Внутреннее преображение рассматривалась как необходимое условие прогресса. Платонов развивал эту тему в серии статей, написанных в начале 1920-х годов: «Для того, чтобы мир стал новым», каждый должен почувствовать, что «он теперь он не тот, не прежний, не ветхий, а воскресший». Он должен стать более человечным, «счастливым и единственным». Его «сущность» должна измениться, «центр внутри его должен переместиться» [Платонов 1920k; Платонов1920); Платонов 1922е]. В изображении рабочих писателей этот «новый человек» (ключевое понятие советской культуры, которое часто толкуется схематично и стереотипно) крайне редко был одним из массы, почти всегда представляя исключительную, даже героическую фигуру. Подразумевалось, что новый человек обладает индивидуальностью и характером, уверенностью в себе и силой воли, что он превосходит обыкновенного человека. Валериан Плетнев, будучи главой Пролеткульта, в 1923 году в своем докладе противопоставлял индивидуализм обывателя, обыкновенного, среднего человека, пролетарскому индивидуализму с его особым духом. Обыватель испытывает страх перед жизнью, ему недостает воли, его жизнь проходит под девизом «День прошел, и слава богу». Его умственный горизонт узок, он фетишистски привязан к привычному образу мыслей и действий, всегда рабски склоняется перед силой и боится выразить собственное мнение. Образцовый пролетарий не имеет ничего общего с обывателем[235]. Подобно Ницше, рабочие писатели презирали психологию раба, видя в ней величайшее оскорбление для человека с его потенциалом, и Платонов писал: «…нет больше позора, как быть рабом» [Платонов 19201].
Впрочем, не только раба, но и обыкновенного, среднего человека рабочие писатели считали жалким. И после 1917 года они склонны были испытывать презрение к заурядной человеческой жизни, и даже более сильное, чем раньше, так как революция требовала от пролетария сознательности и героизма. Рабочие писатели продолжали жаловаться на свою мучительную обособленность от обычных рабочих, окружавших их. По словам Алексея Маширова, «самые тяжелые» годы его жизни – это годы молодости, когда он, начав работать, впервые столкнулся с «пьянством, развратом, грубостью», принятыми среди рабочих и начальников. Знакомство с нравственной стороной жизни своего класса оставило в его памяти, как он признается, «черный след» [Родов 1925: 548–549]. Эта тема повторяется во всех автобиографиях – а этот жанр приобрел большое распространение после Октября, прежде всего благодаря инициативам коммунистических идеологов, которые занимались развитием творческой активности пролетариата и документированием историй о пробуждения рабочего класса. Многие рабочие авторы в автобиографиях описывали деградацию, распространенную среди простых людей, примерно так же, как Павел Дружинин (он побывал и рабочим на горно-обогатительной фабрике, и чернорабочим в Москве, и бродягой, который скитался по стране): «самые низменные темные инстинкты и отвратительные страсти», которыми охвачены «горькие люди, потерявшие всякое подобие того, что они есть, утратившие всякое представление о своей индивидуальности» [Заволокин 1925: 237][236]. Горький описывал в своих рассказах невежество, эгоизм, грубость, характерные для низших классов России, и познакомил многих грамотных россиян с нравами народа. Но у рабочих писателей, конечно, имелся собственный опыт и пребывания в этой социальной среде, и усилий подняться над средой, к которой они принадлежали.
В нарративе о жизни рабочего начинается появляться внутренняя исключительность нового человека. Так, когда рабочие авторы рассказывали либо о пробуждении в них сознательности, либо о вымышленных рабочих, пробудившихся навстречу возможностям нового мира, они обычно упоминали о некоем необыкновенном жизненном опыте или о необыкновенных способностях. При этом осознание, что их человеческое достоинство попирается, являлось лишь первым шагом на пути пробуждения. Следующим шагом для многих становились писательские опыты – попытки сочинять стихи или прозу, и они, пытаясь объяснить свое призвание, использовали такие выражения, как «внутренний голос», «внутренняя потребность высказаться самому» или даже природная «искра творчества» в «душе»[237]. Эти явные отзвуки романтического идеала личности, отражающей природу, были высмеяны председателем Пролеткульта Лебедевым-Полянским за старорежимное «буржуазное» представление о писателе как о «высшем существе, наделенном от бога» даром открывать истину «толпе, черни» [Лебедев-Полянский 1920b: 44–45][238].
Поражает то, как редко при этом встречается классическая марксистская модель пробуждения, согласно которой рабочие обретают сознательность благодаря чувству гордости за свой труд в результате пережитых испытаний или в сплоченной борьбе плечом к плечу с товарищами по классу. Вместо этого путь к сознательной жизни описывается как путь отчуждения от товарищей по классу и исканий; этапы этого пути – чтение и размышления в одиночестве, разрыв со средой, духовные поиски и внутреннее преображение. Для Алексея Маширова единственными «светлыми пятнами» на фоне «пьянства, разврата и грубости» были несколько «сознательных рабочих», которые познакомили его с идеями социализма [Родов 1925: 548–549]. После революции, как и до нее, пробуждение чаще происходило в одиночку: Иван Устинов описывал рабочего, который в своей сырой и кишащей тараканами подвальной каморке допоздна засиживался за чтением, пока в соседней комнате резались в карты [Устинов 1918b: 20]. После революции, как и до нее, сознательные и образованные рабочие обычно ощущали себя посторонними в такой же, как и прежде, темной массе[239]. В рассказе, написанном членом Петроградского рабочего клуба, показан путь нравственного и умственного развития. Герой рассказа – молодой сапожник, который живет в ужасных условиях, его окружают шум, крики, угрозы – «дикая пляска злобы, натужные стоны, слезы, исступленные глухие рыдания». Внезапно он задумывается: «Где же истинная осмысленная жизнь? Где она? Почему вот здесь, в груди тяжело что-то? Так хочется чего-то сильного, хорошего! А что дает мне жизнь? Что дает она мне и что я даю ей?» Он воображает, что бежит прочь от этой жизни, «а в голове тянутся, клубятся образы, мысли». Его лихорадочные грезы прерывает крик хозяина: «Яшка! Яшка! <…> Чорт тебя знает! Работать, так работай и не думай <…> Сколько раз я говорил тебе: даром деньги платить не буду!» Когда Яшка возвращается с работы домой, жена, которая прослышала про хозяйский нагоняй, тоже набрасывается на него с руганью. Автор сочувствует своему персонажу: «Никто не знает и не хочет знать его дум, а они рвутся, тянутся, клокочут, манят. Как жить? Что делать? Противна мне жизнь, – говорит голос в его груди. Когда же конец этому, когда?» У автора нет настоящего ответа на этот вопрос – он заканчивает рассказ банальным рассуждением о том, что ночь осталась в дореволюционном прошлом, а теперь близится заря новой жизни[240].
Странствие во всех его аспектах – включая разрыв со средой, поиски, обретение себя – таков лейтмотив большинства подобных историй. Следуя известным культурным нарративам о странниках, паломниках, скитальцах и тому подобных персонажах, пролетарские писатели конструируют собственную биографию как нравственное и экзистенциальное путешествие в поисках «сути жизни человека»[241]. Отрываясь от привычной среды, они превращали это странствие в испытание воли, в способ взаимодействия с миром с целью найти себя и свое место в мире. Иван Назаров, например, вспоминал, что грубая повседневная жизнь рабочих и хозяев в родном Суздале вызывала у него такое отвращение, что он бежал в монастырь и стал монахом. Не найдя ответов на вопросы, которые искал, он затосковал и от монашеской жизни вернулся в мир: «…меня опять потянуло к передвижениям»[242]. Александр Головин вспоминал, что в тринадцать лет он с приятелями, которым наскучила серая жизнь, начитавшись приключенческих романов Майн Рида и детективов про Ната Пинкертона, сбежал в Африку из Вильно, но им удалось добраться только до Гродно [Головин 1918: 7–8]. Алексей Соловьев, рабочий-строитель, тоже рассказывал о своем бегстве от «пустоты и однообразия» жизни городских рабочих, на которое его подвигло в числе прочего чтение популярных повестей про бандитов, героев, путешественников, и он отправился «бродяжить по Руси». Однако вскоре понял, что литературные фантазии отличаются от живых людей. Среди настоящих бандитов он не нашел «ничего красивого или геройского» – только «мерзость, самохвальство и мелочность». Поскитавшись по стране, и среди простых работяг он «хороших людей встречал мало», зато прочел много «хороших книг» [Заволокин 1925: 214]. Другие рабочие писатели также признавались, что больше симпатии питали к своим любимым книгам из рабочей библиотечки, чем к людям, как писал рабочий В. Спарский М. Горькому[243].
Типичная история отчуждения, разрыва со средой, странствий и преодоления описана в рассказе Николая Ляшко «С отарой», напечатанном в 1919 году Главный герой, он же рассказчик, – грамотный, культурный рабочий, который вынужден работать обычным пастухом. Хозяин шутит, что он ходит пасти скот с пачкой книг, а не с хлыстом. А местные жители дивятся на этого пастуха-книгочея, который взяток не берет, водки не пьет, а по выходным «убегает куда-то, приглядывается ко всему, ищет чего-то». Столкнувшись с необычным человеком и его неуемными поисками, местное сообщество (другая «отара» в рассказе приходит к выводу, что он, должно быть, вор – такой архетип традиционная деревенская культура приписывает человеку, который нарушает нормы социума [Ляшко 1919: 6-11]