У Васи, кажется, начинался настоящий бред:
— А потом пришёл Мишка и сказал, что морковь слаще, а папа ударил Петю, потому что Басилов только думает на бензин, когда уже звёздочки взошли…
Облако совершенно возмутилось. Оно в первый раз слышало про убийство, потому что зародилось немного позднее. Услышав такое, оно отодвинулось подальше, заволновалось, забурлило и, разогнавшись, изо всей силы въехало Пахану в лоб.
Пахан зашатался.
Удар получился не такой сильный, вроде как диванной подушкой, но сам факт — облако, бьющее по лбу, — потряс Пахана. И действительно, видывали мы перистые облака, видывали кучевые.
Облако дерущееся — это был первый случай в отечественном облаковедении.
— Облака на меня напускаешь? — прохрипел Пахан, признавая, наконец, Васю. — Я тебя убил один раз, но полагается дважды.
Он выхватил пистолет и… но пистолет не выхватился. Пахан шарил в мокром кармане.
— Где? Где пушка? — хватался он за пиджак. — Утопла? Пушка утопла!
Да, дорогие читатели, пушка утопла во время адских подводных прыжков, вывалилась из кармана и растворилась в солоноватых водах канала Москва — Клязьма.
— Холодно мне, Пахан, — говорил Вася, икая. — Дай мне горячей брюквы, согрей мне ноги шерстью барса. Спасибо, что ты меня убиваешь во второй раз, дай я обниму тебя.
И Вася пошёл к нему, жалобно улыбаясь и протягивая скрюченные пальцы.
Пахан попятился.
В этот самый момент облако разогналось посильнее и только хотело ударить пыльной подушкой, как из кустов выскочила рыжая собачонка маленького роста. Это был Матрос, который вырвался, наконец, из тюремного заключения. Не раздумывая ни секунды, Матрос вцепился Пахану в зад, а облако грохнуло по макушке.
Отбиваясь от облака, стряхивая со штанов Матроса, Пахан пятился назад, к каналу, из вод которого торчали, между прочим, ещё четыре руки, в которых жители деревни Глухово легко опознали бы руки, пилившие берёзу.
Эпилог
До чего же надоел Куролесову преступный мир со всеми его засадами, погонями, выстрелами!
«Хватит, — думал Вася, отправляясь на электричке в деревню Сычи. — Останусь трактористом, женюсь на Шурочке, станем поросят держать».
Облако Васино летело за ним над электричкой и радовалось, что Вася решил остаться трактористом. Особенно почему-то нравилось облаку, что Вася с Шурочкой станут держать поросят.
Пару недель поработал Вася в колхозе и стал просить отгул. Отгула ему не дали, и Вася, тоскуя, стал писать в Картошин письмо:
«Здравствуй дорогая Саша! Отгула мне не дали. А как дадут, я сразу приеду. А сейчас отгула никак не дают. Когда дадут отгул, я сразу приеду, а без отгула приехать не могу, потому что нельзя ехать, раз отгула нету. Не дадим, говорят, отгула, и вот я всё жду, а отгула всё нет и нет. Если б был отгул, разве же б я сидел? Плохо мне, Саша, без отгула…»
Здесь Вася приостановился, задумался, о чём бы ещё написать. Да чего писать, раз отгула нету? Надо кончать письмо и написать, что он ждёт ответа. Но как он ждёт? С какою силой? Он долго думал и так закончил: «Жду ответа, как тёмное царство луча света».
Вася отправил письмо, и не успело оно ещё доехать до города Картошина, как ему дали отгул. Вася взял отгул, захватил ещё мешок картошки в подарок и поехал в город Картошин. За ним увязался Матрос и, конечно, облако. Вася легко разыскал улицу Сергеева-Ценского, дом 8, стукнул в дверь.
— Саша! Здравствуй! Вот и я, наконец! А это тебе мешок картошки в подарок!
— Вася! — обрадовалась Шурочка. — Заходи! Заходи! Помнишь, как мы с тобой целовались?
— Конечно, помню, — сурово отвечал Куролесов. — Как такое забыть? Огурцы-то ещё не все съела?
— Кажется, один огурец остался!
Вася прошёл в комнату, и облако шмыгнуло за ним, а Матрос остался на крыльце.
В комнате было уютно, а на диване сидел человек в синих носках, который хрумкал каким-то огурцом. Облако заволновалось.
— Познакомься, Вася, это мой муж Николай Иванович, тоже огурцы любит. Кажется, он и съел последний огурец. Коль, ты что, последний съел?
— Слушай, Шурк, — сказал Николай Иванович, — жрать охота, а, кроме огурцов, в доме нет ничего.
— Как это нет?! Вон Вася мешок картошки привёз!
— Неужто? — закричал Николай Иванович и подскочил от счастья на диване. — Давай сварим скорее в мундире! Вася, милый, садись на диван.
— Спасибо, спасибо, — солидно говорил Куролесов. — А я думаю: дай зайду, погляжу, как Шурочка живёт, картошечки подброшу.
Пока Васю усаживали да варили картошку, облако поболталось по комнате, отыскивая свою вторую половину, но ничего не нашло и вылетело через форточку на улицу. Тут оно и улеглось на крыльце рядом с Матросом.
— Вася! Приезжай к нам ещё! — требовал Николай Иванович, поедая уже сваренную картошку. — Мы с Шурочкой гостей любим.
— Слушай, Саша, — сказал Вася, — а как насчёт облака? Ну, помнишь, которое раздвоилось?
— А я его засушила и положила в книгу. Вроде как цветок.
— В какую ещё книгу?
— «Приключения Васи Куролесова». Читал?
— Просматривал. А моё облако ещё дышит и летает.
— Ну, Васьк, ты тоже неправ. Я долго ждала, облако и засохло.
— Какое ещё облако? — требовал пояснений Николай Иванович. — Ешьте картошку, черти! Вкусная!
— Синеглазка, — отвечал Вася. — Ну, я пошёл, мне надо ещё в магазин «Канцтовары».
Шурочка вышла проводить его на крыльцо.
— А нашу улицу переименовывают, — сказала она. — Вместо Сергеева-Ценского будет просто Сергеева, тоже писатель такой есть. Леонид.
— И в Карманове переименовывают, — сказал Вася. — Там будет просто Ценского. Правда, такого писателя, кажется, ещё нету.
— Будет! — торжественно сказала Шурочка.
— А бак-то где? — спросил Вася. — Где бак из-под огурцов?
— А мы в нём теперь бельё мочим.
— Вот здорово! — сказал Вася и засмеялся. Так, смеясь над баком, он и расстался с Шурочкой и пошёл по городу Картошину. Хороший был, между прочим, город. Акации! Шиповник! Каланча! Ого! Здесь можно жить!
Так и шёл Вася по городу Картошину, а над ним плыло его облако, и бежал за пятками Матрос.
«А может, всё-таки в милицию? — думал Куролесов. — Пойти и отдаться в руки капитану! Ладно, дай хоть загляну ненадолго в Карманов».
Вася вышел на дорогу, по которой мчались машины и велосипеды, и зашагал по обочине к городу Карманову, но, к удивлению, он попал под вечер в город Курск.
Чего никак не скажешь про нашего любимого гражданина Лошакова.
Он-то как раз подходил к городу Карманову, только с другой стороны.
Марина МосквинаКто сочинил повесть?
Вот я и спрашиваю: повесть прочитали, а кто ее сочинил? Что за человек?
Иной пионер скажет:
— Братцы дорогие, какая разница? Была бы ВЕЩЬ!
А там хоть трава не расти!..
А другой ответит:
— Писатель Юрий Коваль — личность небезызвестная. Читали, читали его повести и рассказы «Алый», «Чистый Дор», «Кепка с карасями», «Недопесок», «Пять похищенных монахов»… Да у вас же в журнале читали мы «Самую легкую лодку в мире» и «Полынные сказки»… И с Васей Куролесовым встречались в «Приключениях Васи Куролесова». Хотя с Васей так здорово-живешь — не встретишься. Уж очень он в библиотеках нарасхват. И как нельзя более кстати подоспели новые Васины приключения.
С неодобрением взглянем мы, друзья, на того пионера, который сказал «какая разница?».
И с удовольствием взглянем на его товарища. Потому что, как говорится в древнем… кажется… греческом изречении: народ должен знать своего героя в лицо.
Не было у меня в детстве такого писателя — Юрия Коваля. И в переходном возрасте не было. А уж когда я выросла и взматерела, он появился. Случилось это в Москве в Доме учителя. Он там на вечере, посвященном самому себе, читал рассказ «Клеенка».
Волнуясь у магазина — в предвкушении клеенки, — возник в моей жизни дядя Зуй. Бушевала Мирониха — требовала пять метров. Молила о метре семидесяти тетка Ксения. Колька Дрождев, механизатор, прознав, что клеенка не с волчьими ягодами, а с васильками, прибрал без остатка остаток.
И только дядя Зуй — он больше всех ее хотел, он ею Нюрку собирался осчастливить, он, красотой этой клеенки ослепленный, весь свой отрез роздал — до последнего сантиметра.
В памяти всплыла рыба, которой Иисус Христос накормил пять тысяч человек, не считая женщин и детей.
Скромного куска дядизуевой клеенки хватило озарить целый Чистый Дор.
И вот недавно вышла толстая синяя книжка — «Избранное» Коваля. И там я встретила этот рассказ «Клеенка», как хорошего приятеля! Мы с ним не виделись лет восемь. А он не померк. Наоборот! В нем не пропали ядреный клееночный запах, чудесная странность, накал препирательств чистодорчан, и я снова обрадовалась, прочитав, что на прилавке край рулона «был открыт взглядам и горел ясно, будто кусок неба, увиденный со дна колодца».
Много больших и маленьких радостей на каждом шагу подстерегает нас в книжках Коваля. Наверное, и у него самого, когда он пишет, сердце радуется.
Вот радиоприемник. Оттуда доносятся музыка и пение. Дикарь посмотрит — подумает: тут сидит оркестр, живые люди. А человек цивилизованный откроет крышечку — там разные оловянные штучки и разноцветные проволочки. Видно, как мастер корпел, закручивал, паял.
Видно ли, как Юрий Коваль настраивает действие? Как он его сгущает, закручивает? Глядишь-то пристрастным глазом. Чем черт не шутит, вдруг уловишь: КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ…
То вроде покажется — вижу! А не ровен час вижу, что не вижу. Особенно где плачу или смеюсь.
— Эта книжка грустно кончилась, — сказал мой сын, прочитав «Алого». — Пес умер. А Кошкин не знал, что он умер, и говорил: «Погоди, вот посылку получим, коржики…» А я бы сделал так: вызвали САМОГО-САМОГО ЛУЧШЕГО ВРАЧА, и он Алого вылечил. Я дальше хочу — про его жизнь с Кошкиным!..
Какие проволочки, какие оловянные штучки? Живой Юрий Коваль сидит в радиоприемнике и берет аккорды слов на каком-то неведомом струнном.