Когда Тенишев, напарившись, открывает дверь из бани и клубы видимого холодного воздуха, кажется, должны сбить его с ног, он боится, что сейчас, переждав вхождение холода, в эту дверь вылетит все: воспоминания, чувства, желания. А останется простая жизнь, останется дом, родители, останется человек, которым всегда хотел быть Тенишев, но только казался им. Он не знает, что такое быть собой. И он возвращается к Анне, и хочет раствориться в ней, словно боится остаться один.
Вечером, когда они ужинают вдвоем – отец с матерью моются в бане, – он говорит:
– Знаешь, мне всегда казалось, что в своем доме не хватает далекого, живущего где-то счастья. У меня даже голова начинает кружиться, когда я представляю, в каком странном виде, оказывается, ты здесь жила все время.
Отец будит его рано, еще совсем темно, и Тенишев ждет, когда закончится это утреннее действо, начавшееся тем, что перед выходом из дома отец пальцем проверяет острие ножа. Пронзительный визг поросенка оглушает Тенишева, он старается быстрей прекратить его – тем же ножом, причиной этого звука…
Пока смолят поросенка, Тенишев часто оглядывается вокруг: ему почему-то кажется, будто он находится в незнакомом месте.
Переносят мясо в сени, и Тенишев рад, что все закончилось, пока еще спит Анна.
Он умывается на кухне и слышит, как она тихо подходит, берет кружку с водой и поливает ему на руки. Тенишев поворачивает руки ладонями вверх, чтобы Анна не заметила на тыльной стороне засохшую кровь.
На столе медленно затихают в шипении сковородки – мать всегда ставит свежину на стол прямо в сковородках, – отец приносит из сеней запотевшую бутылку, разливает по рюмкам, выпивают по первой, закусывают, по второй – и Тенишев замечает, что отец наливает чаще обычного. Разговаривают о вчерашней бане, о погоде. Бутылка уже пуста. Тенишев чувствует себя непривычно для утреннего времени отяжелевшим от сытости, от выпитой водки. Они выходят с Анной на улицу прогуляться. Она говорит:
– Какой-то странный был завтрак. Я чувствовала, что должно быть веселое настроение, ведь так должно быть в деревне, если закалывают кабанчика, и едят после этого, и выпивают, а какая-то грусть была у родителей на лицах.
– Все просто. Такой завтрак был у них последним, и кабанчик – последним. Только об этом, наверное, и будут думать сегодня.
– Значит, наш приезд не очень-то их отвлек от переживаний.
– Ну что ты. Знаешь, как они тобой восхищаются. Просто сегодняшнее утро такое – мне самому тяжело было рядом с отцом, когда мы с кабанчиком возились. Но сейчас они успокоились. Кабанчик превратился в груду мяса, его надо упорядить, и привычная работа их отвлечет.
Анна с удивлением смотрит на Тенишева:
– Ты как-то странно это говоришь. Грубо.
– Прости. Просто выпил много для утра. Надо подольше погулять. Хотя вернемся, вот увидишь, мать уже наготовит всякой еды, отец опять достанет бутылку. И она будет стоять на столе целый день, и мы будем потихоньку ее пить под свежину – до самого вечера.
Навстречу по пустой улице медленно идет человек. Когда они разминулись, поздоровавшись, Тенишев говорит:
– Знаешь, как его зовут? Мойша. Я даже не знаю его настоящего имени – его все время так звали. Кличка заменила имя.
И Тенишев рассказывает о местных пьяницах с такими странными еврейскими именами – Мойша, Гиман, Горелик. А потом не удерживается и рассказывает о том, что мать – он говорит: когда приезжал сюда мой друг, – вывела целую теорию о связи Тенишева с евреями. Он говорит о своем рождении, странными участниками которого были Сима и Роза, о директоре с его сыном, о Дане, но об Анне не говорит.
Анна, улыбаясь, показывает пальцем себе в грудь:
– И я.
– И ты? – шутливо пугается Тенишев.
Они смеются, Тенишев поскальзывается и падает в сугроб, увлекая за собой Анну, целует ее и смотрит в синее небо.
– Ты – последняя в этом ряду. Хватит с меня евреев.
– Да ты антисемит! – шутит Анна.
– Просто я не хочу никакого продолжения – без тебя. Я тебя не смогу вспоминать, понимаешь?
Анна долго смотрит в его близкие глаза. Они поднимаются и молча идут обратно к дому. Тенишеву почему-то кажется, что он словно проговорился – он допустил саму возможность расставания, возможность их отдельных друг от друга жизней.
– Нельзя думать о будущем, – говорит он. – Когда-то бабушка мне сказала, что жизнь – пролитая вода. Мне понравились ее слова, и я сказал: да, о прошедшей жизни так можно сказать, ну а то, что будет, с чем это сравнить? Я ожидал услышать что-то мудрое. А она растерялась и просто ответила: там же ничего нет. И ведь правда – можно сколько угодно сравнивать будущее с чистым листом бумаги, с неизвестной дорогой впереди, но ведь на самом деле все так просто: ничего пока там нет.
– Потому мне и не понравилось письмо твоего друга. Он же описывал твою будущую жизнь. Мне кажется, я до сих пор слышу эти повторы – «ты будешь, ты станешь…» Какое он имел право так писать, ведь он же знал тебя, знал, как эти слова заденут тебя, западут надолго…
Они заходят в баню, которая еще хранит вчерашнее тепло. Тенишев достает письмо и начинает читать. «Как молоды мы были», – повторяет Тенишев про себя. Даня предлагает множество вариантов будущего – быть писателем, заниматься любым другим делом, полюбить семейную жизнь – и сразу же отвергает все варианты. «В этой жизни нет Вам места. Вы – атеист в самом страшном значении этого слова. Вы не верите в Бога, в дьявола, в Христа, и в людей Вы не верите, потому что не верите в себя самого».
– Как молоды мы были, – улыбается Тенишев, взглянув на Анну.
«Вы полюбите? Я знаю Вас. Вы будете, как канатоходец, все время ждать падения, Вы не сможете поверить в долговечность этого чувства, Вы вспомните себя мальчиком со снежным шариком в руках. Снег тает. И Вы сами станете дышать на снег, поглаживать мягкий шарик и приближать конец».
Тенишев не дочитывает до конца. Он складывает листки и кладет обратно на полку. И думает о том, что они здесь и останутся навсегда – и когда закопают останки бани под землю, то закопают вместе с этими словами.
– Да, странное письмо. Но мне кажется, адресат выбыл. Я уже совсем другой человек. И здесь обо мне – ни слова.
– Знаешь, в этих словах столько желания победить жизнь. Чужую жизнь, – говорит Анна. – А своя собственная остается где-то рядом, и он знает, что с ней нельзя шутить, и она примет его, понимающего, под свое крыло.
– Мне его так жалко бывает. Как часть себя. Ведь он уехал навсегда, и мы никогда не встретимся.
– Ну и хорошо. Вам не надо встречаться.
Тенишев улыбается. Он чувствует в словах Анны желание защитить его. Он берет ее руку и прижимает к щеке.
– Ты бы разрушила нашу дружбу.
– Но ведь и без меня все уже пролилось – как вода?
– Да, и не собрать. – Тенишев смотрит в глаза Анны и думает: ошибся Даня, не тает снежный шарик, и дуть он на него не будет – какие смешные и глупые слова…
Дома Тенишев еще выпивает с отцом и улыбается тому, что Анна грозит ему при этом пальцем, смотрит на картину – так похож скрытый за воротами дом на этот, в котором они находятся сейчас, и ветки яблони неотличимы от тех, которые он видел еще в детстве из окна своей комнаты.
Он чувствует, что время, на которое они приехали сюда, достигло своей середины и уже качнулось вперед, к своему завершению.
Перед отъездом он сидит в своей комнате, глядя в окно и слушая неразличимые слова разговора матери с Анной в передней комнате, потом появляется Анна, они выходят на улицу, и во всем, на что падает взгляд, чувствуется ответное настроение прощания.
На крыльце мать целует его и Анну и говорит:
– Берегите друг друга.
Тенишев улыбается – никогда мать не боялась, что ее слова покажутся напыщенными. Он часто оглядывается, сбиваясь с тропинки в снег. Есть такая примета: чтобы вернуться, уезжая из дома, надо обязательно оглядываться. Отец провожает их до шоссе, где останавливается первая же попутная машина.
Тенишев смотрел на дорогу, будто пропускал через себя бегущее время. Он думал о том, что несколько дней, проведенные им в своем доме, никогда не станут воспоминаниями. Последнее возвращение домой, вызываемое в памяти, навсегда останется настоящим временем.
Тенишев теснее придвинулся к Анне, она взглянула на него, спрашивая глазами: что ты?
«Ничего, – подумал Тенишев, – ничего, мы едем. Только почему-то не хочется сказать – возвращаемся. В дороге принадлежишь сразу двум точкам, между которыми движешься».
Они с трудом взяли билеты на поезд, он был заполнен до отказа, и всю дорогу, рядом с людьми, они не разговаривали. Ночью, лежа на второй полке, Тенишев протянул руку – полка Анны была напротив, и они долго так лежали, сцепив руки над безмятежным чьим-то дыханием внизу.
12
– Ты не жалеешь, что поехала со мной? – спросил Тенишев уже в Москве, когда они прощались с Анной в ее квартире.
Она улыбнулась:
– Ты все-таки иногда говоришь глупости. Ночью, в поезде, я думала: неужели я больше никогда не приеду в твою деревню? Хотела, как только приедем в Москву, в первый же день, написать твой дом – каким запомнила, но поняла, что не смогу. Я не хочу ничего изменить.
В своей комнате на столе Тенишев увидел вчерашнюю записку от Андрея. Тот извинялся, что не дождался приезда Тенишева и прекратил дворницкий труд из-за внезапной и полнейшей занятости. Тенишев отнес в дворницкую две бутылки водки, еду, которую мать готовила еще в дорогу, и подобревшие дворники разрешили ему еще пару дней отдохнуть с дороги, если не будет снегопада.
Целый день Тенишев перебирал старые рассказы, выстраивая сборник, и ему показалось, что вместе с правкой и перепечаткой недели через две он сможет отнести в издательство готовую рукопись.
Эта многодневная одинаковая работа увлекла его. Ему нравилось, что и Анна радовалась, когда он, подчиняясь ее уговорам, отдавал ей перепечатать маленькие рассказы – остальные печатала за небольшую плату машинистка в институте. Ему нравилось, что Анна, когда они вечерами гуляли по улицам, не высказывала оценок – просто говорила: «Я все сделала», – брала его под руку, прижималась к нему на мгновение. Он чувствовал в этом жесте ее одобрение, восхищение и слабел от счастья, что она любит не только его самого, но и то, что он делает, написанные им слова, которые он словно через ее взгляд вдруг увидел существующими на самом деле.