18–22; Платонов 1922с: 32–37]. Маркун верит в силу воли и способности каждого человека. Он риторически обращается к Архимеду, который, согласно легенде, выразил уверенность в возможностях рычага (с космическим уклоном, что такие писатели, как Платонов, ценили особенно), сказав: «Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю». Маркун заявляет, что он нашел такую точку: «Сильнейшая сила, лучший рычаг, точнейшая точка – во мне, человеке. Если бы ты и повернул землю, Архимед, то сделал бы это не рычаг, а ты» [Платонов 1921b: 18–22].
Как мы видим, революционный героический идеал носил откровенно гендерный характер, коренился в представлении о могучей воле как атрибуте исключительно мужской личности. Недавнее исследование убедительно показало, что «новый человек» ранней советской эпохи в значительной степени конструировался на основе традиционных маскулинных ценностей, а послереволюционная советская культура проникнута утверждением мужского братства и героизма как нормы жизни наряду с желанием избавиться от таких чуждых феноменов, как феминность и гетеросексуальный эрос [Borenstein 2000]. Среди писателей-рабочих наибольшую приверженность гендерному взгляду на прогресс демонстрировал А. Платонов. Социалисты могут рассуждать о равенстве мужчин и женщин, писал он, но это всего лишь «благородные жесты социалистов, а не истина и – истиной никогда не будет». Женщина, по его мнению, «воплощение пола» и таких добродетелей, как самопожертвование и всеобъемлющая любовь. Мужчина – воплощение других качеств: мужества и воли. Человеческий прогресс зависит от мужского духа. По словам Платонова, «человечество – это мужество», и коммунизм возникнет из того же источника. Платонов утверждал: «Коммунистическое общество – это общество мужчин по преимуществу» [Платонов 1920b] (курсив автора). Это заявление, конечно, следует понимать не в буквальном, а в переносном, даже метафорическом смысле. Однако все же оно отражает вполне определенное представление об идеальной личности как носительнице мужских качеств. Мы уже видели и еще не раз увидим, что многие рабочие писатели в те годы продолжали считать, что качества, традиционно приписываемые женскому гендеру, соответствуют другому типу личности.
Отважные герои-коммунисты населяли воображение рабочих писателей. Эти люди новой формации, хоть и служили ближним, не были малозначительными «винтиками» или «рычагами». Во многих стихах рабочие мечтали о приходе спасителя – иногда в образе подобного Христу целителя или мудреца, но чаще в образе всемогущего и волевого героя, который разорвет цепи, сковывающие народ, и поведет массы в новую эру. Образы героических личностей встречаются не только в литературных фантазиях рабочих. Писатели-рабочие часто воображали героями и спасителями самих себя – частично потому, что занимались общественной деятельностью, но главное – потому, что занимались писательством. Хотя идеологи марксизма критиковали буржуазную концепцию писателя как «пророка и вождя» [Лебедев-Полянский 1920b: 44], это распространенное представление пользовалось большой популярностью у писателей из низших сословий, чему способствовали два обстоятельства: во-первых, их талант шел от их натуры, а не от образования; во-вторых, в революционной России им предписывался важный статус творцов новой культуры. Хотя имеется ряд свидетельств, что идеализация своей роли писателя (или по крайней мере своей общественной значимости) пошла на убыль в середине 1920-х годов[225], но в первые послереволюционные годы, и особенно во время Гражданской войны, подобная самоидеализация еще оставалась сильной. Павел Бессалько, металлист с большим опытом большевистского подполья, прозаик и литературный критик, отмечал мистический, даже «мессианский» романтизм, с которым рабочие писатели (особенно поэты) относились к своему призванию [Бессалько 1919:12]. Даже рабочие-большевики, которые явно поддерживали официальную мифологию коллективизма, собственную личность как писателя часто репрезентировали в героическом и даже мистическом ореоле, подразумевая, что такая личность не растворяется в массе, а возвышается над ней. Владимир Кириллов в стихотворении «Братьям», например, прямо обращается к коллективу, но при этом с позиций превосходящего «я»:
Всю боль, весь ужас жизни вашей
Я превращу в улыбки роз,
Я соберу в нетленной чаще
Кристаллы драгоценных слез,
И труд ваш буднично-суровый
Я в пышный праздник претворю
<…>
Я – эхо ваших душ мятежных,
Я – луч грядущей красоты.
[Кириллов 1918g: 1].
Другие писатели-рабочие описывали поэта (прежде всего поэта-рабочего) как «мессию», «яркого гения», огнедышащего и солнцеликого певца, который танцует на «тверди небесной», как «крылатого бога», который несет вдохновение и мудрость людям [Тачалов 1922: 7-11; Бессалько 1919с: 12; Дегтерев 1920:1]. В спектакле, поставленном на сцене рабочего клуба в 1924 году, даже скромный «рабоче-крестьянский корреспондент» – рабкор – представал как бессмертный пророк или по меньшей мере мифологический герой, ибо носил имя Геракл и был неуязвим для врагов, чьи преступления разоблачал[226].
Упрощенной трактовке подобного героического индивидуализма препятствует то, что героические персонажи, описываемые в произведениях рабочих писателей, почти всегда представляют собой сплетенную из парадоксов личность: они хотят отдать себя, чтобы утвердить себя, возвеличивают себя через служение другим, умаляют себя, чтобы возвыситься. «Новые герои» Николая Торбы – типичный пример. Подобно христианским святым или легендарным революционерам-народникам (наиболее влиятельный архетип – Рахметов, вымышленный Н. Г. Чернышевским), эти новые герои являлись аскетами, истязали тело, чтобы укрепить дух, возвыситься над рутиной и обыденностью. «Для них мало существенно все то, что дорого для животного тела – наслаждение едой, размножением, негой, чувством безопасности и чувством превосходства над другими» [Торба 1920: 16–17]. Аскетизм и самоуничижение служили в конечном итоге для самовозвышения, это был способ достичь величия и проявить его. Не менее важно и то, что герою необходимо отличаться от других, чтобы суметь повести их за собой и спасти. Герои обладали «сознанием и мудростью», и поэтому люди могли последовать за ними, проникшись к ним «доверием и любовью». Торба соглашался с тем, что это нельзя считать равенством и растворением индивидуальных различий – перед нами «неравенство и принуждение в новой форме», но они необходимы для того, чтобы человечество могло двигаться дальше по пути к «совершенству» [Там же]. Аналогичным образом Андрей Платонов в 1919 году в статье для журнала воронежских железнодорожников предлагал проект перерождения индивидуального «я» на более высоком уровне через любовь к ближнему. В буржуазную эпоху, рассуждал он, существовала всеобщая сосредоточенность на себе, на собственных животных физиологических потребностях и инстинктах. При социализме
вместо этой жалкой телесной личности, которую любая большая собака могла отправить в «лоно Авраама», вырастает личность великая, духовная, общественная, видящая в другом человеке самого же себя и любящая поэтому каждого человека как себя самого [Платонов 1919d: 25].
Личность также может возвыситься и прославиться в жертвенной смерти. Смерть в борьбе, как мы видели, часто приравнивалась к наивысшему самопожертвованию, но столь же часто она трактовалась и как наивысшее прославление героической личности. Когда И. Садофьев обращается к своему товарищу, с которым вместе глядит в лицо смерти во время Гражданской войны, со словами: «Вы и я бессмертны будем» [Садофьев 1921а: 27], он имеет в виду личное преодоление и бессмертие, помимо готовности пожертвовать собой ради коллектива. То же самое относится к многочисленным упоминаниям о воскрешении и бессмертии погибших борцов революции. Проводя аналогию с Христом – а она более чем уместна, когда речь идет о самоидентификации многих рабочих писателей, – можно считать, что предельное самопожертвование является основанием для наивысшего возвеличения своей личности, для величайшей личной славы.