В этой пролетарской песне о городе ведут диалог два голоса. Герасимов полон решимости смотреть на город, как подобает марксисту и рабочему, он намерен силой воли и разума подавить сантименты. Однако он признается, что эти усилия причиняют ему экзистенциальную травму: он становится чужим самому себе.
Подобная раздвоенность обнаруживается в произведениях многих писателей-рабочих. Автор, связанный с Суриковским кружком «писателей из народа», описывал свой переезд из деревни в город как паломничество, как восхождение на гору – «в горы, пошел к их снежным вершинам» (слова «город» и «гора» фонетически созвучны), – чтобы отыскать там среди людей мудрость, «чтобы… найти там истину». Его постигло разочарование: городские люди оказались холодными, поверхностными, пошлыми [Кашкарев 1915: 9]. Руководитель Суриковского кружка Г. Д. Деев-Хомяковский опубликовал похожий рассказ о неоднозначном столкновении крестьянина-мигранта с жизнью городского рабочего класса. Рассказ называется «Прозрел» и начинается с того, что родители отдают крестьянского юношу купцу, который забирает его в город и делает помощником в лавке. В своем восприятии города юноша проходит через разные стадии понимания. Его первое впечатление, связанное с городом, это «зависть». Она возникает еще до переезда и вызвана зрелищем богатых горожан, которые приезжают в свои загородные имения: их одежда, часы, сигареты, «белые лица» наводят юношу на мысль, что в городе все люди «красивые» и живут «чисто и хорошо». Это мнение разделяет с ним вся деревенская молодежь – теперь все «мечтали уехать в город». Не устояв перед соблазном города, крестьянский парень покидает деревню, он полон радостных предчувствий. По приезде в город его переживания усложняются. Он «ошеломлен» шумом городских улиц, плохо понимает, где он и кто он, пугается высоких зданий: ему кажется, что они вот-вот рухнут на него. К этому добавляются все новые и новые страхи и опасности: вдруг его задавит трамвай, экипаж или стремительный автомобиль? Вскоре, однако, наступает следующая стадия восприятия города: восхищение новизной и красотой. Парень «готов был теперь целый день смотреть на движущийся народ, на мчавшиеся автомобили, на разодетых дам». Поработав и пожив среди городских людей, он открывает новые стороны города, обнаруживает, что горожане, и особенно бедняки, жестокие, злобные, вульгарные, агрессивные. Он начинает ненавидеть город, испытывать «отвращение к окружающему». Сначала он находит убежище в книгах. Но его выгоняют с работы за то, что дал сдачи начальнику, который ударил его, и он возвращается в деревню. «Я не хочу жить в этом аду, в этом омуте разврата и честолюбия», – заключает он [Деев-Хомяковский 1915а: 4–9].
Писателям народнической ориентации, какими были суриковцы, подобный вывод показался бы вполне разумным и приемлемым. Но большинство рабочих писателей, находившихся под влиянием марксизма и демократического либерализма, считали отрицание города проявлением крайней отсталости и неразумия. Они признавали город как явление необходимое, прогрессивное и в любом случае неизбежное. Но это признание лишь осложняло их положение, затрудняя преодоление противоречивых чувств, связанных с городом. Подобные трудности отражены в стихотворении Герасимова «В городе» и во многих других произведениях писателей-рабочих. Например, металлист-меньшевик Алексей Бибик в своем романе «К широкой дороге» выводит политически и классово сознательного рабочего Артема, который упрекает своего сомневающегося товарища Игната (более автобиографический персонаж) за то, что тот недостаточно любит город – его по-прежнему манят леса, ему снятся сельские весны, полные соловьиных трелей [Бибик 1914: 59–60]. Этот разговор между двумя приятелями, как и многие другие их разговоры, следует понимать не как поучение, когда более сознательный рабочий наставляет на путь истинный заблуждающегося товарища, а как диалог двух внутренних голосов, как спор с самим собой, который многие рабочие вели в душе. Победа в этом споре, по крайней мере в теории, на «сознательной» стороне. Этот спор может быть прекращен победой. Рабочие способны научиться любить город, если пройдут достаточную идеологическую подготовку и поймут историческую диалектику жизни города. Персонаж очерка А. Бибика, опубликованного в 1913 году в меньшевистской газете «Новая рабочая газета», говорил:
Ведь знаю, что насквозь отравлен я жизнью этого вампира, вечно разрушающего жизнь и вновь создающего ее в новых и все более величественных формах. Это печь, в которой сгораем мы, люди труда. Но, сгорая, создаем паровозы, мосты, телеграфы… творим новые формы человеческой жизни – те формы, что дадут, наконец, нам свободу! [Бибик 1913].
Василий Александровский нашел похожий выход из сплетения противоречивых чувств, вызываемых городом. В поэме «Город», опубликованной в 1917 году, он выражает веру в светлое будущее, в прогрессивную телеологию истории:
Он жаден,
Он к слабым всегда беспощаден,
Он юности сны отравил.
<…>
Кровавы,
Он ищет все славы и славы
У робких, бессильных рабов…
Хохочет,
Когда кто-нибудь не захочет
Его смертоносных оков.
<…>
Проснувшись, как зверь, он сурово
Рассеет вражды семена…
Но будет,
То время, когда он забудет
Насилье, и злобу, и кровь,
И жуткий
Поймет он и радость, и шутки,
И новую жизнь, и любовь.
[Александровский 1917]
Историческая диалектика марксизма помогала рабочим в теории прославлять город, не романтизируя объективную реальность и не отрицая очевидных ужасов городской жизни. В отличие от описанного Деевым-Хомяковским «прозрения» – постижения города, которое по мере накопления опыта приводит к его отрицанию, у рабочих писателей восприятие города, как и вера в грядущий прогресс и социалистические преобразования, зависели не от приобретения опыта, а от приобретения идеологических познаний и усилий рассудка. Естественно, что во многих произведениях рабочих писателей, где изображается пролетариат, который сражается и движется сквозь «мрак и туман» навстречу «лучезарному Новому городу», слышатся отзвуки библейского противопоставления земного, греховного града небесному Граду Божьему [Кошенный 1911: 9].
Эти сознательно предпринимаемые усилия интеллектуальной воли и веры не могли, однако, вполне примирить между собой конфликтующие идеи и чувства. В действительности, несмотря на идеологическую накачку, бремя городской жизни слишком ощутимо давило на рабочих, чтобы его игнорировать. Порожденные идеологией видения прогресса и модерности оставались слишком эфемерными, чтобы заслонить видение той реальности, которая окружала рабочих. Более того, рабочие писатели иногда усиливали картину страданий городских бедняков, изображая ужасы городской жизни с классовой точки зрения. Как мы видели, Александровский использовал образ голодного «зверя», пожирающего «робких, слабых рабов» (образ в той же степени ницшеанский, как и марксистский) для описания города. Многие авторы подробно описывали страдания крестьян, которые перебрались в город в поисках работы. Михаил Логинов, крестьянин, который стал рабочим и умер от туберкулеза, типично городской болезни, рассказывал о крестьянине, приехавшем в Москву в поисках работы, и сравнивал город с «ловушкой», с «пауком», который затягивает бедного пролетария в свою паутину [М. Т-ц 1912: 2]. Крестьяне, которые, спасаясь от нищеты, перебрались в город, чтобы найти работу, часто находили лишь новые страдания, подобно девушке из рассказа Александровского, которая хотела стать портнихой. Ее городская жизнь – это сырые подвальные комнаты, тараканы, тяжелый запах керосина, бессонные ночи в тревожных мыслях о том, что нечем кормить сына[287]. Другой рассказ, напечатанный в журнале, публиковавшем «писателей из народа», представляет трагическую (и мелодраматическую) историю молодого рабочего: он страстно ждет выходного, чтобы съездить в родную деревню, но тут его насмерть сбивает автомобиль, в котором едут богатые театралы, увлеченные разговором об искусстве [Буянов 1912:8–9]. В одном из рассказов, который появился в 1914 году в антологии пролетарских писателей, город доводит голодного крестьянина-мигранта сначала до преступления, а затем до безумия, в припадке которого он, уже бежав из города, бросается в огонь [Стрелков 1914:27–38]. «С веселой жизнью городской / в своем подвале я не знаюсь», – писал Петр Зайцев [Зайцев 1911с: 2].
Рабочие писатели, однако, не ограничивались тем, что рассматривали город как зону социального неравенства и эксплуатации. Они полагали, что город причиняет не только социальный ущерб, который можно устранить путем реформ или революции, но ущерб эстетический и моральный, что неустранимо, потому что свойственно самой природе современного города. В топографическом и визуальном пространстве города запечатлелся присущий ему дух отчуждения. Город представал как место, где мало света, горизонт ограничен. Многие рабочие писатели сравнивали городские улицы с каменными коридорами, которые не пропускают тепло и свет солнца, городские дома называли «высокими, холодными, сумрачными» или «слепыми многоокими коробками», а «серый каменный подвал», в котором живут рабочие, «тюрьмой» [М. Т-ц 1912: 2; Ганьшин 1913b: 6; Бибик 1913; Зайцев 1911с: 2]. В рассказе Михаила Артамонова, который появился в журнале Петербургского союза металлистов, рабочий-металлист испытывает мучительное чувство зажатости среди высоких городских стен, из-за которых ничего не видно. Проведя день на заводе, он возвращается в свое жилье, где одно-единственное «окно выходит не на поле, не на волжские просторы, а в кирпичную стену упирается [Артамонов 1914а: 4][288]. Точно также Петр Зайцев, поминая умершего товарища в стихотворении, которое называется «На могиле К. А. Молчанова», обвиняет город в том, что тот буквально задушил «рабочего и мужика»: «Помер в неволе. / Душный город тебя доконал» [Зайцев 1911Ь: 3]. Даже быстрый рост городов казался пугающим: «Москва растет, но растет не как сказочный богатырь, а как страшное чудовище» [М. Т-ц 1912: 2].