При всем различии причин и настроений в годы революции, Гражданской войны и начала социалистического строительства происходила очевидная активизация религиозных переживаний и практик. В России той поры, как и в других странах и в другие эпохи, из религиозных идей и традиций проистекало такое отношение к революции, которое могло выходить за рамки секулярной идеологии, открыто противостоять ей, синкретически смешиваться с ней или делать все это, вместе взятое. Безусловно, многим россиянам, особенно из низших слоев общества, было близко религиозное восприятие революционных потрясений 1917 года. Как отмечают некоторые историки революции, язык революции и социал-демократии привлекал простых россиян как раз потому, что сильно перекликался с христианскими идеалами и представлениями[441]. Мы видим, что многие представители низших слоев населения России считали революцию победой христианских ценностей. Например, солдаты, призывая в 1917 году прекратить войну, часто ссылались на заповеди: «Они нам не враги, а братья наши по кресту и заповедям божьим». Крестьяне, в свою очередь, утверждали, что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает, ибо «земля принадлежит всемогущему Богу, как его создание». Многие россияне полагали, что революция «благословенна», совершается по воле Божьей и несет «Великую Радость», за которую нужно благодарить Бога[442]. Многие протестанты и евангелисты, хоть и сомневались в том, что спасение на земле возможно до второго пришествия Христа, с сочувствием относились к революционному порыву создать новое справедливое мироустройство и часто смешивали язык религии и язык революции: они говорили, например, о «воскрешении» России и о «революции духа» как о логичных следствиях революции[443]. Точно так же и некоторые представители образованных классов, особенно искавшие религиозную и духовную истину вне проторенных путей официальной церкви, приветствовали революцию за то, что она открывает новые, невиданные перспективы для духовного развития, поскольку человек, победивший темноту, сможет победить и себя. Журнал Русского теософского общества предрекал в 1917 году, что Россия покажет миру пример нового религиозного сознания и откроет чистую, девственную Весну творчества в глубинах народной души[444].
После 1917 года страна переживала, по наблюдению современников, всплеск внецерковной религиозности – «разливающиеся все шире и шире по России ручейки и реки свободно-религиозного, внецерковного, “сектантского” движения»[445]. Этот поток не всегда тек в обход православной церкви. Православным священникам часто удавалось вовлечь людей в новые «религиозно-культурные общества», в публичные дискуссии – «беседы» на религиозные темы, в хоры, где исполнялись церковные песнопения. Движение «обновленцев», возникшее в церкви в начале 1920-х годов, хотя отчасти и являло собой политическое и оппортунистическое приспособление к новому государству, в то же время не исключало искренних и успешных попыток некоторых священников построить более демократичные отношения с верующими. В сельской местности даже коммунисты нередко продолжали участвовать в религиозных церемониях – в крестных ходах, венчаниях, почитании икон, – а иногда и сами организовывали их [Young 1997:163–164,198,244–247; Roslof 1994]. Однако самая активная жизнь протекала за рамками православной церкви, особенно до антирелигиозной кампании, начавшейся в середине 1920-х годов. Такие организации, как Вольное философское общество в Петрограде, Вольная академия духовной культуры в Москве, Вольное содружество духовных течений, собирали на свои диспуты о духовном в искусстве и культуре тысячи слушателей из городских образованных слоев [Carlson 1993: 174–176]. Число кружков толстовцев в сельской местности и особенно в городах после 1917 года непрерывно росло, публичные лекции толстовцев на разные темы: «возлюбите друг друга», как понимать войну и революцию, смысл учения Толстого – становились все популярнее, особенно среди городских рабочих[446]. Редакция всероссийского журнала рабочих клубов «Революционные всходы» отмечала у читателей и авторов своего журнала «громаднейший интерес к религиозным вопросам»[447]. Больше всего выиграли от объявленной свободы совести и продолжающихся духовных поисков христиане-евангелисты. В 1917 году и позже среди баптистов и других евангелических течений наблюдался большой приток вновь обращенных, который сопровождался невероятной активизацией деятельности, включая создание всероссийских объединений, издание литературы, проведение съездов, организацию школ изучения Библии, миссионерских мероприятий, многочисленных женских и молодежных групп на местах, хоров, религиозных фестивалей. В некоторых районах христиане-евангелисты организовали сельскохозяйственные коммуны и даже предприняли шаги по созданию большого поселения под названием Город Солнца, или Евангельск. Такое же оживление происходило во многих неправославных течениях: у адвентистов, духоборов, молокан, меннонитов, – и продолжалось оно вплоть до государственной антирелигиозной кампании, объявленной в 1922 году, но набравшей репрессивную силу во второй половине 1920-х [Coleman 1998: 241, 295, 365–391; Stites 1989: 121].
Религиозность революционной эпохи не всегда следует понимать буквально. Как уже говорилось, некоторые марксисты еще до революции стремились привнести в революционное движение религиозный дух, а вместе с ним моральный пыл, эмоциональное утешение, веру в возможность обновления мира и даже в преодоление физических ограничений обыкновенной жизни. Они хотели создать не столько светскую «безбожную религию», сколько сознательно сконструированную ради блага человечества новую религию, но из того же эмоционального материала. Один поэт-рабочий, что характерно, мечтал о «красном празднике», который заменил бы Пасху: он отдавал себе отчет, что, будучи революционером, не имеет права ходить в церковь, но не мог забыть эмоциональный подъем тех святых дней, когда «Христос был близким и простым», а в душе открывалась глубина чувств, позабытых в суете повседневной жизни и шуме завода [Кустов 1918b]. Признавая за религиозными ритуалами и сакральными символами мощную силу психологического воздействия, коммунистическое государство, дабы удовлетворить эмоциональные потребности рабочих, приступило в начале 1920-х годов к разработке собственных символов и практик, рассчитанных на эмоциональный резонанс, которые именовались «контррелигией» или «контрверой». Праздничный революционный календарь был призван вытеснить церковные праздники. Рабочие клубы трактовались как гражданские храмы, которые будут питать здоровую духовную жизнь без Бога. Изобретались новые ритуалы перехода, индивидуальные и коллективные: октябрины вместо крестин, красные свадьбы, красные похороны, хотя они и не пользовались большим успехом. Общественная жизнь была перенасыщена морализаторской дидактикой: коммунистические вожди устно и письменно поучали население, что нужно больше работать, меньше пить, соблюдать правила гигиены, избегать некультурного досуга. Наконец, предпринимались усилия по формированию новой, социалистической общности на основе веры и эмоций, для чего использовались самые разные ритуальные формы: большие гражданские празднества создавали особое время и пространство, отличное от повседневной реальности, и вовлекали зрителей в символическое и часто мифологизированное видение мира; наглядная агитация строилась на базе иконографии борьбы добра со злом, которая часто встречалась и на плакатах, и в театрализованных представлениях, а противоборствующие силы изображались как столкновение света и тьмы, красоты и уродства, героев и чудовищ; похоронные церемонии приравнивали погибших революционеров к мученикам; переименование улиц и городов маркировало пространство как новое; культ Ленина после его смерти в 1924 году приобрел характер тотального обожествления, хотя еще при жизни он восхвалялся, в том числе многими рабочими писателями, как святой, апостол, пророк, «правды свет», открывший страдающему миру «скрытые тайны», гений, обладавший всевидящим «революционным взором» и «чудесным сердцем»[448].
Публичный революционный дискурс тех лет был особенно отмечен обилием религиозных образов и эмоций. Как писал один из ведущих историков революции 1917 года Б. И. Колоницкий, «От Революции подчас ждали не только конкретных социальных и политических изменений, но Чуда – быстрого и всеобщего очищения и “воскрешения”» [Колоницкий 1994: 200; Селищев 1928: 67–68, 126]. В своих обращениях и письмах, адресованных властям, простые люди часто писали, что революция несет возрождение как стране в целом, так и каждому человеку в отдельности. Прежде всего, постоянно говорилось, что революция и ее цели – свобода, равенство, братство – святы. Часто говорилось и о том, что революция борется за святую правду, понимавшуюся двояко, – во-первых, это трансцендентная духовная правда, т. е. истина, которую Писание определяет как сущность Бога: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными»[449]; во-вторых, это земная нравственная правда, то есть справедливость, честность и добро, – это правда не менее священная, о ней в русской Псалтыри говорится: «…правда приникнет с небес»[450]. Подобная лексика превалировала в народных обращениях 1917 года[451].
Государство и партия большевиков эксплуатировали те же самые образы и выражения, особенно в годы Гражданской войны. Были опубликованы «Десять заповедей пролетария» [Tumarkin 1983: 69], существовали также «десять заповедей» для членов рабочих клубов