Он хотел что-то сказать, но молчал; вероятно, хотелось, чтобы я еще раз и поподробнее уверил его, что ему нечего бояться. — и вероятно, он сам понимал, что смешно и совестно обнаруживать беспокойство повторением вопросов, на которые уже дан ответ. — «Только еще половина первого. — сказал он. — Еще рано спать, сыграем в шахматы».
— Еще не поздно, это правда. Но я устал. Я спал всю дорогу. Спокойной ночи. — Он не стал удерживать.
Иван Антоныч сказал мне на мой вопрос о Мери, что ее нет дома: Виктор Львович хотел дожидаться меня, поэтому не мог ехать к Власовым за Надеждою Викторовною. Пришлось ехать ему, Ивану Антонычу; Мери попросила дядю, чтоб он взял и ее с собою, прокатиться. Власовы не пустили Надежду Викторовну, оставили ночевать и Мери. Милая моя Мери! — Ей было грустно, она искала развлечься чем-нибудь, хоть поездкою с дядею.
Исправно выспавшись, будущий руководитель русского общества проснулся ныне в одиннадцать часов и услышал от Ивана Антоныча, что с час тому назад Виктор Львович входил ко мне, постоял, посмотрел, как усердно я сплю. — сел к столу, написал записку и уехал за Надеждою Викторовною.
Я взял записку. — в нее было вложено 200 рублей: он не знает, много ли у меня денег; Настя — избалованная девушка; вероятно неделя поездки с нею будет стоить мне дорого. Это очень мило, и я боюсь, что Настя заставит меня промотать и все эти деньги, кроме тех, которые были сбережены. Это счастье мое, что он не оставил больше. В post-scriptum он говорил, что не знает, вернется ли до моего отъезда к Дедюхиной за Настею. — может быть, Наденька захочет прокатиться в Симбухино. Вчера она говорила, что это было бы приятною прогулкою. — в особенности вместе с Власовыми.
Но он вернулся: поездка в Симбухино отложена: некогда. Власова хочет быть персиянкою. — милая молодая дама, она сама любит шутить над тем, что она некрасива, и давно уверяла меня, что ей необходимо стать персиянкою для сохранения любви мужа: она убеждена, что в персидском костюме она будет красавица. Она заставила Мери скроить персидский костюм для нее, и все три с Надеждою Викторовною они шьют, шьют, — поклявшись не вставать с места, пока не дошьют. Как дошьют, приедут сюда: Власова хочет, чтобы я увидел ее красавицею. — Но и охота же мне писать такой вздор! — И если трудно убивать время в ожидании возвращения Мери иначе, как писаньем, самым радикальным средством против скуки, — то нельзя ли спросить мне у самого себя: умно ли то самое, что я дожидаюсь возвращения Мери? Я хочу удаляться от нее; она предвидела это, предсказала, мы даже простились, — к чему ж еще новое объяснение, еще прощанье? — Рука устала писать, это много помогло просветлению моего ума: бросаю писать — и думаю, что не буду ждать Мери, уеду, если не сяду играть в шахматы с Виктором Львовичем.
Три часа ночи. Чудо что за умница Настя! Но можно отложить до утра описание ума ее; а теперь лучше будет лечь и уснуть.
7. Проснувшись. — иду к Ивану Антонычу: «Где Марья Дмитриевна? В своей комнате?» — «У Надежды Викторовны». — «Что же она делает у Надежды Викторовны?» — Все шьют. Что за швейный период! «Что ж они шьют, Иван Антоныч? Тоже персидский наряд? Кому еще?» — «Не персидский, Владимир Алексеич, а сарафан для Надежды Викторовны. Власова говорит, Владимир Алексеич: сарафан будет очень идти к Надежде Викторовне. А что вы думаете, Владимир Алексеич: Власова-то какая красивая в персидском наряде! — Просто узнать нельзя! Ей-богу, так это скрасило! Можно сказать, чудо! Да вот увидите. Она и жалела вчера, что они не застали вас, вы уж уехали. — больше всего хотела показаться вам. И как обрадовалась, когда поутру услышала, что вы воротились, а не уехали!» — «Прекрасно: скажите же ей, что я встал, жду — пусть выйдет, покажется, похвалю». А в самом деле, пусть она выйдет. — тогда и Надежда Викторовна с Марьей Дмитриевною бросят шить. — и мне хотелось бы поскорее увидеть Марью Дмитриевну. — «Нет, Владимир Алексеич: шутница опять сказала, не будет вставать, пока не дошьем. Экая веселая, эта Власова! Люблю таких, Владимир Алексеич!» Таких нельзя не любить. Иван Антоныч прав. Пусть забавляется, развлекает и других и мою добрую Мери. Могу подождать, пока будет готов сарафан. Успею поговорить с Мери. — тем больше успею, что и не о чем. — все уже было сказано ею, в том милом прощанье.
Признаться, не стоило б, — да и не следовало бы писать о Насте, когда любишь такую славную молодую даму, как Власова, такую девушку, как Надежда Викторовна, и когда дружен с таким благородным человеком, как моя милая Мери. Подумавши о них, стыдно вспоминать о своих нежностях с этой бесстыдницей. — Но долг выше; надобно быть добродетельным; Настя — это драгоценность для подкрепления молодого человека в добродетели.
Добродетель не может не огорчаться, встречая неожиданное сопротивление со стороны порока. Я был огорчен Настею. Но огорчения добродетельных людей не могут быть продолжительны: провидение бодрствует и утешает; то самое, что сначала показалось огорчительным, обращается в пользу добродетельному и радует его. Это сбылось и надо мною: принял Настю в свои объятия с огорчением, а через полчаса уже сам гонялся за нею с большим удовольствием. Умная куколка, в сотню раз умнее меня!
Уставши вчера писать, рассудил, что если не удастся сесть убивать время за шахматами, не стану скучать без дела, не буду ждать Надежду Викторовну и Мери, поеду похищать прекрасное дитя с формами двадцатилетней девушки и невинным сердцем. Оказалось, что Виктор Львович ушел гулять. Я поехал принять на себя заботу о нравственном возрождении девицы, по простодушию задирающей ножки выше, нежели одобряется обществом. Солнце было еще не совсем близко, когда будущий воспитатель завидел деревню Дедюхиной.
По дороге от дома навстречу мне шла — я узнал по ногам, до колен обрисовавшимся из-под юбочки, прежде чем можно было рассмотреть даже хоть цвет платья. — шла Настя; завидевши экипаж, нуждающаяся в нравственном возрождении бросилась бежать к приближающемуся возродителю. — хорошенькая и невинная моя! — Она ждала меня, и с каким рвением стремится она к обещанным ананасам, хоть еще и не предчувствует, что они — более, нежели ананасы: они залоги ее возрождения! — На расстоянии, соразмерном способности моих глаз при помощи очков, стал я видеть, как развевается юбочка ее, мелькают из-под юбочки колена. — разгорелось лицо. — еще миг, она вспрыгнула в коляску и прямо, со всего маха, накинулась не на корзиночку с ананасами, а на самого меня. — я успел покачнуться вперед, опершись руками о подушку, чтобы она не опрокинула меня и не хлопнулась лицом о зад коляски, а она, стиснувши меня, рыдала скороговоркою: «Миленький, что вы хотите сделать со мною? Вы хотите просить. — она говорила мне. — вы хотите просить Зинаиду Никаноровну, чтоб она отдала меня вам! Миленький, пожалуйста, не просите! Вы убьете меня, миленький, если вовсе возьмете меня к себе! Я, миленький, всегда готова с удовольствием делать с вами все, что только хотите. — и без ананасов, с удовольствием, миленький, потому что я очень полюбила вас, миленький. — только вы убьете меня, миленький, если станете просить ее, чтоб она отдала меня вам. — потому что она отдаст, — отдаст, — ох, отдаст! — А я ни за что не хочу жить с вами, миленький. — только не просите меня у нее, тогда и без ананасов, миленький, я так полюблю вас, что никому, кроме вас, не дам и дотронуться до себя; если вам это не нравится! — Ей-богу, никому. — и Феде не дам даже и пощупать меня, не то чтобы другое что, неприятное для вас. — а вас, пожалуй, и в бане буду мыть, и хоть середи самого сна будите меня, буду просыпаться для вас!» — Целый дождь слез лился мне на лицо, а тискала она меня изо всей силы, так, что иной раз трудно было перевести дух. — Непонятная связь мыслей, но общий смысл ясен: она не хочет быть моею любовницею.
Я обнял ее и стал успокоивать, велев кучеру ехать шагом: видно, что разговор пойдет интимный, который надобно кончить подальше от ушей Зинаиды Никаноровны: нет, не для ананасов она ждала меня на две версты перед домом! — «Не плачьте, Настенька, я не буду просить Зинаиду Никаноровну. — не бойтесь, я не хочу ничего такого, на что не согласна вы сама». — Она понемножку уверилась и успокоилась.
— Вы совсем перестали бояться, что я буду просить вас себе у Зинаиды Никаноровны? — Да, да, совсем перестала бояться. — она прыгала в коляске, так что мне надо было держать ее, чтоб она не вывалилась; она хлопала в ладоши и накидывалась на меня целоваться. — Хорошо, Настенька; но скажите же мне, я не могу понять: почему вы не хотите, чтоб я выпросил вас себе у Зинаиды Никаноровны, когда вы так рады любить меня даже без ананасов? Да усядьтесь, а то упадете. — я усадил ее, поднял корзиночку, поставил ей на колени, чтоб ей нельзя вспрыгнуть. — Берите ананас, кушайте и растолкуйте, почему мне не просить вас себе у Зинаиды Никаноровны?
Она схватила ананас: — Самая важная причина, душенька, она откусила: — самая важная; без самой важной. — она зачавкала, — причины я ничему на свете не была бы так рада, как тому, что вы выпросили меня себе, — она опять почавкала. — душенька моя, потому что я уже ужасно полюбила вас.
Кусая, чавкая, кусая и чавкая, она объяснила мне «важную причину». - причина действительно важная; — как ни суди, как ни огорчайся, а нельзя не признаться: умница моя куколка, очень благоразумная куколка.
Зинаида Никаноровна очень любит ее; Зинаида Никаноровна давно говорит ей, что она еще глупа, надобно ей быть умнее; но Зинаида Никаноровна только так называет ее глупою. — а сама ж говорит и то, что она хоть и глупа, но все же не такая глупая, чтоб нельзя было уж и положиться на нее, что она будет становиться умнее. Она и теперь уж довольно умная, и сама Зинаида Никаноровна видит это. Да, разумеется, видит. — а то не стала бы думать, что можно будет отпустить ее жить своим умом, не стала бы думать и обещать, потому что любит ее. А Зинаида Никаноровна обещала ей: вот, со дня на день Зинаида Никаноровна ждет Ивана Кириллыча. — Иван Кириллыч брат Петра Кириллыча, только не такой: Петр Кириллыч дурак и только умеет бездельничать, да воровать головы сахара, да выпрашивать деньги. — вчера он выпросил у Зинаиды Никаноровны пятнадцать рублей, — ах, какая добрая эта Зинаида Никаноровна! — Вовсе и не нужно бы давать: пусть не крадет, урок бы ему. — но Иван Кириллыч не такой: он умный и сколько получает! — Он дослужился до полковника и командовал полком, — и сколько он получал! — А теперь он будет полицеймейстером — где-то, бог знает где-то, не вспомнишь, только в самом большом и хорошем городе, — там и хлебом торгуют, и ужасно богатые там купцы! — И он будет получать много, много ужас сколько! — И он теперь в Петербурге по этим хлопотам, и уж определен, и скоро выедет на свою должность. — и заедет в Симбирск, там у него мать. — чтобы она посмотрела на него, порадовалась, и оттуда проедет к Зинаиде Никан