Пролог (сборник) — страница 13 из 40

закашляет, но он не кашлял, только сипел.

Стемнело рано и непонятно от чего, может, от тех самых туч, они опустились на деревню и заполнили все своей темнотой. Я уснул, в бок что-то кольнуло, я проснулся и лежал, заворачиваясь в старый и любимый еще дедов тулуп и прислоняясь лбом к трубе. Когда я прислоняюсь лбом к теплым кирпичам, то сплю хорошо и почти без снов или с хорошими снами, там, где сияющие лестницы.

Но в ту ночь мне почему-то попался холодный кирпич, так тоже случается. Я приложился к нему, заболело в переносице, завыли волки. Они завыли много и сразу на разные голоса, и со всех сторон. Думал, от холода, в ушах зашумело, отстал от трубы.

Волки.

Много, как тогда под дубом. Только…

Только вот зимой никаких волков быть не должно. То есть совсем. Волки зиму не выдерживают, сидят по норам. А тут вдруг прилезли.

Волки выли вокруг дома, а один стоял у двери и толкал ее лапой. Матушка проснулась и взяла колотушку, а грамотей на своей лавке ничего не слышал, не хотел слышать, лежал, голову зажимал корзиной.

Волки выли так долго, что я стал бояться, что рассвета так и не наступит. Страшно, конечно, очень страшно. Спустился на пол с печи, достал мешок с солью, прорезал дырку в днище, проволок по вдоль стены, насыпал соли дорожкой в мизинец, потом еще раз протащил, чтобы уж в два ряда получилось, для усиления надежности. Ну и сами посолились на всякий случай, обсыпались густо, и матушку, и грамотея, да и Тощана тоже, посолились, у меня даже кожа заболела. А ничего, так до рассвета и прожили.

Замолчали они только поутру, уже с солнцем, так что я не выспался совсем.

А к полудню ближе неожиданно забежал Хвост. Он был возбужден и вертелся на скамье, точно мучился. Я предложил ему пить кипяток со зверобоем, мы стали пить. Хвост за то время, пока я его не видел, мало изменился, Хвост как Хвост, обычный зимний Хвост.

– Сами-то слыхали, что ночью творилось? – спросил Хвост. – Волки-то, а? Удивили. Как скаженные просто, до утра под стенами дрягались, у нас две кошки поседели.

– Это за мной приходили, – сообщил с печки проснувшийся Тощан.

Ему, кажется, полегчало.

Матушка кинула в него ложкой, Тощан увернулся.

– Да нет, – махнул рукой Хвост, – это не за тобой, за тобой потом придут, попозже.

– За мной не придут, – тут же возразил Тощан.

– Придут, никуда не денешься. Ты не думай, что, если ты заразный, тебя волки не сожрут. Им плевать, им разбирать некогда. А зимние волки – неправильные волки, от них чего хочешь можно ожидать. Сожрут, не подавятся, с костями и копытами, не заметят даже.

Тощан швырнул ложкой в Хвоста, не попал.

– Они даже наоборот, – дразнил Хвост. – Они, наоборот, любят, когда больной, любят, чтоб потухлей мясцо…

Тут уже я пнул Хвоста в колено. А нечего ему, пусть своих братьев травит, много их у него.

– А я теперь здоровый, – заявил Тощан. – Меня вчера лечили. Понял, хвостатый?!

– Ладно, я не про это ведь зашел, лечили так пускай, – сказал Хвост. – Я другое принес. Вы думаете, почему волки сегодня всю ночь орали? Почему они вообще повылазили-то?

Я не знал.

Хвост прилип к кружке, сделал несколько больших глотков.

– Так вот, это все не просто так приключилось. – Хвост обварил язык, выставил его подальше и теперь пытался рассмотреть, только не получилось. – Не за так волки выли, совсем не за так. Старостиха-то под утро разрешилась, – сообщил Хвост.

– Давно брюхатой ходила, а тут и родила вдруг.

Ну, родила, и что? Давно все знали, что старостиха пузатая, чего удивительного-то?

Хвост потрогал язык пальцем и добавил:

– Ведьму родила.

Хвост сказал вроде и не громко, а получилось громко, от стены к стене просто так и запрыгало. Ведьму родила, ведьму, ведьму.

Матушка велела нам всем кусать до боли языки, а потом достала из-под стрехи блестящий нож и воткнула его над дверью.

Я укусил язык, Тощан укусил, грамотей не знаю, а у Хвоста и так язык подприкушен, чуть шепелявит.

– Точно ведьму, – подтвердил Хвост. – Не вру ни разу.

– Как это ведьму? – спросил я. – Настоящую, что ли?

Матушка вздохнула, вытащила из печи горящую головню и ходила теперь по избе, совала головню в каждый угол, дымила и сыпала из кармана соль, хотя и так соли уже на полу достаточно скрипело.

– Самую что ни на есть, – заверил Хвост. – Непременную.

– Откуда знаешь? – спросил я.

– А что знать-то, папка ходил уже, смотрел. Ведьма. В каждом глазе по благодати. Все, точно.

Из-за печи показался грамотей. Сегодня он выглядел не лучше, чем обычно, только глаза краснели сильнее.

– И что староста теперь делать хочет? – спросил я.

– Что делать, что делать, ясно, что делать. – Хвост пожал плечами. – Староста давно дите хотел, а тут ему такое удружение. Вот староста и воет. Сидит да воет. Да старостиху свою бьет, лупит ее, коросту, за то, что ро́дила!

Матушка вернулась к нам, оттянула Хвосту воротник и засыпала ему еще горсть соли, и подзатыльник ему вкатила.

Ну и мне тоже за шиворот соли.

– Ведьму-то жечь надо, пока не поздно, – сказал Хвост. – А то как начнется… Сам знаешь. Волки по всей округе проснулись, сбежались, сидят по опушкам. Теперь из дому даже выйти опасно, не то что в Кологрив. А у Захарихи три бочонка с брагой лопнули, вот она орала!

Грамотей взял костыль, подошел к столу, сел и тоже стал пить чай со зверобоем.

– Мужики уже собираются, – сказал Хвост и подмигнул.

– Что же они собираются-то?

– Так говорю тебе – жечь хотят. Ладно, пока маленькая, а как подрастет чуть? Житья не станет. В болотах и так одна есть, все мутит и мутит. А если две ведьмы будет? Опять с места уходить придется. Двадцати лет не прожили – и снова уходить, все бросать, соль бросать. Говорят, почти везде соляные колодцы заросли, рассол не течет, у нас только, да в Забоеве и осталось. Не, мужики уходить не хотят, мужики жечь хотят.

А я не знал, что сказать. У меня еще после ночи в голове какая-то темнота пошевеливалась. Мужики жечь хотят. А у Тощана угорь в легких.

– Столяр уже лестницу собирает, топором стучит.

– Зачем лестницу? – не понял я. – Куда лезть?

– Как это зачем? Ведьму жечь. На лестнице, как полагается. Можно еще в бочке говорят, но на лестнице виднее. А в бочке она как в кошку перекинется, так и лови потом.

– А староста что? Он что, дочку свою так и отдаст жечь?

– Сам виноват, – сказал Хвост. – Зачем он летом дьявола на берегу поставил?

– Какого дьявола? – не понял я.

– Какого-какого, глиняного. С усами.

– Так это сом ведь был! – удивился я. – Он сома хотел…

– Это он нам сказал, что сом, – перебил Хвост. – А мужики говорят, что дьявол. Вот староста идола поставил – и наказало его тут же…

В дверь постучали. Хвост замолчал и нахмурился, а матушка открывать пошла. Оказалось, что староста Николай с трясущимися пальцами.

Матушка была неприветлива, сразу спросила, зачем приперся.

Николай огляделся, увидел всех, увидел грамотея и сразу к нему устремился. Хвост на всякий случай отодвинулся.

Староста встал перед грамотеем и принялся рассказывать, глядя отчего-то в потолок.

Что да, так оно все и приключилось, жена его ночью разрешилась, хотя радовались они рано и зря. Родилась девочка, и да, да, да, ведьма. Ведьма, будь все проклято, ведьма. Едва глазки открыла, так сразу и увидели они, и сразу голову шарфом ей обмотали, чтобы не смотрела. Ничего, потихоньку лежит. А волки орут, вокруг дома тропки протоптали, только свет отогнал. И мужики уже приходили с утра, злые все и с кольями, говорят, топи девчонку. Нагрей в ведре водички и топи, пока спит, чего уж. А если сам не хочешь топить, то мы поможем, только уже топить не станем, а станем жечь. Дали времени до полудня, а потом уже по-настоящему придут, лестницу уже приготовили.

Мы тоже слушали. А староста Николай поглядел на грамотея с надеждой.

Грамотей спросил: что же он сделать-то может? Староста тут же сказал что. Отписать девчонку-то. Он, староста Николай, слышал, один другой грамотей смог ведьму отписать.

Грамотей сказал, что это неправда. Суеверия. Ведьму не отписать, как самоубийцу не отзвонить. А если бы это и было возможно хотя бы примерно, то для такого отписывания понадобился бы роман.

Староста Николай заплакал и стал приговаривать, вытирая сопли:

– Почему так, а? Почему ведьма? Почему именно у меня, а?

Матушка кинулась к нему и осыпала солью так щедро, что Николай еще и закашлялся. А матушка сунулась в печь и еще одну головню вытянула, чтобы совсем уж все вокруг обдымить. У меня уже от дыма глаза слезились, лучше бы солью еще посыпала.

– Пойдем, а? – попросил староста грамотея. – Пойдем? Может, это… напишешь что? Может, все-таки получится?

Грамотей тогда руки свои выложил на стол. Николай отвернулся. Потому что пальцы у грамотея не очень хорошо срослись, кое-как срослись, в разные стороны.

Староста всхлипнул.

– Ты же сам мужиков послал ему руки ломать, – напомнил я. – Они же за мостом его подкараулили, искалечили человека. Как он теперь напишет-то?

– Они ее сожгут, – сказал староста.

Грамотей отвернулся и стал смотреть в окно. Хвост изо всех сил пил чай.

Тогда староста встал на колени.

Матушка стала ругаться уже сильно, а грамотей вдруг согласился. Я не знаю отчего, но грамотей согласился.

Пройдет время, и я пойму, почему. Тогда я был удивлен, а Хвост поперхнулся чаем. А грамотей сказал, что попробует. Он сказал, что ничего не получится, в этом он уверен наверняка, но попробует.

И пошел.

К тому времени грамотей ходил уже совсем плохо. Ему не очень помогали костыли, он еще добирался до уборной и обратно, но долго удерживаться в вертикальном состоянии у него не получалось, в избе по большей части он или сидел за столом, или лежал в своем закуте под дерюгой.

Но, как оказалось, староста это все предусмотрел, на улице нас ожидали санки с шубой, грамотей в эти санки сел, а староста его тут же поволок, забыв про всякое свое начальство.