Большую часть рабочих писателей не требовалось в этом убеждать. Они часто писали о «царстве человека», о реализации и осуществлении человеческого потенциала во всей полноте, о проживании жизни в полную силу. Гуманистическая точка зрения вдохновляла многих рабочих и оправдывала борьбу против старого, дореволюционного режима, против социальных и культурных барьеров, которые унижали их, удерживали в изолированном и подчиненном положении. Эта точка зрения оставалась актуальной для многих пролетарских писателей и многих других представителей низших классов России [Steinberg 2001] и определяла их способ восприятия революции и социализма. В их воззрениях преобладали такие цели, как самосознание и самоутверждение, и такое настроение, которое Платонов определил как «праздник» оттого, что можно жить по-человечески. В 1924 году Троцкий отмечал, что многих рабочих к участию в рабочих клубах побуждает «фантазерство», будто повседневную жизнь можно преобразить только благодаря личному самосовершенствованию через «индивидуальное морализирование» [Троцкий 1924: 13].
Помимо традиций социалистического или даже либерального гуманизма, существовали темы, которых пролетарские писатели в своих «фантазиях» касались чаще, и речь идет о фундаментальных философских вопросах. Если до 1917 года в центре внимания находилась проблема подавления личности, то в революционную эпоху пролетарские писатели увлеклись мысленными экспериментами, воображая, каких высот человеческая личность может достичь теперь, когда все преграды устранены, и в их воображении рождались различные образы всепобеждающей, полностью реализованной личности: человек, расширивший свое сознание так, что в него вместилась бесконечность, титан-сверхчеловек, спаситель-мессия, искатель истины, гениальный художник-творец, осуществивший себя в искусстве и любви. Крайне популярны были фантастические персонажи, наделенные неимоверной волей и талантом, или, как саркастически заметил Лебедев-Полянский, титаны и гении, которые «из кристаллов льда создают огонь» [Лебедев-Полянский 1919а: 49].
В этом противоречии между рабочими писателями и партийными критиками-идеологами просматривается принципиальный философский спор о природе человека и смысле его существовании. В большинстве современных теорий человеческой личности – вопрос о которой находится в центре многих современных направлений мысли – сталкиваются два мировоззренческих подхода, которые для простоты назовем просвещенческим и романтическим. Для тех, кто был озабочен мобилизацией людей на строительство в Советской России революционного общества и новой культуры, большое значение имел вопрос о том, как трактовать человеческую личность: является человек рациональным и логично устроенным существом, постигаемым научными методами, либо же субъектом, действующим под влиянием иррационального вдохновения и гения[278]. Если обратиться к искусству, то этим двум различным подходам в некоторой степени соответствуют две различные тенденции в художественном творчестве: мимесис и экспрессия, стремление отражать видимую природную реальность и стремление выражать невидимую реальность, которую творец способен постичь только благодаря вдохновенному воображению и пробужденному чувству [Abrams 1953]. Различие между этими двумя подходами к личности, как понимали литературные критики типа Лебедева-Полянского, имело практическое и политическое значение, особенно если учесть тезис «Знание – сила», который, безусловно, учитывали лидеры советской культуры: правильное познание мира позволяет управлять им и переделывать его. На практике революционная культура большевизма не разрешила до конца противоречие между этими двумя подходами. В первые годы после революции такие идеологи, как Лебедев-Полянский, представляли только часть советской или большевистской культуры, каким бы влиянием они ни обладали. Несмотря на их отчаянные усилия заставить представителей пролетарской культуры сделать выбор в пользу коллектива, а не личности, в пользу рациональности, а не вдохновения, в пользу рационалистического мимесиса, а не романтической экспрессивности, революционная страсть толкала наиболее культурно просвещенных рабочих на другой путь.
Чем глубже рабочие писатели погружались в эмоциональные и психологические сферы личности в поисках экзистенциальных и нравственных смыслов, тем более обескураживающими оказывались сделанные открытия. Их признания можно интерпретировать по-разному. В ту пору критики навешивали на этот дискурс разные ярлыки: «скептицизм», «буржуазный индивидуалистический пессимизм», «обывательско-меньшевистское мироощущение» или непролетарская склонность к «тоске, мечтательности, к фантазмам, к грезам и снам наяву» [Лебедев-Полянский 1919b: 63–66; Родов 1920: 23; Клубень 1918: 24; Воронский 1924: 126, 125][279]. Если оценивать этот дискурс с сочувствием, пытаясь проникнуться намерениями самих авторов, то следует признать, что они занимались поиском смысла – в революции, в жизни, в себе – и писали о сопереживании угнетенным, о потребности в уважении, о желании освободить страдающую личность, о чуткости к «эмоциональной стороне идеологии», о признании возвышающей и одухотворяющей роли осознанного трагизма. Однако нельзя отрицать и того, что у рабочих писателей нарастало экзистенциальное отчаяние – результат обнаружения в глубине личности, заимствуя формулировку Джозефа Конрада, «сердца тьмы», с чем согласны многие современные мыслители.
Александр Воронский, наиболее чуткий и наименее догматичный из ранних критиков – марксистов, указал на то, что во всех произведениях рабочих авторов, где говорится о личности, отражается история исканий русской интеллигенции [Воронский 1924: 126]. Действительно, многие темы, занимавшие пролетарских писателей, перекликались с теми вопросами, которые русская интеллигенция пыталась разрешить на протяжении столетия: человеческая личность, свобода ее воли, мера ее ответственности. Более того, в произведениях рабочих писателей можно услышать отголоски мыслей тех писателей и философов, которые всегда считались чуждыми пролетарскому воображению: Достоевского, Владимира Соловьева, Александра Блока и даже Константина Бальмонта. Многие пролетарии были не менее глубоко озабочены онтологическим и нравственным значением личности, вопросами личной ответственности, свободы воли, судьбы. Они также усматривали смысл (часто духовный) в осознанном страдании и придерживались пессимистических взглядов, полагая, что высокие идеалы (красота, мораль, истина) разбиваются о грубость и ограниченность обыденной, повседневной жизни. И наконец, свойственный интеллигенции образ мыслей улавливается в возраставшей раздвоенности, неоднозначности произведений рабочих писателей. В них личность и коллектив, разум и чувства, вера и отчаяние, энтузиазм и трагизм вели непрерывный диалог. И вопреки заклинаниям главных идеологов коммунизма подобная раздвоенность отнюдь не являлась признаком неполного перехода от ложного сознания к истинному. Она являлась неотъемлемым и пугающим свойством сознания рабочих писателей.
Эпилог: одна фантазия
Рассказ, опубликованный в 1922 году Андреем Платоновым в краснодарском коммунистическом журнале «Путь коммунизма», может служить архетипическим текстом для того комплекса амбивалентных представлений об индивиде и условиях его существования, который отражался в произведениях рабочих писателей. Рассказ, озаглавленный «Сатана мысли. Фантазия», представляет странную смесь из научно-фантастической утопии, мистицизма и гипербол космизма, характерную для поэзии Гражданской войны. В нем говорится о гении, который в одиночку преобразует мир, о героизме, о мечте создать новый мир, в котором люди смогут реализовать все свои человеческие способности, жить со всей полнотой. Вместе с тем это не только вдохновенная, но и мрачная аллегория о любви и гениальности, о блистательной и исковерканной личности, о вдохновенной ненависти к ограниченности человеческих возможностей, о мощи человека и о разрушительной силе человеческой воли. Главный герой этого рассказа является в то же время и антигероем, злым гением, нравственным и интеллектуальным сверхчеловеком (в ницшеанском смысле), который вызывает у автора и восхищение, и отвращение.
Подобно другому платоновскому персонажу – Маркуну, инженер Вогулов из «Сатаны мысли» – новый Прометей, одержимый поиском способа обуздать энергию и поставить ее на службу человечеству, чтобы освободить его. Мировое совещание рабочих масс поручило ему «перестройку земного шара». Но за прометеевскими амбициями скрыты личные эмоциональные мотивы. Платонов сообщает, что источник гениальности Вогулова – неосуществленная и, следовательно, сублимированная любовь: «Он двадцати двух лет полюбил девушку, которая умерла через неделю после их знакомства». Вогулов так страдал, что в результате «в нем произошла энергетическая катастрофа: сила любви, энергия сердца хлынула в мозг, расперла череп и образовала мозг невиданной, невозможной, невероятной мощи». Любовь стала мыслью, а «мысль в ненависти и отчаянии истребляла тот мир, где невозможно то, что единственно нужно человеку, – душа другого человека». Вогулов одержим страстью разрушить этот мир, который Ницше называл «слишком человеческим».
План Вогулова заключается в том, чтобы взорвать горы, проложить гигантские каналы и равномерно смягчить климат на земле. Для этой переделки он изобретает взрывчатый состав неимоверной мощи, который называет «ультрасвет», – судя по всему, подобие ядерной энергии. После того как переделка земного шара успешно завершена, Вогулов уже по собственной инициативе ставит следующую задачу – берется за переделку Вселенной. Доказав, что Вселенная строго ограничена – «он нашел тот эллипсис, ту строгую форму, в которую заключена наша Вселенная», – Вогулов решает ее взорвать с помощью того же ультрасвета и создать «какое-то новое сверхэнергетическое образование, иную Вселенную». Увидев, что для выработки нужного количества ультрасвета потребуется слишком много времени, он «привил рабочим массам микробов энергии… и рассеял их в атмосфере», что дало фантастический эффект: