Глубокое изучение идейного наследия вождя «равных» началось в СССР после того, как Д. Рязанов, по поручению В. И. Ленина скупая за границей рукописи Маркса, Энгельса и других деятелей коммунистического движения, приобрёл и большую часть архива Бабёфа. Огромное значение здесь имели труды уже упомянутого крупнейшего специалиста по теме предшественников научного коммунизма академика В. Волгина (который, кстати, выпуская в 1960 году свою книгу «Французский утопический коммунизм», посвятил её «200-летию Гракха Бабёфа, великого революционера-коммуниста»), а затем профессора В. Далина, Г. Чертковой и других советских историков. Результатом их трудов стали не только монографии и многочисленные статьи в исторических журналах и «Французских ежегодниках» советского периода и, но и четырёхтомное издание сочинений Бабёфа (1975–1982 гг.). Это лучше всего говорит о признании заслуг французского революционера-коммуниста советской научной общественностью. И важнейшей его заслугой была именно идея, можно даже сказать теория диктатуры трудящихся в переходный период от эксплуататорского общества к коммунистическому, вполне конкретно и детально разработанная (хотя и не выходящая за рамки утопии). Думается, эта тема интересна не только узким специалистам-историкам. Поэтому рассмотрим её подробно.
Итак, первая в истории идея «диктатуры трудящихся». Что она собой представляла и откуда взялась? Чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала вспомнить её, можно сказать, прародительницу — мелкобуржуазную революционно-демократическую якобинскую диктатуру[39], которая была высшей точкой, кульминацией Великой французской буржуазной революции конца XVIII века[40].
Якобинцы — наиболее решительные мелкобуржуазные революционеры той эпохи — пришли к власти летом 1793 года в результате восстания (31 мая-2 июня) парижских санкюлотов, городского плебейства — рабочих мануфактур, зарождающегося фабричного пролетариата, полупролетарских масс, мелких ремесленников и т. д. Ни члены якобинского правительства — Комитета общественного спасения, ни ставший фактически его главой Робеспьер в тот момент вовсе не думали устанавливать диктаторский режим. Они искренне верили, что ведут борьбу за «свободу, равенство и братство»; в июне была принята Конвентом новая Конституция (т. н. «Конституция 1793 года») — самая демократическая из всех конституций последующего XIX века, в ней первым параграфом Декларации прав утверждалось, что «Цель общества — всеобщее счастье». Но они, якобинцы, приняли бремя власти в самый тяжёлый для Республики момент. Шла война — гражданская и против коалиции европейских монархий; на подконтрольной революционному правительству территории дворяне и жирондисты (партия крупной буржуазии) устраивали мятежи, сопровождавшиеся жестокими расправами над якобинцами; в самом Париже 13 июля 1793 г. фанатичка-дворянка убила одного из любимейших народных вождей Жана-Поля Марата. Помимо белого террора, важнейшей и всё обостряющейся проблемой было тяжёлое материальное положение плебейских низов — прежде всего в Париже, который был мотором, в полном смысле сердцем революции. Декретированный Конвентом ещё весной «Первый максимум» — твёрдые цены на хлеб, как основной продукт питания бедняков — соблюдался плохо: торговцы-спекулянты, наживаясь на народных страданиях, прятали хлеб, продавая его втридорога из-под полы.
В периоды острой политической борьбы, когда весы истории колеблются, когда каждая из противоборствующих партий надеется победить, угрозой тюрьмы не испугаешь ни «идейного» заговорщика — роялиста или жирондиста, ни одержимого жаждой обогащения спекулянта. Политический враг надеется, что, отсидев недолгий срок в тюрьме, вскоре будет освобождён своими победившими сторонниками и станет в их глазах героем; «рыцарь наживы» надеется, что, отсидев недолгий срок, после перемены власти выйдет на свободу и будет жить богачом. Остановить врагов народа[41] может только одно: угроза смертной казни. Робеспьер и его товарищи по Комитету общественного спасения понимали это, однако на переход к политике жёстких мер революционной самообороны — красному террору — решились не сразу и не по доброй воле: их подтолкнуло доведённое до крайности парижское плебейство, решительно требовавшее от властей отпора контрреволюционерам и проведения продовольственной политики в пользу народных низов.
События 4–5 сентября 1793 г. обычно называют кульминационным пунктом этого «народного (плебейского) натиска» на Конвент, начавшегося после убийства Марата. Это было мощное выступление парижских рабочих и ремесленников, которое возглавили левые якобинцы, руководители Парижской коммуны[42] — Шометт и Эбер. Окружившие Конвент народные массы выдвинули ряд требований, в том числе — сформировать революционную армию, «поставить террор в порядок дня», расширить «максимум», реорганизовать Революционный трибунал. У Робеспьера и его единомышленников хватило мудрости и мужества пойти навстречу требованиям санкюлотов: Конвентом был издан «закон о подозрительных», произведена реорганизация Революционного трибунала, утверждён «всеобщий максимум» на товары первой необходимости. 10 октября Конвент по докладу Сен-Жюста принял декрет, который отложил введение в действие Конституции 1793 г. и установил «революционный порядок управления» до заключения мира.
Союз робеспьеристов с плебейскими массами Парижа существовал до марта 1794 г., и эти полгода были периодом высшего подъёма революции, когда власть якобинцев была подлинной революционно-демократической диктатурой. Правительство опиралось не только на армию и полицию, но и на городские и районные муниципалитеты, революционные комитеты и комитеты бдительности, на вооружённый народ. И в короткий срок якобинцы смогли создать и вооружить армии, отразившие внешних агрессоров, и решить вопросы, которые не решили их предшественники за четыре первых года революции: уничтожили остатки феодальных пережитков, осуществили аграрную реформу — крестьяне (конечно, не сельская беднота) наконец-то получили землю; глубочайшие преобразования коснулись всех областей жизни общества: культуры, науки, быта граждан; была даже разработана и введена новая, метрическая, система мер и весов и новый антирелигиозный республиканский календарь, где, по меткому выражению одного автора, «святых заменили овощами». Париж приобрёл спартански-суровый вид: буржуазия, несмотря на все ограничения, продолжала наращивать капиталы, но хорошо усвоила слова Сен-Жюста о том, что не должно быть ни богатых, ни бедных, роскошь постыдна — и богачи не смели шиковать, носили простую одежду, участвовали вместе с соседями-санкюлотами в «братских трапезах» (когда прямо на улицах накрывались длинные столы для граждан всего квартала) и т. д. Для Робеспьера, ученика Руссо, идеальным государством была республика мелких «добродетельных» собственников; крупную буржуазию он не любил, но опасался сильно её прижимать, а она терпела его пуританский режим, пока боялась реставрации старых порядков — пока ситуация на фронтах оставалась тяжёлой…
Здесь надо прервать последовательность событий, чтобы вывести на сцену наших главных героев — первых в истории революционных коммунистов.
Коммунистические идеи к началу революции не были новостью: во Франции 18-й век — Век Просвещения — дал целый ряд ярких теоретиков утопического коммунизма; достаточно назвать такие знаменитые имена, как Мелье, Мабли, Морелли (его «Кодекс природы» тогда приписывали Дидро, который, впрочем, от авторства не отказывался).
В эпоху самой революции наиболее известными пропагандистами близких к коммунистическим идей были Фоше и Бонвиль с их «Социальным кружком», можно также вспомнить коммунистов-утопистов Н. Колиньона, Ф. Буасселя, Ретиф де ля Бретона; анархо-коммунистом был поэт и атеист П.-С. Марешаль, о котором речь впереди. Но эти деятели не смогли организовать и возглавить сколь-нибудь значительное общественное движение[43]. Это удалось — уже на излёте революции — только тому, кто сумел соединить коммунистическую идею с опытом якобинской диктатуры и, таким образом, поднять её на качественно новый уровень — смелому революционеру и мыслителю по имени Гракх Бабёф. Правда, «Гракхом» он стал называть себя в 1793 году (тогда у наиболее радикальных политиков было принято в знак демонстративного разрыва с религией брать себе новые имена, обычно в честь древнеримских героев), а при крещении получил имя Франсуа-Ноэль…
Он родился 23 ноября 1760 г. на севере Франции, в очень бедной многодетной семье. Рано познал тяжёлый физический труд — его в 12 лет отдали работать подённо землекопом на строительстве Пикардийского канала; не удивительно, что он на всю жизнь сохранил уважение к трудовому народу. Необычайно одарённый, любознательный и упорный, юноша смог восстановить присущий ему в детстве каллиграфический почерк и в 17 лет поступил писцом к февдисту[44], а вскоре стал самостоятельным архивистом-февдистом. Благодаря обширному разнообразному чтению он (самоучка!) стал высокообразованным по тем временам человеком[45]. Как отмечают историки, он читал «поразительно много», поглощал книги по разным областям знания, но больше всего интересовался социальной философией — идеями просветителей, прежде всего Руссо, Мабли, Дидро-Морелли. Как свидетельствуют сохранившиеся в его архиве документы, Бабёф очень рано, не позднее 1786 года, пришёл к коммунистическим убеждениям, однако радикального пути к осуществлению своего идеала — созданию общества без частной собственности, общества равенства и «всеобщего счастья» — он тогда не видел. Этот путь указала начавшаяся в 1789 году революция. Бабёф сразу стал активным её участником. Сначала в родной провинции, Пикардии: в 1790 году он возглавил движение против косвенных налогов, которые основной своей тяжестью ложились на простой народ, и вскоре попал за это в тюрьму (первый арест), откуда вышел благодаря организованной Маратом ка