– Вы не собираетесь их принимать? – Спросила она.
– Я? Нет, мне витамины ни к чему. Я взял их для Билли. В последнее время он что-то осунулся – видно, кровь подкисла.
– Тогда… Почему же вы их не отдаете?
– Отдам, детка, отдам, но я решил подождать до ночи, когда они больше всего понадобятся.
Он взял Билли за порозовевшую шею и пошел к спальне, по дороге подмигнув Хардингу, а меня ткнув в бок большим пальцем; сестра смотрела ему вслед выпученными глазами и лила воду себе на ногу.
А про Билли вот что надо сказать: хотя на лице у него были морщины, а в волосах седина, выглядел он мальчишкой – ушастым, конопатым, с заячьими зубами, мальчишкой из тех, которые носятся босиком по календарям, волоча по пыли кукан с рыбешками. На самом-то деле он был совсем не такой. Когда он стоял рядом с другими мужчинами, ты всегда удивлялся, что ростом он не меньше любого, и не был он ни лопоухим, ни конопатым, если приглядеться, и зубы у него не торчали, и лет ему было на самом деле за тридцать.
Я только раз слышал от него, сколько ему лет, – по правде сказать, подслушал, когда он разговаривал с матерью в вестибюле. Плотная, упитанная дама, она работала там регистраторшей и за несколько месяцев успевала сменить цвет волос с седого на голубой, потом на черный и снова на белый; по слухам, соседка старшей сестры и близкая подруга. Каждый раз, когда нас выводили на воздух, Билли был обязан остановиться перед ее столом и наклонить к ней покрасневшую щеку, чтобы его чмокнули. Мы стеснялись этого не меньше, чем сам Билли, и его никто не дразнил, даже Макмерфи.
Однажды днем, давно, не помню когда, нас повели на улицу, но по дороге мы задержались, сели кто в вестибюле на больших, обитых пластиком диванах, кто на дворе под двухчасовым солнцем, и один санитар стал звонить букмекеру, а мать Билли, воспользовавшись случаем, вышла из-за стола, взяла своего мальчика за руку и уселась с ним на траве неподалеку от меня. Она сидела выпрямившись, туго обтянутая на сгибе, вытянув перед собой короткие круглые ноги в чулках, цветом похожих на колбасные шкурки, а Билли лег рядом, положил ей голову на колени, и она стала щекотать ему ухо одуванчиком. Билли говорил о том, что надо подыскать жену и поступить куда-нибудь в колледж. Мать щекотала его и смеялась над этими глупостями.
«Милый, у тебя еще сколько угодно времени. У тебя вся жизнь впереди.» – «Мама, мне т-т-тридцать один год!» Она засмеялась и повертела у него в ухе травинкой. «Милый, похожа я на мать взрослого мужчины?» Она сморщила нос, раскрыла губы, чмокнула, и я про себя согласился, что она вообще не похожа на мать. Мне все равно не верилось, что ему тридцать один год, пока я не подобрался как-то раз к нему поближе и не поглядел год рождения у него на браслете.
В двенадцать часов ночи, когда Гивер, еще один санитар и сестра ушли, а на дежурство заступил цветной старик мистер Теркл, Макмерфи и Билли уже поднялись – принимать витамины, решил я. Я вылез из постели, надел халат и пошел в дневную комнату, где они разговаривали с мистером Терклом. Хардинг, Сканлон, Сефелт и кое-кто еще тоже вышли. Макмерфи объяснял мистеру Терклу, как вести себя, когда появится девушка, вернее, напоминал – похоже было, что все это они уже обсудили заранее, недели две назад. Макмерфи сказал, что впустить ее надо в окно, а не вести через вестибюль, там можно налететь на ночного дежурного. А потом отопрем изолятор. Ага, чем не шалаш для милых? Очень изолированный. («Б-брось, м-Макмерфи», – пытался сказать Билли.) И не зажигать свет. Чтобы дежурный не заглянул. И закрыть двери спальни, чтобы не перебудить бормотунов-хроников. И чтобы тихо – не будем их беспокоить.
– Да брось, м-м-мак, – сказал Билли.
Голова у мистера Теркла моталась, он клевал носом. Когда Макмерфи сказал: «Кажется, обо всем условились,» – мистер Теркл ответил:
– Нет… Не совсем.
Сидит в своем белом костюме, улыбается, и лысая желтая его голова плавает на конце шеи, как воздушный шарик на палочке.
– Кончай, Теркл. Внакладе не останешься. Пару бутылок она привезет.
– Уже теплее, – сказал мистер Теркл. Голова у него кренилась и падала. Похоже было, что он с трудом одолевает сон. Я слышал, что днями он работал в другом месте, на ипподроме.
Макмерфи обернулся к Билли.
– Билли, мальчик, Теркл набивает себе цену. Сколько ты дашь, чтобы стать мужчиной?
Пока Билли запинался на первом слове, мистер Теркл помотал головой.
– Не это. Не деньги. Она ведь не только бутылку с собой привезет, ваша малютка? Ты же не только на бутылку нацелился, так? – Он с ухмылкой оглядел компанию.
Билли чуть не лопнул, пытаясь выговорить, что только не с кэнди, не с его девушкой! Макмерфи отвел его в сторону и сказал, чтобы он не волновался за свою девушку, девушки не убудет: когда Билли освободится, Теркл, наверно, будет такой пьяный и сонный, что не сможет и морковку положить в корыто.
Девушка опять опоздала. Все в халатах, мы сидели в дневной комнате и слушали, как Макмерфи и мистер Теркл рассказывают друг другу армейские анекдоты, по очереди затягиваясь сигаретой мистера Теркла; курили они странно – задерживали дым, покуда у них глаза на лоб не вылезали.
Хардинг спросил, что это у них за сигарета, с таким аппетитным запахом, а мистер Теркл ответил задыхающимся голосом:
– Сигарета как сигарета. Хи-хи. Дать затянуться?
Билли все больше нервничал, боялся, что девушка не приедет, и боялся, что приедет. Все время спрашивал, почему мы не ложимся, сидим здесь в темноте и в холоде, как собаки, ждем объедков со стола, а мы ему только улыбались. Ложиться никто не хотел, и холодно вовсе не было – наоборот, было спокойно и приятно сидеть в полутьме и слушать, как Макмерфи с мистером Терклом травят байки. Никто как будто не хотел спать и даже не волновался, что идет третий час ночи, а девушки все нет. Теркл сказал, что в отделении темно, она не видит, куда идти и, наверно, поэтому опаздывает; Макмерфи сказал, что в этом все и дело, и оба стали бегать по коридорам и зажигать все лампы подряд, хотели даже включить большие будильные лампы в спальне, но Хардинг сказал им, что тогда мы поднимем из постели остальных людей и надо будет со всеми делиться. Они согласились и вместо этого зажгли весь свет в кабинете доктора.
В отделении стало светло, как днем, и тут же в окно постучали. Макмерфи подбежал к окну и прижался к нему носом, заслонив ладонями глаза от света. Потом с улыбкой повернулся к нам.
– Пришла и ночь красотой осветила, – сказал он. Потом взял Билли за руку и подтащил к окну. – Отопри ей, Теркл. Спусти на нее этого бешенного жеребца.
– Подожди, М-м-Макмерфи, послушай. – Билли упирался, как мул.
– Билли, мальчик, брось свои «Ма-ма-мерфи». Поздно отступать. Прорвешься. Слушай, спорим на пять долларов, что ты ее укатаешь, – идет? Отпирай окно, Теркл.
В темноте стояли две девушки – кэнди и та, которая не приехала на рыбалку.
– Сила! – Сказал Теркл, помогая им влезть. – На всех хватит.
Мы бросились на помощь: чтобы перелезть через подоконник, им пришлось задрать узкие юбки до самых бедер.
Кэнди сказала:
– Макмерфи, черт такой! – И так принялась его обнимать, что чуть не разбила обе бутылки, которые держала за горлышки.
Ее порядком качало, и волосы, собранные на макушке, все время распадались. На рыбалке они у нее были закручены на затылке, и это ей больше шло. Она показала бутылкой на вторую девушку, как раз влезавшую в окно.
– И Сэнди со мной. Взяла и бросила своего маньяка из Бивертона – вот ненормальная, а?
Девушка влезла в окно и поцеловала Макмерфи.
– Привет, мак. Извини, что в прошлый раз не приехала. Но с этим – все. Сколько можно терпеть его шутки – то белые мыши в наволочке, то черви в банке с кремом, то лягушка в лифчике. – Она мотнула головой и покачала перед собой ладонью в воздухе, словно стирала воспоминания о бывшем муже, любителе живности. – Господи, что за маньяк.
Обе были в юбках, свитерах и нейлоновых чулках, без туфель, обе разрумянились и обе хихикали.
– Приходилось спрашивать дорогу, – объяснила кэнди, – в каждом баре.
Сэнди озиралась, широко раскрыв глаза.
– Ой, кэнди, куда мы попали? Это правда? Неужели мы в больнице? Дела!
Она была крупнее кэнди, лет на пять старше и соорудила из своих каштановых волос модный узел на затылке, но волосы не держались, падали прядями вдоль упитанных сливочных щек, и похожа она была на скотницу, которая хочет сойти за светскую даму. Плечи, грудь и бедра у нее были слишком широкие, а улыбка слишком открытая и простоватая, чтобы назвать ее красавицей, но она была миловидной, она была здоровой, и на одном пальце у нее висела четырехлитровая бутыль красного вина, качалась возле ноги, как сумка.
– Кэнди, кэнди, почему, почему, почему с нами случаются такие дикие истории? – Она еще раз повернулась кругом и замерла, расставив босые ноги и хихикая.
– Эти истории не случаются, – торжественно сказал ей Хардинг. – Такими историями ты грезишь по ночам, когда лежишь без сна, а потом боишься рассказать их своему психиатру. Вас тут на самом деле нет. Вина этого нет, ничего этого не существует. А теперь пойдем отсюда.
– Здравствуй, Билли, – сказала кэнди.
– Вот так штучка, – сказал Теркл. Кэнди неловко протянула Билли одну бутылку.
– Я привезла тебе гостинец.
– Это не истории, а грезы специально для психотерапевта! – Сказал Хардинг.
– Мама! – Сказала девушка Сэнди. – Вот так влипли!
– Тссс, – сказал Сканлон и оглядел их, насупясь. – Не кричите так, разбудите остальных паразитов.
– Ну и что, жадина? – Сэнди хихикнула и опять начала озираться…
– Боишься, что на всех мало будет?
– Сэнди, так и знал, что привезешь этот дешевый портвейн.
– Ух ты! – Она перестала поворачиваться и смотрела на меня. – Кэнди, а этот каков! Прямо людоед!
Мистер Теркл сказал:
– Сила! – И запер сетку.
А Сэнди еще раз сказала:
– Ух ты!
Мы все сбились в кучку посреди дневной комнаты, смущенно топтались друг возле друга, говорили какую-то ерунду – не знали, что делать дальше, никогда в таком положении не были, и эта смущенная, взволнованная, суматошная болтовня, и смех, и топтание продолжались бы неизвестно сколько, но тут во входной двери звучно щелкнул замок, и все вздрогнули, словно сработала электрическая сигнализация.