Поэтому в такой ситуации основной целью киевских властей стало максимально быстро завершение дознаний по уже открытым делам. И если «по делу В. Осинского» следствие велось еще более или менее тщательно, то по делу «об арестованных 11 февраля» оно уже проходило весьма поверхностно и неряшливо. Власти откровенно боялись революционного подполья, получая постоянные угрозы в виде писем-предупреждений. Это настроение тревоги очень остро ощущается в строках рапорта Новицкого главноуправляющему Третьим отделением Н. К. Шмидту от 14 февраля 1879 г.: «Не скрою перед Вашим Высокопревосходительством, что жизнь не столько наша, сколько семей наших в городе Киеве, в высшей степени тяжела в нравственном отношении, не ошибусь если сделаю сравнение, что теперь тяжелее и опаснее живется, чем в момент самого обыска в доме Коссаровской, но духом не падаем, но семейства по возможности ограждаем от могущего покушения на их жизнь злодеев»[114].
Разгром царской полицией и жандармами подпольного штаба террористов-революционеров. Рисунок из французского журнала.
В такой напряженной обстановке киевские жандармы и особенно прокуратура больше думали о себе, чем о проводимом расследовании. Причем во время проведения дознания ареной противостояния революционеров и местной администрации стали не только улицы Киева, но и сам тюремный замок. Заключенные киевского тюремного замка на практике реализовали принцип позднее так сформулированный в революционном сообществе якутскими ссыльными: «Мы понимаем, что ссылка является тем же полем борьбы против произвола и насилия, как и то, что мы здесь остаемся теми же борцами, что и на воле, только в иных условиях»[115]. То есть киевские революционеры признавали себя пленными, но не сдавшимися. Впоследствии Дебогорий-Мокриевич напишет: «Наша жизнь в тюрьме до суда прошла необыкновенно бурно. То была одна сплошная борьба с властями, не прекращавшаяся ни на одну минуту в временами принимавшая очень острый характер»[116].
Обстановка в тюремном замке и без того была напряженной. Там все еще находились арестованные по «Чигринскому делу», причем после побега из тюрьмы главных фигурантов дела, многие из случайно в это дело попавших, например В. Е. Малавский, стали едва ли не основными действующими лицами. Следствие по этому делу тянулось долго, с судебными проволочками, что вызывало сильное раздражение арестованных, не чувствовавших за собой никакой реальной вины. На это кстати указывал и Новицкий в своей жалобе в Третье отделение: «Озлобленные арестанты, каковы Шефер, Малавский и др. по Чигиринскому делу – суть продукт беспомощных, медленных действий Киевской прокуратуры»[117]. С прибытием же в тюрьму арестованных в январе-феврале 1879 г. ситуация там и вовсе накалилась. Заключенные всеми правдами и неправдами нарушали установленный тюремный режим.
Например, когда стен тюрьмы достигло известие о смерти харьковского губернатора Кропоткина и ошибочно дошедший слух об убийстве в Одессе главы местного ГЖУ полковника К. Г. Кнопа, эти события заключенными-политиками решено было отметить своеобразной иллюминацией. В мужском крыле тюрьмы окна одиночек выходили к городу и каждый из сидящих там из тряпок вымоченных в керосине, должен был «изобразить на решетке буквы величиной в оконную решетку – убиты Кноп и Кропоткин – и по сигналу зажечь их»[118], что и было проделано. Подобный фейерверк в строго охраняемой тюрьме произвел необычайный фурор – «все киевское начальство, пожарные команды и масса обывателей полетели к тюрьме, будучи уверены, что «тюрьма горит»[119]. Вскоре к «иллюминации» присоединились и уголовники «они намочили портянки в керосине зажгли их и выбросили из окон»[120]. После этого случая пожарные оставались в тюрьме до самого суда[121].
Но особенно жесткое противостояние между тюремной администрацией и политическими происходило из-за общения между заключенными, которое строго запрещалось[122]. Несмотря на это и контакты с волей, и общение внутри тюрьмы продолжались, в том числе между мужским и женским блоками. Стремясь прервать это неконтролируемое общение смотритель даже завел специальную трещетку, что в конце-концов и привело к крупным тюремным беспорядкам.
Об этих событиях сохранилась сухая, но весьма подробная конфиденциальная записка от 9 марта 1879 г. киевского губернатора на имя министра внутренних дел: «Арестанты, содержащиеся в Киевском тюремном замке, производят шум и разного рода беспорядки. Каждый вечер, как только зажигается огонь, они начинают переговариваться между собою и с женщинами, помещенными в противоположной стороне тюрьмы и как расстояние довольно велико, то как там, так и в других местах приходится кричать на сколько хватает сил. Смотритель тюрьмы, чтобы помешать этим ночным разговорам, стал посылать на задний двор надзирателя с трещеткой, шум которой мешал разговорам. 5-го сего марта вечером, вследствие сильного крика политических арестантов, смотритель пошел с целью уговорить их прекратить шум и когда вошел в первую камеру, в которой содержался именующийся Бойковым (он же Осинский), то сей последний с ругательствами бросился на смотрителя, желая нанести ему удар, но был удержан конвойными[123].
Когда же за это смотритель приказал посадить его в темный карцер, то все остальные арестанты подняли страшный шум, начали рвать белье и одежду, обмакивать лоскуты в керосин из лампочек, освещающих их камеры, и бросать таковые в разбитые окна на двор, после этого табуретами, а некоторые и досками от коек – ломать во всех камерах печи и двери. Тотчас же был поставлен в коридорах усиленный военный караул и вызвана из ближайшего расположения дежурная рота, а из камер вынесены койки, столы и табуреты так, что остались лишь тюфяки и подушки»[124].
Далее эта тюремная история продолжалась следующим образом. На следующий день в тюрьму приехал помощник полицмейстера, которому заключенные и высказали требование об освобождении Осинского из карцера. Он ответил, что сделать этого не может по причине того, что Осинский оскорбил смотрителя при исполнении его обязанностей. Тогда политические потребовали чтобы и остальных подвергли такому же наказанию, так как и они ругали смотрителя. В этом им также было отказано. Тогда было решено в ближайшую поверку, когда смотритель будет обходить наши камеры с конвоем, нанести ему оскорбление «при исполнении»[125]. Так и поступили.
Вот как сообщается об этом в записке на имя МВД: «На другой день при утренней поверке, как только Смотритель входил в камеру, каждый из политических арестантов бранил его самыми площадными словами, что продолжают делать при каждом появлении Смотрителя. За это они лишены улучшенной пищи, прекращена выдача чая и предположено, если не прекратят ругательств, поочередно сажать в темный карцер»[126]. В результате политические один за одним таки были направлены в темный карцер. Он представлял из себя погреб со сводистым потолком, помещавшийся под зданием. При запертых дверях в нем стояла абсолютная темнота и царили холод и сырость[127]. Это заставляло помещенных туда лиц постоянно двигаться, чтобы окончательно не замерзнуть.
Предпринимались заключенными революционерами и усилия для того, чтобы завести связи с волей. Тюремное же начальство всеми силами старалось навести в тюрьме порядок. Был усилен надзор даже за тюремными надзирателями, чтобы они не выступали посредниками между арестованными и внешним миром. Однако, как отмечает Дебагорий Мокриевич: «Тюремная организация уголовных относившаяся сочувственно к нам, политическим, и, с другой стороны, подкуп делали то, что усилия смотрителя оставались в этом отношении безуспешными: мы находились в систематических сношениях с товарищами, жившими на свободе, и знали о всем, что делается вне тюрьмы»[128].
Тем более, что ситуация на воле активно разворачивалась в пользу «линии Осинского». Парадоксальным образом получилось, что успехи террористов-политиков на юге, именно в период нахождения Осинского в тюрьме, вызвали серьезную эволюцию взглядов в центре «Земли и воли» в строну принятия идеи политической борьбы посредством террора. По инициативе Н. А. Морозова и при поддержке А. Д. Михайлова с 12 марта 1879 г. началось издание Листка «Земли и воли», ставшего рупором революционеров-политиков на севере. Во всех 6 номерах Листка «Земли воли», начиная с первого, продолжали выходить и объявления ИК[129].
Таким образом, даже после ареста Осинского, сохранялась линия на преемственности действий ИК то есть работал принцип – «ИК никогда не погибает», что еще более пугало, как центральные так и киевские власти, в глазах которых ИК РСРП выступал в виде некой «многоголовой гидры».
Другой головной болью, как для тюремщиков, так и для жандармов, было опасение, что политические организуют побег. Новицкий прямо высказывал подобные опасения в своей переписке со Шмидтом. Со ссылкой на секретные источники он писал о «намерении злоумышленников во чтобы то ни стало освободить арестованных, или посредством отбития во время препровождения, или нападения открытого на часовых тюрьмы»[130]. Из текста этого документа видно, насколько власти боялись революционеров и сами поддавались паническим слухам. Например, тот же Новицкий указывал, что «злоумышленники предполагали произвести вблизи замка взрыв для отвлечения караула и тем временем воспользоваться для бегства и нападения»